Острая кромка

– У меня есть заштампованные фразы, которые я всем и всегда говорю. Одна из них – надо иметь мужество быть субъективным. Мы все субъективны, объективности просто нет! Вот идут двое по улице, один плюнул, второй улыбнулся. Один художник изобразит плевок, второй улыбку. Правда? Да. Объективно? Нет. А все сразу охватить сумел бы только Бог.

– Однажды мне позвонил друг и сказал, что его жене повесть «Женщина в море» напомнила Лермонтовскую «Тамань» из «Героя нашего времени». Я побледнел, вспомнив все эпизоды, которые действительно совпадают и перекликаются. Но это было не нарочно, и Лермонтов был читан еще в школе. Я попросил снять повесть с плана номера журнала, где повесть готовили к печати. И только через какое-то время, перечитав и то, и другое, пришел к выводу, что все же пусть живет: не все похоже.

– Расскажите о ссылке, когда вы с женой жили в лесу и работали лесником.

– Было тяжело, – Бородин снова затянулся. Он курил одну сигарету за другой и смотрел порой сквозь меня, погружаясь в воспоминания и адресуя рассказ будто не мне, а вечности. Как на исповеди.

– Мы охраняли свой участок от браконьеров. Жилось тяжело, но интересно. Денег не хватало катастрофически, выкручивались, как могли. Делали колоты и сбивали кедровые шишки, потом старались сохранить их от бурундуков (что было почти невозможно). В результате у меня появился ручной бурундук, который умудрялся дружить с охотничьей собакой до такой степени, что та ему даже разрешала спать у себя за пазухой и терпеливо изображала, что спит, когда бурундук теребил ее ухо, призывая играть рано утром. Этого бурундука я после обеда запускал на стол, и тот до блеска его вычищал: крошки подбирал. А еще этот грызун в считанные секунды мог упрятать банан в щеки (это когда мы с Китаем дружить начали, в стране появились дешевые бананы).

– Первой в тайге поспевала жимолость, – улыбнулся Бородин. – Мы с женой забирались между грив и собирали ягоды в короба за плечами: я по тридцать, жена по двадцать кило ягод, а потом продавали по стаканчику у дороги. Однажды в кустах жимолости мы встретили медведя. Всего таких встреч было в моей жизни три – во время двух последних я был с ружьем, так что медведи просто сматывались. Причем, они же косолапые, а как бежать – так будто по воздуху, такие грациозные!

А в первый раз, когда встретил медведя, я был совсем пацаном. Медведь поднялся на задние лапы и пошел на меня. Я с перепугу свистнул, что было мочи – и драть! На следующий день вернулся – а оказалось, что медведь обгадился от страха. С ними бывает.

– Был еще один мишка, который у нас жил. Мать убили браконьеры, а медвежонок остался, и мы с женой забрали его к себе в дом. Этот крошка когда не хотел идти на улицу, забирался под кровать и оттуда рычал. Я дергал его за поводок, тот сопротивлялся, а потом лапой по поводку – бах! – и я летел к нему под кровать. Этот звереныш любил бороться. Я становился на колени, мишка на задние лапы, обнимались и начинали бороться. Он – мелочь, но так страшно рычал и делал вид, что кусает за шею, не сжимая челюстей. Стучал по спине лапами, не выпуская когтей, очень нервничал, когда я пытался его опрокинуть, и почти получалось, поэтому приходилось под конец все же сдаваться. Уложив меня на пол и прыгнув пару раз на груди, он становился очень доволен, очень горд собой!

Я тогда работал в пионерском лагере вожатым и брал медвежонка с собой, когда вел ребят купаться. Через полчаса запускал мишку в воду, и тот выгонял детей на берег, как пастушья собака. Легонько хлопал лапой по плечам и рычал. Дети были в восторге.

