Острая кромка

Когда совсем стемнело, по кромке крутого берега прямо перед нами зажгли свечи. Много свечей.

Над нашими головами вдоль обрыва горела разноцветными огнями гирлянда. С каждой минутой будто все ярче светила луна, и, улегшись на спину, можно было смотреть на звезды, которые перемигивались над ветками сосен.

Слева приземлился еще один ковер, там курили кальян и смеялись. За нашей спиной невдалеке горел костер. Рядом кто-то играл на гитаре, тщетно пытаясь перегреметь стрекот цикад.

Через какое-то время трое парней забрались на плот и отправились вниз по течению, размахивая зажженными поями. Они причалили к противоположному берегу реки и оттуда запустили салют. Чтобы рассмотреть его во всей красе, я покинула свое место наблюдения и нырнула в узкий проход между соснами. Он вел к площадке, где была сцена, танцы и осоловелые мотоциклисты.

Встав на краю берега, я оказалась прямо под всполохами салюта, под вспышками и блеском сотен тысяч огней – золотых, красных, зеленых, белых, синих. Каждый новый залп освещал меня, реку, лес, лица людей. Мы кричали и хлопали в ладоши, смеялись от радости, как дети. Наши голоса тонули в грохоте салюта и раскатах эхо после прошлых залпов. Эти звуки, голоса, вспышки ярких огней наполняли меня до краев.

Когда я вернулась к Наташе, мы разлеглись на пледе вдвоем и пили вино. Наташа сказала, что такие вечера, как этот, невозможно переживать в одиночку, их обязательно нужно с кем-то делить. Именно об этом я думала, сидя в сумерках на берегу и вспоминая московское лето с Димой, которое совершенно невозможно было пережить в одиночку.

Временами к нам присоединялся Оич – ласковый, как котик, с совершенно стеклянными глазами.

Когда лагерем окончательно завладела ночь, все разбрелись спать.

Я проснулась под утро оттого что дождь барабанил по натянутой крыше нашей палатки. Рядом блаженно сопели Наташа и Оич, высунувшись наполовину каждый из своего спального мешка. Под нами хвоя и сосновые шишки – кололись даже через дно палатки. Мне было холодно, я долго ежилась, натянула на себя всю одежду, которую нашла в палатке, и все равно не могла согреться. Вдруг вспомнила слова из Диминого рассказа:

«Иногда ночью неожиданно всплывает что-то из памяти. Первая ночь на косе. Ветер усиливается, хлопает, как крыльями, плохо закрепленной палаткой. В полутьме различаю свои ноги на фоне неба и развевающийся тамбур. Ветер сорвал его с колышков, и теперь он реет, будто огромный флаг. Шум хлопающего тента, завывание ветра и мелькающее черное небо с искрами звезд. Одиноко и холодно. Сна нет, только и жду, когда эта ночь кончится. Одиноко и холодно. Надел всю одежду, что у меня есть, но все равно пробирает до костей. Лежу, свернувшись, и смотрю на звезды. Кажется, что их свет согревает. Порыв, хлопок, кусочек неба. Порыв, хлопок, звезда мелькнула. Сейчас, год спустя, понимаю, это небо, эта ночь останется со мной навсегда. Как что-то из далекого детства, как оттиск, отпечаток, который будет жить до самой смерти».

Я вышла на берег реки Покровки. В прорехах рваных туч виднелись звезды, ночь и дождь обещали скоро уйти. Я курила на берегу, наблюдая, как понемногу тьма отступала, занималась заря. Я сидела на поваленном сосновом стволе молча, глядела вдоль берега и думала о Диме. Туманное утро дышало сыростью, шевелиться или говорить было лень. Но предрассветный туман забирался под одежду, щекотал сырым холодом, и я вернулась в палатку.

– Ты чего бродишь, – сонно спросила Наташа.

– Замерзла.

– Иди сюда.

