Острая кромка

– Ты как думаешь?

– Что она сумела стать твоим другом, не произнося ни слова?

Он смеется.

– Нет, – говорит. – В том, что она умерла. И стала бабочкой. Она умеет летать, хотя каждый день возит на своей спине старика, которому, кажется, уже лет двести. Знаешь, что я скажу тебе? Если хочешь летать, забудь, что ты родилась слоном, и стань бабочкой.

Конечно, бабочкой я не стала, но мы с Мехером стали друзьями. Встречались не чаще чем раз в полгода, но это совершенно не мешало нам общаться. И глядя на изувеченного болезнью Мехера, которого скрутило так, что он теперь ростом метр-шестьдесят, не больше, с его блестящими глазами и манерой ерзать на стуле, радуясь своим мыслям или моей удачной фразе, с его этим прищуром и замиранием перед тем как сказать что-то удивительное (он знает, что я сочту его слова такими), я думала о Диме. Все-таки, как по-разному люди относятся к категории собственного роста.

Дима ростом выше меня, но не сильно, и его это мучит. Мехер ростом чуть больше полутора метров: в детстве у него развилась болезнь Бехтерева – собственная иммунная система воспринимала соединительную ткань как инородное тело и атаковала. Он перенес несколько жутких операций, дважды заново учился ходить. И в каждой его работе есть колоссальность, которую может передать в творчестве только человек, не единожды здоровавшийся со смертью за руку.

Но и он, и я, и даже официанты в кафе (всегда одном и том же, где Мехер заваривает и наливает мне чай всегда собственноручно) – все знали, что он выше меня на голову, если не больше. И в какой-то момент я подумала, зачем я трачу часы своей жизни на разговоры или молчание с кем-то, кто не дает мне и тени вкуса этих бесед с Мехером?

После нашей встречи я ехала домой в метро и думала. Мне почти двадцать шесть, и я живу без сюрпризов. Не жду звонков и не смотрю на телефон с тревогой. Не получаю и не отправляю писем, которые заставляли бы сердце пропускать удар или два. Все, что заставляет мое сердце биться чаще, было у меня в прошлом, а сейчас просто всплывает в памяти, не имея никакого отношения к реальности.

Я говорю о том человеке, которому звоню ежедневно в обед, подразумевая «мой нынешний бывший», и не вижу в этом большой трагедии. Вроде как – это просто есть, и это тоже можно прожить, но пока что я не готова оставить его. Во всяком случае, мне так кажется.

Я вспоминаю фразы из Диминых рассказов:

«У меня шло все нормально: институт, пропущенные пары, распитие пива в общаге и у станций метро, пересдача экзаменов, ночное написание дипломного проекта, защита. Далее тоже все как у всех: работа не по специальности, стабильный доход, кредит, распитие пива уже в барах. Не задавались только длительные отношения, но и они со временем должны были наладиться. Нужно было только продолжать пробовать. Знакомиться с девушкой, вместе гулять, есть, смотреть кино. Это было похоже на математическую задачу, электронный алгоритм: если через время t система не выявит сбоев, следует приступить ко второй фазе – корреляции интересов. Знакомиться с ее друзьями, знакомить ее со своими. На этом этапе и происходил разрыв. Девушка не была в восторге от моих интересов, она говорила: «с тобой скучно». Мы оставались друзьями, и через некоторое время я знакомился с новой девушкой. Все происходило чуть быстрее, но и она со временем начинала скучать.

Тогда же я ощутил пресловутое «ускорение времени». У календарного года больше не было сезонов: зима, лето, все сливалось в одно трудноразличимое межсезонье. Иногда я замечал, что лето прошло, и настала осень, только с первым холодным дождем. Конечно, были отпуска по две недели, десять дней, но о них в итоге я помнил только, как просыпался с похмельем в номере отеля с прилипшим заграничным песком на ногах».

Думая так, я вспоминала Сашу. Он рассказывает о своей жене с такой нежностью и умилением спустя двадцать лет после свадьбы, что я чувствовала себя циником, но не нормальным человеком. Слушала его, оглядывалась на свои отношения, и снова с огорчением думала: «Разве все это у меня – про любовь?»

В один из тех летних дней был дождь, и по дороге домой я пережила это забытое взрослыми людьми удовольствие: шла пешком под струями воды без зонта, даже не пытаясь бежать.