А однажды дети дали ему мячик надувной. Он его пытался покрепче обнять, а мяч выныривал все время. Мишка тогда так разъярился, что я боялся, как бы у него с сердцем не случилось… В общем. Хватит про мишку. Я потом его в цирк отдал, потому что все- таки это зверь, от него не знаешь, чего ждать.

У Бородина кончились сигареты, время было позднее. На последок я попросила его рассказать про Лит.

– Про Литературный?

– Да.

– Хм. – Бородин задумался. – Я преподавал там несколько лет, но вообще-то не должны писатели этого делать. Будет цвести вкусовщина, а это нехорошо. Вы знаете, что большинство выпускников после Лита перестают писать? А вот то-то же. Но главная причина, по которой я решил уйти – я был разочарован. Человеческий материал не тот. Способных много, талантливых нет. И нет людей, которые могли бы не только говорить и ругать, но и что-то делать, действительно менять мир. Это в моем понимании – самое главное. Я считаю свой первый срок благословением: если бы меня тогда не посадили, я многого бы не узнал и рисковал бы прожить уютную жизнь без борьбы. Это – стыдно.

После разговора с Бородиным мне совершенно не хотелось объясняться с Димой. Я предложила больше не обсуждать нашу размолвку и просто жить дальше.

* * *

Следующим вечером мы встретились с Дашей. На улице шел дождь стеной, так что мы спрятались в ближайшем от метро кафе и взяли по бокалу вина. Я рассказала ей про ссору с Димой и о том, что решила его простить. Рассказала о встрече с Бородиным.

– Ты какая-то грустная, – заметила Даша. – Что-то случилось?

– Нет, все нормально.

– Но?

Я вздохнула, посмотрела в окно.

– …Я пересаливаю каждый наш совместный ужин, потому что Диме так больше нравится. Думаю, ему нужно бросить курить, – сказала я, держа бокал за тонкую ножку и вглядываясь в тонкое стекло. – В прихожей стоят его сланцы. Вроде бы, они не меньше моих, но все равно на роль Золушки я не сгожусь. Почему мне никогда не приходит в голову, что с моим вполне средним ростом вовсе не мне должно быть неловко за то, что мужчина нынче мелковат?

Утром я прячу вторую – его – подушку в шкаф. Не снимая наволочку, потому что еще до того, как придет время менять постельное белье, эту подушку придется снова доставать. И все равно каждый раз на утро я прячу ее в шкаф. Он сменил работу, и теперь я встаю по сигналу его будильника ровно в шесть утра и иду на кухню заваривать ему чай. Кладу четыре ложки сахара.

Он уходит на работу раньше меня и в прихожей целует мою шею. Было бы уместно тут же приписать «на прощание», не разбавляя суть фразой, что потом он целует меня в губы и говорит: «Позвони мне в обед».

– Ну, звучит, как вполне нормальное развитие событий, – неуверенно сказала Даша.

– «Туалет, душ, презервативы». Однажды он произнес это вслух, именно так, дословно, и только после этого ситуация наконец стала мне отвратительна. Тогда я вспомнила твои слова. Я живу с любовником, который не раздражает меня в быту и не имеет на меня ровным счетом никаких прав. Мы оба чувствуем это, хоть и пытаемся делать вид, что мы по-прежнему пара.

– О-хо-хо, – вздохнула Даша.

– Ладно. Пожаловалась и хватит. Как твои дела?

Мы провели остаток вечера в разговорах об отпуске. Я рассказывала ей про планы на Львов, она мне про Италию. Все это время я думала о Диме.

Когда все это началось, я спросила его, почему мы больше не ходим гулять в парк Горького, как раньше, не стреляем в тире и не спорим про Маяковского, сидя на скамейке у набережной. Дима ответил, что мы оба устали после работы, вот и все.

Когда я вернулась домой после встречи с Дашей, мы с Димой посмотрели какой-то фильм, почти не переговариваясь. Покончив с едой, занялись любовью, выключив фильм на середине и забыв потом досмотреть.