Я легла рядом, Наташа крепко меня обняла. В самом деле, порой все, что нам нужно от другого человека – это немного тепла, которым он готов поделиться. Я уснула в то же мгновение.

Когда снова открыла глаза, Оич ушел за чаем: за это время мы с Наташей успели причесаться и посмотреть на себя в зеркало. Оич вернулся с огромной бадьей сладкого чая – мы пили его втроем, пуская огромный пластиковый стакан по кругу. Оич отличный парень. Наташа не уставала повторять, что его бы в хорошие руки, и муж получится просто золотой.

Все так, но когда мы выбрались из палатки, я сидела на берегу и смотрела на Люсю, с которой у Оича когда-то что-то было: на ее две косички, на потертые кожаные штаны и грязную толстовку. Брутальная дама Оичного сердца потягивала пиво из жестяной банки и отпускала сальные шуточки.

– Люсенька, что ж ты оделась-то под самое горлышко? Ну же, яви красу миру, – дружелюбно сказал ей Оич, на что Люсенька тут же расстегнула на груди толстовку, изображая кокетство и являя миру край грубого бюстгальтера на поролоне.

Я пила чай, глядя вниз по течению реки – туда, где лес уступал место полю со стогами сена. Скоро погода разгулялась, и мы даже успели искупаться пару раз прежде, чем вернуться снова в Москву.

* * *

Я скучала по Диме. Время шло, и все затягивался период, когда я чувствовала себя оцепеневшей: была не в состоянии понять, что вся эта пустота в принципе возможна – и произошла со мной.

Сил не было на то, чтобы писать что-то и перечитывать потом собственную писанину – мне казалось, что пишу я теперь очень паршиво, будто белыми нитками шью черную ткань. Каторно, – так называли в Лите подобные опусы. Каторны – это такие тапки на платформе, которые надевали древнегреческие актеры перед выходом на сцену, чтобы казаться выше.

Иногда пишется и кажется, что все еще будет – и будет хорошо. Но пока мои опусы выглядят довольно пошло и тянут разве что на тройку-четверку в Литературном институте с унизительной пометкой «подает надежды». Сколько было Лермонтову, когда он стал знаменитым?.. Обидно было бы проделать весь свой путь зря и разочаровать, например, Арину, которая запретила мне поступать в аспирантуру, потому что я практик, а она верит в меня. «Ты, главное, дерзай» …

Единственное, что я могла делать в тот период – это отчаянно веселиться.

Я закрыла глаза и чувствовала вибрацию басов где-то у себя в груди.

Через вспышки света и прокуренный воздух проникала музыка – она происходила здесь и сейчас, как я люблю. На сцене совершенно гениальный Юра Новгородцев играл на своей легендарной гитаре и – о, Господи! – он пел.

Я перестала держать осанку и адекватное лицо, отплясывала, будто мне шестнадцать – хотя в шестнадцать я так танцевать стеснялась… Да и в гитаристов влюблялась совсем по другому поводу: просто трогалась рассудком каждый раз – неважно, что он там и как бренчал.

Мы с Наташей, Оичем и его друзьями сидели в кафе «Блюз» где-то слишком далеко от дома. Мы были в гуще событий и сигаретного дыма, на столе стояло пиво, и за спиной лихой барабанщик наяривал так, что я переживала, как бы у него не вылетели палочки из рук. Мы отмечали день рождения Оича, он был в щетине и веселый, орды народа за столом то появлялись, то исчезали, Наташка в джинсах и толстовке показывала нам какое-то видео в телефоне. Я хохотала и кокетничала, хотя выглядела довольно постно в своих очках и офисном дресс-коде. И тут Оич спросил: «У тебя вообще в жизни кроме Наташи и работы что-то происходит?»

Что было ответить? Закончен еще один нелепый роман, и, перестав жить с однокурсником, я просто начала жить с Наташей. И решила, что это отлично.

И Оич был прав – там, где кончалась Наташа, начиналась моя работа, в которую я ныряла каждый раз, как в холодную воду.