Подумала, что жизнь наполняется радостью и спокойствием, когда ты не пытаешься избежать неминуемого и просто совершаешь шаг за шагом. Вдыхаешь глубоко, чувствуя сладость озонового воздуха, слушаешь собственное дыхание, шуршание гравия под ногами и голос листьев, по которым лупит дождь – с детской, несдержанной силой без особого назначения.

Я перестала делать что-то без цели. Есть не только ради того, чтобы утолить голод; бегать не только чтобы развить в себе выносливость; звонить не только чтобы договориться о чем-то; танцевать в темноте или петь себе под нос. Иногда мне кажется, что единственное бесцельное занятие, оставшееся в моей жизни на данный момент – это любовь. А впрочем, она теперь тоже похожа на утоление потребности.

Раньше Дима часто ждал меня у Лужкова моста на пристани – сидел на краю, спустив ноги к воде, и читал. Он мог прождать меня так два часа и больше, если я задерживалась на работе. Я прибегала к нему запыхавшаяся, улыбчивая, немного усталая. Издалека видела его и думала, что он очень хорош собой. Целовала его, а губы расплывались в улыбке.

Нас обнимало московское лето: его обязательно нужно делить с кем-то. И дружеской близости для этого оказалось бы недостаточно, нужна была любовь. Хотя бы иллюзия любви как мечта о ней.

С Димой я делила эти бульвары, захлебнувшиеся сиренью, запахом липы, каштанов, булькающие сладковатыми запахами смолы. Эти блики солнца на Москве-реке и Патриарших прудах. Так было надо. Кто-то должен был стрелять московской темной ночью в тире в парке Горького и выиграть мне того плюшевого зайца, пока я сидела напротив, по-турецки на скамейке, сняв балетки. И на Крымском мосту нужно было после этого застать салют – обязательно в поцелуе, и загадать желание, чтобы остаться в Москве и найти здесь себя…

Я была счастлива с Димой. И согрета тем летом и нашими мечтами – пока они были похожи.

* * *

Я проснулась одна в своей постели первым утром долгожданного отпуска и вздохнула с облегчением. Собрала быстро вещи и уехала во Львов.

Хотя бы раз в год мне необходимо бывать там – в доме, где живет моя бабушка и где я всегда буду оставаться чьим-то ребенком.

И вот впервые я здесь, на родной земле, без тоски по кому бы то ни было. Такое странное, новое состояние.

Здесь никогда не бывает абсолютной тишины, как за бетонными стенами городов с их домами и наглухо запертыми окнами. То крик петуха, то шепот ветра, то мурлыканье кошки – что-то все время нарушает звуковую стерильность. И даже ночью здесь до зари ухают совы и слышатся чьи-то шаги, о чем-то тревожатся деревенские псы и ветки стучат в окно на ветру, шуршат мыши – что-то обязательно напоминает, что мы все еще живы.

Здесь записанная музыка звучит странно, а дряхлая старуха, тяжело переваливаясь по разбитой проселочной дороге, тихо напевает что-то, долго говорит, обращаясь к корове, глаза которой полны вселенской печалью.

Я скучала по лязгу нашей старой дубовой двери, поворот замка в которой мог бы разбудить с трудом убаюканного ребенка в дальней комнате. Скучала по тому времени, когда мои бабушка и дядя, выбивая домотканые половики и лижники, разрешали нам забираться в них, как в гамаки, и качали нас, а потом выбрасывали в густую траву. Я вспоминала, как мы с кузинами обстреливали друг друга калиной – твердой, как пластмассовые пули. Как натягивали шнур между двух яблонь в саду и перекидывали через него пару сшитых вместе покрывал – получался шалаш. Я помнила вкус неспелого крыжовника и поречки, земляники, перетертой с сахаром и сметаной.

Приехав в деревню, я вспомнила, что ночь может быть по-настоящему черной, и что звезды в небе – серебристые, с едва заметным оттенком голубизны. Что Млечный путь – белый. Что луна за ночь меняет сотни цветов, двигаясь от одного края неба к другому. Что луна танцует.

За домом и садом шумела река, и слышно было, как в ней плещется рыба. Старые ивы и вишни на ветру нагоняли на меня с детства знакомый мистический трепет, будто кто-то большой там, за рекой, тяжело вздыхал и ворочался.

