Острая кромка

Вспомнила эпизод из фильма, где любовница Феллини вспоминает свое детство. Как она целыми днями ловила божьих коровок в поле, и у нее не получалось. Она устала и уснула в траве, и когда открыла глаза, целая дюжина божьих коровок ползала по ней преспокойно. Я подумала, что никогда не смогла бы нарочно поймать или удержать этих людей. Мне даже кажется иногда, что я просто не знала бы, что им предложить. И, в общем-то, когда я их только встретила – каждого из них по нескольку лет или месяцев назад – я понятия не имела, как себя с ними вести, как известить, что я вообще существую и хочу дружить. Как, в какой момент и благодаря чему с каждым из этих людей мы в той или иной степени стали друзьями, я никогда не смогла бы пояснить. Так просто случилось, и все. Иногда смотрю на них, и кажется, что я маленькая, уснула в траве, и они просто сами пришли.

* * *

Я вспомнила, как летом мы с Димой зашли в метро, когда было уже за полночь. Я положила голову ему на плечо и дремала, наслаждаясь ощущением, что он позаботится обо мне, если я совсем засну. Мы вышли в пахучий теплый воздух летней ночи, и я чуть не смеялась от радости, когда хлынул дождь. Вокруг не было никого, и только в рыжем свете фонарей летали стеклянные крупные капли. Я остановилась в луче света и смотрела на капли, как завороженная. Я так хотела танцевать под дождем, но мы отправились домой, на этом настоял Дима.

С тех пор каждый раз, проходя мимо того фонаря, я киваю ему, как хорошему другу, и думаю, что есть в жизни действия, для которых существуют определенные моменты – и что они не повторяются. Но еще есть воспоминания, которые не должны касаться «не тех» людей. Не уверена, что в жизни того фонаря когда-то еще наступит момент, когда кто-то так сильно захочет танцевать в его луче под дождем.

Я часто скучала по Диме, и мне было жаль, что, расставшись, мы стали чужими. Он не приходил на встречи Литовских выпускников – возможно, чтобы не встретить меня. А может, просто не приходил – так или иначе, он больше не искал со мной встречи, а я не видела смысла ее инициировать.

Однажды я достала из шкафа – на ощупь, из вороха прошлогодних вещей – его рубашку. Она осталась у меня с того дня, когда я в последний раз приезжала к нему на дачу. В тот вечер был дождь, и я накинула ее поверх своей футболки. Рубашка больше не хранила даже тени его запаха. И все же мне захотелось натянуть ее на свои плечи, чтобы вспомнить ощущение от объятия – его.

Я скучала по Диме, хотя, наверное, никогда не любила его. Но было время, примерно тридцать дней или чуть больше, когда я была по-настоящему счастлива с ним и только благодаря его присутствию. Я скучала по каждому утру с ним, по каждой минуте молчания с ним, по каждому мгновению, когда в комнате оставались только мы вдвоем.

С ним я впервые ощутила свою власть и одновременно беззащитность перед другим человеком. Во всем этом была честность, даже учитывая мой страх перед подлинной близостью – той, которая не имеет ничего общего с физической.

Однажды он сказал Любе – нашей однокурснице – что-то вроде: «Иногда, встречая кого-то, остро чувствуешь свою и его неслучайность в этом периоде времени. Жаль только, что не хватает сил просто подойти и сказать этому человеку спасибо: благодаря его появлению я вдруг почувствовал не просто любовь, а прикосновение Вселенной». Когда Люба передала мне его слова, я ответила, что мне тоже очень жаль. Ведь если бы он дал мне шанс, я бы ответила, что, обнимая его, я обнимала мир, частью которого хотела остаться. Никто кроме него не дарил мне этого чувства.

Это важно – знать, что кто-то помнит о тебе даже после того как вы решили не быть вместе.

* * *

Я шла по проспекту Мира, и вдруг увидела в небе что-то. Думала, это подхваченный потоками воздуха пакет. Оказалось, белый голубь. Поймала себя на том, что я удивлена: как кто-то живой мог добровольно прилететь в это загазованное и залитое неестественным оранжевым светом, шумное и почти безвоздушное пространство, перечеркнутое проводами крест-накрест.