Прошлой весной моя бабушка похоронила последнего родного брата. Каждый раз она срывалась на крик, описывая, как его гроб плюхнули в яму, наполовину заполненную талой водой.

* * *

Мы порой ждем от людей слишком многого. Ждем понимания, хотя чаще всего даже сами себя понять или принять не в состоянии. Между тем, чего мы просим, и тем, что нам действительно нужно, всегда такая большая пропасть.

Добравшись домой и устроившись в своей постели, я закрыла глаза и представила, как бегу по огромному пастбищу напротив бабушкиного дома. Воздух над ним всегда звенит от извечного писка насекомых всех мастей и размеров. Кругом все лето кипит такая напряженная бурная жизнь, будто весь этот писк и мельтешение имеют смысл.

Я вспомнила слова Оича и поморщилась, до того они казались неприятными. Что есть в моей нынешней жизни помимо работы и Наташи. Да какое ему дело?!

Я подумала, что человека можно сравнить с журналом. У него есть обложка и рубрикатор, которые, попав в иную среду, рискуют стать смешными или неприемлемыми.

У журнала есть концепция. Во всяком случае, она должна быть, иначе это не журнал, а невнятный поток фактов и мнений. И у журнала есть аудитория – причем, чем четче она определена, тем качественнее издание.

Все логично.

Нелогично только мое стремление угодить всем подряд, даже ценой качества или успеха всего предприятия в целом.

На работе я точно знаю: журнал для подростков не должен нравиться пенсионерам, а журнал для байкеров не должен учитывать вкусы домохозяек. Редактор при этом должен спать спокойно. Стоит распространить эту уверенность на обычную жизнь тоже: прежде, чем сменить рубрикатор, стоит спросить себя, не знаешь ли ты человека, который может прочесть тебя от корки до корки, не заскучав в процессе. И даже если ты его не любишь, если есть такой один, то будут и другие.

А значит, о том, кто не продлил подписку по причине неподходящей ему твоей концепции, плакать не стоит.

В Москве одним из людей, способных прочесть меня от корки до корки, не соскучившись, был Саша. Помимо общей работы и шуток было еще кое-что совершенно иррациональное, что делало возможной самую настоящую дружбу между мной и мужчиной почти вдвое меня старше.

Однажды мы пошли вместе на скалодром – с Сашей, его двумя сыновьями, Наташей и Оичем. Нам выдали специальные кроссовки – их надеваешь, и пальцы на ногах сразу оказываются поджатыми. Потом нужно было надеть специальную страховку. Там такие петли, в которые мы влезали, как в штаны. Саша что-то напутал, я смеялась, что он такой большой, а как штаны надевать, не знает.

Наташа носилась по стене туда-сюда, как заведенная, а я хватала зацепы пальцами и все не могла довериться ни собственным ногам, ни страховке.

Саша страховал своего сына, который полз в этот момент наверх, а я отдыхала рядом. Он сказал:

– Хочешь, я тебе сына доверю?

– Звучит… Но лучше не надо.

Пока я лезла вверх по стене, руки дрожали просто ужасно. И вдруг я заметила рядом девчонку лет одиннадцати от роду. Прыткая, худенькая, глаза горят. Как она лазала! Просто летала вдоль стены, и все ее было оттуда не снять. А я смотрела на это маленькое вертлявое тельце, как спокойно она срывалась, не визжа, хохотала, повиснув на веревке … Я подумала, что больше так не умею. Только что зубами за эту стенку не цеплялась! И даром что страховка была в надежных руках – все равно было страшно висеть на десятиметровой высоте.

Если бы я была пессимистом, я бы решила, что это и есть – взросление. Но на самом деле это совсем не так.

В тот вечер я смотрела на Сашу. Он хороший. Смотрела на Наташку. Она лучше всех. Мне позвонили питерские подруги. Я подумала, что все эти люди – они же просто чудо. Или сразу много чудес.