Я вновь могла видеть настоящее утро – туманное, росистое, с робкой персиковой зарей. И дни, полные звуков и запахов: таких сильных, что от них порой кружилась голова.

Я была дома, в этом знакомом царстве Бога, который, я верила, часто гостил у нас в саду.

Бабушка встретила меня, как всегда, шумно и с целой горой еды.

Вечером из-за грозы в селе отключили свет. Я давно не была в такой густой темноте. Бабушка зажгла свечу, поставила чайник на газовую плиту и спросила:

– Ты за Диму своего замуж собираешься?

Закономерный вопрос, учитывая, что мне двадцать шесть, и, по ее мнению, это уже – пора.

– Нет, – ответила я так просто, будто в мире для меня не было ничего более очевидного.

Кажется, здесь не бывает неожиданных осознаний или открытий. Речь всегда идет о том, что давно написано и известно – даже если раньше я себе в этом не признавалась. Снова и снова я будто вхожу все в ту же реку, хорошо зная брод и каждый камешек на дне. Будто не живу здесь, а вспоминаю, и потому правда здесь не бывает удивительной.

Возможно, в этом причина, что ни в одной церкви я не каялась так искренне, как в этих вековых стенах нашего дома, видевшего рождение и смерть четырех поколений моей семьи. Глядя на старую икону, перед которой я маленькой стояла на коленях, повторяя за бабушкой слова молитвы, я плакала искреннее, чем перед духовным отцом. И о своих грехах я, не стесняясь и смеясь, трепала всему миру, пока не стирались эти воспоминания, становясь простым нарративом, отделенным от рассказчика. «Проходной историей», как однажды это обозначил Ваня. Только здесь я молчала обо всем, что делала поперек – и глаза не смела поднять, стоя перед родными крестами.

День шел за днем совсем не так, как в детстве – слишком быстро. Я ни о чем не успевала подумать, и только чувствовала, что живу.

Запах ветра над картофельным полем отличается от того, что пригибает тяжелые колосья пшеницы к земле или заставляет поверхность озера покрываться рябью. Запах сена и росы, навоза и молока, мокрой псины и сочной травы, запах воды и рыбы над рекой, болота над камышами, запах размокшей земли после дождя, запах прелой соломы. Я дышала.

Наблюдая за тем, как время уничтожает остатки детства в моем зеркале и на родной земле, я думала, что пора выбрасывать ненужное и беречь то хорошее, что пока еще у меня осталось.

* * *

По дороге в Москву я ехала в одном купе с преподавателем РУДН. Ее заинтересовала книга, которую я читала, мы разговорились. Кажется, я произвела на нее впечатление более умного человека, чем я есть на самом деле. Почти всю дорогу мы с ней проговорили.

Она хорошо одета. Подчеркнуто подобающе – как это часто бывает с университетскими преподавателями. Изысканная речь, бесконечные апелляции к фоновым знаниям. За двадцать минут разговора с таким человеком можно здорово расширить свой кругозор, даже если поводом для общения стала самая обыкновенная муха, севшая на яблоко.

Она рассказала, что любит Львов, и, хотя там уже не осталось живых родственников, она ездила туда каждый год одна – просто в гости к любимому городу. Я так и не смогла понять, чего в этой истории больше: свободы или одиночества.

Мы с ней смеялись, вспоминая любимые цитаты из фильма «Небеса обетованные», в котором в девяносто первом году снялись чуть ли не все лучшие актеры того поколения. Это Катя посоветовала мне его посмотреть. Я вспомнила фразу, которую произнесла бывшая жена Президента, обращаясь к нему: «Все не могу понять, то ли ты шут, то ли бог».

Я произнесла это вслух, и улыбка начала сползать с лица. Не иметь семьи и обязательств, зато иметь право каждый день решать за себя, чего ты хочешь – это значит быть богом или шутом?..

Когда наш поезд прибыл на Киевский вокзал в Москве, я не хотела, чтобы она видела, что меня встречает Дима. Он отпросился с работы ради того, чтобы быть там вовремя.

Нам перестало быть комфортно вдвоем. Дима говорил, что людям не обязательно постоянно разговаривать, что умение говорить по существу отличает умных людей от всех остальных.

Наконец, однажды утром я закрыла за ним дверь и обнаружила в прихожей записку. «Прощай, будь счастлива».