Острая кромка

– Я не могу теперь понять, что в этом мире есть настоящего. Я сбита с толку, хотя и раньше, кажется, была потеряшкой. Все время, когда мы были вдвоем, когда разговаривали часами, он говорил о своих мечтах и говорил, что любит, и в любой из этих моментов мог параллельно думать о том, чтобы перестать жить. Он всегда удивлял меня «неподходящими» вопросами, которые были совершенно некстати. Как, например, вопрос: «почему ты со мной? Это в самом деле странно», – в момент, когда я чувствовала себя слившейся с ним воедино. И после того, как он… Мысль о каком-то тотальном одиночестве… Это ошеломляет, ты знаешь… Черт, ты что, в самом деле цыганенок, Мехер?

– Господи, женщина, что творится в твоей голове, – рассмеялся он. – Говори мне все, я здесь, чтобы слушать.

– Понимаешь, – три раза вздохнула я, понимая, что опьянела до стыдного сильно. – Он писал об этом прямым текстом, черным по белому. Писал о том, что весь этот игрушечный мир вокруг ему не удобен, а потому он счел, что если можно однажды просто прекратить играть, то почему бы не сделать это. Мне это знакомо, я понимаю. В детстве мне снились кошмары – за мной кто-то гнался, преследовал, чтобы убить или сделать больно, и вот он уже настигает меня, протягивает руку, чтобы схватить, и меня охватывает такой ужас, что я просыпаюсь. Усилием воли я пробуждала себя от кошмара, буквально твердя себе во сне, как мантру, что это сейчас закончится.

Я вернулась домой за полночь, испытывая чувство вины. Зашла в свою крошечную «однушку», где меня встречала еще более крошечная Рыська. Для нее моя квартира была целым городом, и я не успела переступить порог, как она тут же вскрабкалась по моей ноге наверх, на плечо. Уперлась лбом мне в подбородок, в ухо, в глаз. Урчала, пищала, перебирала лапками, не зная, куда еще меня поцеловать и какое место мне подставить. Ей казалось, что, вцепившись в мою голову всеми четырьмя лапами, она поймала и обняла меня всю. Ее же тело целиком помещалось у меня на ладони, и у меня никогда не возникало ощущения, что я поймала ее всю, потому что там и тела- то толком не было, не за что было поймать.

Я пила чай на кухне, она грызла пальцы моей левой руки, пока пальцами правой я держала кружку. И чем громче она урчала, тем тише я думала о Димином последнем рассказе, который я нашла на общем почтовом ящике нашего курса.

Рыська пыталась проглотить мой мизинец, я кричала, что больно. Она вылизывала мою руку и начинала снова. «Но вскоре даже адреналин не может тебя развлечь, и даже слова девушки у костра: «Пойдем, я покажу тебе свои незагорелые места», перед тем, как ты уходишь вместе с ней в палатку». Рыська царапала мое предплечье, я подхватывала это маленькое тельце.

– Ты обалдела?!

– Мяаа!

«Когда приходит пора знакомиться с друзьями, все обычно заканчивается: она говорит, что со мной скучно, и уходит. Со временем это стало происходить немного быстрее, но…»

На тот момент я рассталась с Ваней, затем с сотрудником бразильского посольства, потом с Димой. И да, – чем дальше, тем быстрее все происходило и тем меньше меня задевали разочарования такого рода.

Я снова думала о Димином друге, который провел с ним последние выходные. Миклош писал: «Он казался абсолютно счастливым, был полон планов. В квартире его отца было два охотничьих ружья, второе лежало рядом с Димой, заряженное».

Когда я пошла в душ, Рыська шмыгнула за мной в ванную – сидела на полу, нервничала, но выходить отказывалась. Я встала под горячую воду и закрыла глаза, когда ванная наполнилась паром.

Дима написал рассказ о лунатике, который просыпался вторым лицом в своем обычном теле раз в несколько лет и смотрел за изменениями в своей судьбе с недоумением, как Наташа Ростова в театре. Его девушка плела венки из полевых цветов и пускала их вниз по течению реки, он катал ее на велосипедной раме. А теперь она будто бы стала его женой и громко дышала, когда ела. Дырка в фанере изображает луну. Он получал образование, а потом стал пассивно-агрессивным клерком, самым заурядным лысеющим клерком, сыном человеческим с полотна Рене Магритта. «Все знают, что лунатики часто путают во сне двери с окнами, но никто не знает, почему». Я вспомнила вечер, когда мы обсуждали этот Димин рассказ. Я тогда среди прочего сказала, что с таким отношением к жизни застрелиться недолго.