А потом вспомнила уборщицу, которая выгоняла меня из офиса в полвосьмого вечера. Она сказала: «Все мы на что-то соглашаемся. Я согласилась мыть полы, а ты – сидеть за компьютером с утра до вечера». И все мы идем на это ради чего-то или почему-то. Я люблю свои буковки, мне в целом удобно в офисе, и мне нравится моя зарплата. Ради этого или поэтому я соглашаюсь с навязанным мне расписанием, дресс-кодом и дедлайнами.

На работе было мероприятие в «Олимпийском»: наша компания устраивала большой праздник для распространителей косметики, которую мы производили. Женщины съезжались со всей России, и большинство были именно издалека. Когда мои коллеги во время подготовки мероприятия произносили извечное «из регионов», это звучало, как диагноз. Я долго не могла понять, в чем дело.

Вечером после праздника в «Олимпийском» мы встретились с Наташей на проспекте Мира, чтобы поужинать вместе. Я делилась впечатлениями.

– Коллега рассказывала о таком же мероприятии, которое проводилось в США. Все то же самое по сути, но вот туалеты. В Америке там было все – лосьоны, средства личной гигиены, крема и даже декоративная косметика. А тут, говорит коллега филолог, заходишь в WC, а там – твою мать.

Я посмеялась, про себя отметила, что видели, знаем, и не так уж там страшно. А потом я заглянула в дамскую комнату не для сотрудников, а общего пользования. Открыла дверь, прищурилась и подумала: так вот ты какой, «твоюмать».

– Я все-таки думаю, что это вопрос не к американкам или нашим дамочкам, а к организаторам, – сказала Наташа, уплетая брускетту.

– Ты знаешь, вряд ли, – помотала головой я. – В туалете в «Олимпийском» тетушки пытались спереть жидкое мыло. Было трудно, но упорству дам можно только позавидовать – они там настрались так, что половину резервуаров придется менять. А какие дивные у них были платья! Золотые с блестками! Розовые с пайетками! С голой грудью и двумя нашлепками на соски – которые в свою очередь крепились к остальному платью на цепочках. Но, кстати, все они были очень счастливы. Я серьезно. Выцветшие жительницы больших городов, которые осторожно относятся к красной помаде и могут надеть маленькое (чуть выше колен) черное платье без блесток и каменьев, а со шведского стола взять на тарелочку ровно столько, сколько хочется съесть, уже не могут так радоваться. Для них нет ничего особенного в том, что им вдруг улыбается весь персонал, с которым они даже не знакомы. Они умеют только расстраиваться, если маленькое пирожное на тарелочке оказалось пресным, и если вдруг их не обслужили молниеносно. Понимаешь?

– Ну, знаешь, я тоже из регионов, – посмеялась Наташа.

– Да нет, подруга, ты уже просолена – Америкой, Москвой, да и Казань не деревня. Впрочем, ты права – возможно, дело не в городах, а в личностях и привычках…

– А еще им не одиноко, – подумала я вслух. – Они считают друг друга сестрами, и они все время на стреме. У них вокруг не люди, а потенциальные клиенты, и они заняты. Очень заняты воплощением того, что им продиктовали как мечту. Счастливые люди.

* * *

В пятницу мы пошли с Наташей и Дашей в бар, после чего мы с Наташей взяли такси и отправились к ней ночевать. В субботу утром Наташа разбудила меня сначала тягостным молчаливым ожиданием, которое она излучает каждый раз, проснувшись, даже когда не шевелится. Потом включила радостные видео от Квартета «И». Прямо из подушек я злобно изрекла, что я голодная. Наташа, как образцовая хозяйка и добрый самаритянин, отправилась на кухню варить кашку. Я сначала вылезла из-под одеяла и проверила почту, потом залипла в соцсетях. Через какое-то время обнаружила, что рядом сидит точно так же залипшая Наташа – причем, сидит так уже довольно долго. Резко повернувшись, я не успела ничего сказать – Наташа, спокойно переключая на следующую фотографию, произнесла: «Варится».

И мы смеялись.