* * *

Каждый раз, когда Дима говорил, что он не верит, что я не собираюсь от него никуда сбегать и что кроме него мне в самом деле никто не нужен, я вспоминала Мехера.

Мы познакомились, когда я еще работала в ювелирном доме. Мехер был художником-ювелиром – единственным, при взгляде на работы которого у меня учащенно билось сердце: не от желания обладать, а от самого искреннего восхищения. Без преувеличения, я считала его гениальным. И вот однажды мне посчастливилось взять у него интервью.

Во время той первой встречи мы просидели в кафе часа три подряд: кофе, вино, снова кофе. Все не могли наговориться. Мехер очень закрытый человек, и я скоро поняла, что придерживаться списка вопросов с ним не получится. Я выключила диктофон, зажгла сигарету и повела разговор так, будто была не журналистом, а просто девушкой, которая хочет узнать его лучше – и будто это было личное, а не профессиональное стремление.

Конечно, я задавала ему вопросы – но более чем общие, чтобы подбить его на беседу. Присовокупляла к каждому историю, шутку или цитату. Спустя три часа Мехер сказал:

– Ты рассказываешь всегда одну и ту же историю. Когда пересказываешь сюжеты книг и фильмов, когда рассказываешь о себе или о других людях. У тебя никогда не будет людей на всю жизнь, даже мужа. Потому что либо ты уедешь в другой город, и вы расстанетесь, либо этот человек уедет в другой город, и вы расстанетесь, либо кто-то из вас обязательно сделает что-то, и вы расстанетесь, либо он умрет, и вы расстанетесь. Или ты все время будешь ждать, что что-то произойдет, и вы расстанетесь. Ты такая.

– Люди расходятся иногда – это нормально. Разве нет?

– Допустим. Но для тебя важнее расставания, а не встречи, и прошлое, а не настоящее. Ты будто ходишь задом наперед, смотря на тех, кто уже у тебя за спиной, и не желая замечать тех, кто впереди или рядом.

– Отлично. И на этой прекрасной ноте – нам пора по домам, спокойной ночи и сладких снов, – я уронила ручку.

Мехер широко улыбнулся.

– Почему ты улыбаешься? Убил меня только что и радуется!

– Это хорошо, если я правда тебя убил. Тогда сегодня был отличный день. Хотя на самом деле вряд ли. Тебе придется умереть, но ты должна будешь сделать это сама.

– Ты знаешь, я бы не хотела спешить с этим, – усмехнулась я.

– Ты же понимаешь, что я не о той смерти. Я имел в виду, что если ты захочешь изменить это, тебе придется сперва послать к черту всех, кто тебя населяет, и отпустить их. Чтобы больше не болели. Потом ты докопаешься до себя самой – если у тебя получится, к этому моменту ты будешь смотреть на себя, как на чужого человека. И сможешь убить. Потом переродишься и станешь хозяйкой собственной жизни. Или волшебницей.

– Или волшебницей… – задумчиво повторила я.

– Я верю в живых людей. В мертвых – не верю, но пока ты жива, если у тебя есть хотя бы день, хотя бы час, я верю, что у тебя получится. На самом деле, это очень просто. И из-за этого так сложно.

Мехер дружит со слонихой по имени Лакшми. Он никогда не купал ее, не ездил на ней верхом – просто иногда они пьют кофе вместе, для этого ему приходится лететь в Индию. Он знает, когда она идет на работу, когда возвращается домой и каким путем, садится в кафе у окна и пьет кофе, наблюдая за ней, пока она не скрывается из вида. Говорит, ему не видно ее всю, только ее уши, которыми она машет, как крыльями, будто сейчас улетит. То, что они редко видятся и почти не разговаривают, – не важно. Важно, что они оба знают, что между ними есть связь.

Но главное в ней не это.

– Что же в ней главное? – заинтересовалась я.