Как там у Сэлинджера? «Если кто-то звал кого- то вечером во ржи…» Его нужно было ловить еще два года назад, когда мы учились вместе, читали друг друга и обсуждали тексты. Но среди нас ловцов во ржи не оказалось, ни одного. И вряд ли мы смогли бы ему помочь.

Я забралась под одеяло, накрылась с ушами. «Он казался счастливым и был полон планов». Рыська прыгала на мою руку, которой я шевелила под одеялом. Удивительно, как много любви вмещает этот комочек кошачьего ребенка, и какая в ней сила. Ведь ей ничего не нужно делать для того чтобы я боялась пошевелиться ночью, пока она спит на соседней подушке, уютно зарывшись в мои волосы. И у нее не возникает сомнений в том, что она достойна этой любви.

А нам двуногим – что делать с этим подтачивающим, как вода камень, чувством собственной недостаточности и постыдной заурядности, будто мы не в состоянии оправдать тех надежд, которые мы, по чьим-то словам, подавали? И откуда это чувство берется? Виноваты ли родители, начальники, нелюбящие любимые, ироничные друзья, злобные однокурсники, амбиции тех, кто возлагает несоразмерные надежды на наши плечи, тяжелое детство, история государства российского – кто виноват? Откуда это чувство берется и откуда его выкорчевывать? Жить с ним трудно, потому что оно – твоя персональная бездна, которую наполнить невозможно. Ни успех, ни любовь других людей, ни клятвы в верности, ни признание окружающих – ничто не сообщит тебе, что с тобой все в порядке, если ты в этом не уверен.

Миклош писал: «За день до того, как… к Диме приехал какой-то парень, остановился у него. О нем раньше никто не слышал, Дима не стал нас знакомить. И после – о нем никто ничего не слышал и не видел его. Как думаешь, он мог стать причиной?»

Суммируя в голове слова актрисы Ани про «улыбающуюся депрессию», отрывки из Диминых рассказов, его вопросы, я в самом деле ужасалась, но не верила, что причиной мог стать кто-то кроме него самого. И я плакала от бессилия. Снова и снова прокручивала в голове все, что мы называли нашим – и главным образом ночи. Те моменты, когда ощущение близости было для меня пугающе реальным, осязаемым, когда я путалась в наших общих вдохах и выдохах, не разбирая уже, где заканчивалось его и начиналось мое тело. Я вспомнила, как нежен он был в последнюю ночь, которую мы провели вместе. Как бережно он брал мое лицо в ладони, как крепко прижимал меня к груди, как целовал. А потом он вдруг сказал, что иногда ему кажется, что мне нравятся его ласки, что моему телу хорошо с ним, но что я сама совершенно не уверена, что мне нужен именно он, а не просто мужчина. Я разозлилась на него и обиделась – за кого он меня принимает?! Потом взглянула на него и поняла, что дело не во мне.

– Дим, я действительно не уверена, что так хорошо может быть только с тобой. Просто мне в голову не придет думать о ком-либо еще сейчас, и я не рассуждаю на эту тему вообще, потому что – а зачем бы я стала это делать, скажи?

Когда я была с ним, не существовало больше никого на всем белом свете, и, кажется, я кричала, совершенно не боясь разбудить соседей. Это не я считала Диму недостаточным для того, чтобы полюбить его одного раз навсегда – это Дима изводил себя, а я не могла заполнить пустоту.

Утром я написала Миклошу:

– Прочти его последние рассказы. Он не оставил предсмертной записки – если не считать дурацкой надписи в дурацкой социальной сети, но в своих рассказах он раз за разом говорил одно и то же. Ему было скучно среди нас, скучно даже думать обо всех скудных вариациях заунывного сценария про «родился-учился-женился-родил-учил-женил». Он хотел чего-то большего, не банального, настоящего, трансцендентного, но не мог найти альтернативу, которая его бы устроила. И не знал, что делать, хватался за все понемногу.