После обеда мы позвонили Оичу и поехали в кино через всю Москву смотреть «Ромовый дневник» с Джонни Деппом. Фильм нам понравился, хотя мозг скучал и все казалось по-голливудски предсказуемым и до противного надуманным. А потом оказалось, что это реальная история американского журналиста.

Я вспомнила, что нельзя снимать фильмы и писать книги, не преобразовывая реальных событий никак. Если оставить все, как оно было в жизни, это будет выглядеть надуманно, до нелепого нелогично и слишком уж чудесно, чтобы воспринимать всерьез. Этому меня в Лите учили два года.

* * *

Все свободные дни и ночи напролет мы с Наташей гуляли по городу, пили кофе с чаем литрами в симпатичных кафе, которые попадались нам на пути. Она учила меня выбрасывать ненужное и быть здесь и сейчас. Наташа складывала нелюбимую одежду в стопки и выносила ее к помойке возле дома: пусть кому надо заберет.

Однажды дождливым днем мы приехали к ней домой и решили погреться: зажгли свечи, накидали подушек на полу, заварили чай. Я искала у нее на кухне поднос, чтобы унести чай в комнату – подноса нигде не было.

– Кажется, я его выбросила, – сказала Наташа.

– Зачем?

– Я им полгода не пользовалась.

– Он что, жрать у тебя просил?

– Он занимал место и был мне не нужен. Куплю новый.

В этом была вся Наташа.

Потом мы оказались на концерте наших общих знакомых – группы Yellow Mellow в Rhythm amp;Blues cafe. Юрий Новгородцев играл на гитаре, Женя Глухов – на бас-гитаре, Оля Олейникова пела. То, что творили все члены группы вместе, пробирало иногда аж до костей – как в случае с песней Nights in White Satin, например.

Я танцевала. Иногда мне казалось, что за окошком уже не Москва, а туманный Альбион, не меньше.

А потом сбылась мечта, Оич повез меня кататься по ночной Москве на байке.

На Воробьевых горах, стоя спиной к Лужникам на смотровой площадке, я говорила: «Красиво», глядя на пыльный сладко-желтый месяц, а Оич – глядя на светящийся в темноте МГУ.

Впервые в жизни я оценила красоту Нового Арбата. Когда с огромной скоростью мчишься по нему ночью, обгоняя многочисленные неуклюжие (дорогие) автомобили, когда мелькают все эти сотни и тысячи ярких огней, Арбат действительно красив. И на московских набережных дух захватывает не меньше, чем на питерских, когда проносишься по ним со звуком: «Вжух!».

Тогда я узнала, что у дороги есть запах. Ветер оставляет его в волосах и на одежде, и лучше пахнет только ливень и прогревшееся море.

Тем летом мы часто катались с Оичем по ночам.

Говорят, в момент смертельной опасности перед глазами проносится вся жизнь – или лучшие ее моменты. Мне кажется, один кадр в мой личный клип добавился именно во время этих поездок.

Мы мчались вдоль набережной недалеко от Москва-сити, когда ночное небо вдруг стало ядовито-сиреневым и раскололось посередине. Из толстых трещин плеснуло потусторонним бело-голубым светом, и я даже закричала от восторга. Крик заполнил мой шлем и вырвался наружу. Мы мчались дальше, дождь стучал по шлему, и единственное, что связывало меня с реальным миром – это голые беззащитные щиколотки, которые выглядывали в просвет между джинсами и кедами и мокли под дождем.

Когда едешь вторым номером, у тебя между коленок оказывается сразу два зверя: мотоцикл и пилот. И это как танцевать вместе: all you have to do is just follow.

Субъективное отличие такой езды от автомобильной заключается в том, что ты в своем шлеме остаешься один на один со всеми вспышками адреналина. Поэтому они приходят в чистом первобытном виде, и от них можно сойти с ума. Я улыбалась, как сумасшедшая, и, слезши с мотика, потом еще полчаса прыгала вокруг него, как ребенок. И знаю точно: такой восторг возможен только если ты доверяешь пилоту и Богу, который сам решает, когда нам жить, а когда умирать.

* * *

Я позвонила Мехеру. Сняв трубку, он начал разговор первым.

– Алло. Подожди, не говори еще. Спасибо тебе.