– Я не смогу сейчас читать. Был в морге сегодня с его братом и девчонками. То, что я там увидел, – это не Дима.

Вечером мне позвонил однокурсник:

– Ты слышала?

– Да.

– Про Диму?

– Да, я слышала.

– Говорят, он неумело застрелился из отцовского ружья.

– А если бы он застрелился ловко, было бы лучше?..

В ответ тишина.

– Прости, я злюсь на Диму. Нашел повод устроить one man parade. Никто не знает, почему он это сделал. Вы, вроде, общались после выпуска. Есть догадки?

– Ни единой. Он звал меня иногда к себе, когда работал ночами в хостеле. Говорить с ним было трудно, как-то трудно шло, но я всегда ходил. Мы пили водку всю ночь, и мне все время казалось, что он вот-вот что-то скажет. Важное. Но он ничего такого не говорил, какая-то бесконечная пустота.

Я пыталась уснуть. Рыська подошла к моему лицу, урча, и принялась вылизывать мои брови, считая их шерстью. Кажется, она относится ко мне с некоторым состраданием – как к огромному облезлому животному, весьма неуклюжему и двуногому вдобавок. Роняющему соленую воду из глаз.

Утром на работе снова переписывалась с Миклошем. Он написал:

– Мне кажется странным, что он сделал это здесь, в Крыму, когда над морем светила полная луна. После заката, который бывает таким только здесь, и в дни, когда мы планировали поездку сначала в Одессу, а потом в Азию. С утра до ночи катались на кайте, он любил это. Я был с ним все выходные. Он улыбался.

Я вспомнила свой последний отпуск. В Звенигороде под Львовом, где живет моя бабушка и где прошло все, что я помню из детства. Миклошу ответила, что как раз в Москве у Димы попросту не нашлось бы времени додуматься до такого, потому что Москва крутит и вертит, в Москве у тебя всегда есть слишком много вариантов провести время, и слишком мало времени на рассветы или на закаты, на подумать или всерьез поговорить. И в Москве, пока ты носишься, как заведенный, у тебя меньше шансов остановиться и задать вопрос, а зачем ты это делаешь, нужно ли тебе все это.

– Впрочем, я думаю, что важны не города, а твои отношения с ними. Когда я приезжаю во Львов – где, как у Димы в Крыму, пролетело мое детство – то вижу, как медленно разрушается все, что я любила, и как меняются те, кого люблю. Как они медленно уходят. Как меняется мое собственное отражение в зеркале. Как меняется мое отношение к тому, о чем я говорила прошлым летом, когда была здесь. А еще там тихо. И бывают такие ночи, когда кажется, что это звучит тишина внутри тебя, а не снаружи. Вот тогда ты думаешь про «зачем».

Я верю, что здоровой психике в таких обстоятельствах свойственно просто фильтровать глупости от важного, и после ночных бдений в тишине отсеивать из своей жизни все ненужное – но не саму жизнь.

…А еще Москва будит в тебе альфу: чего-то добиться, успеть, кому-то или себе что-то доказать. Диме было плевать на альфу. С его спокойствием среди столичной бури он мог бы стать Буддой или жить по своим собственным правилам, мог быть свободным… Он им и стал, видимо – в своем собственном понимании.

– Нет ничего хуже для кармы, чем самоубийство, какой же тут Будда…

– Мне почему-то кажется, что он воспринимал самоубийство как освобождение от пошлого течения жизни.

– Я надеюсь, у тебя нет таких наклонностей, – написал Миклош.

– Ничего себе вопрос.

– Прости. После того, что ты рассказала об учебе в Лите и о том, как жестко вас обсуждали однокурсники – знаешь, это кого хочешь может сломать. Дима не рассказывал мне об этом. Если ты серьезно относишься к собственному творчеству, а окружающие его только критикуют, да еще так…

– Все, что ранит, одних надламывает, а других заряжает решимостью добиваться своего и стараться сильнее. Я скорее из вторых.

– Это отлично. Просто мало сейчас неравнодушных людей, и таких, как ты, уже хочется беречь…

Получив это письмо, я улыбнулась и вернулась к работе. А через некоторое время Миклош прислал новое сообщение:

– Вся эта жуткая история пришибает к земле, нет сил планировать поездку, куда мы собирались ехать вместе с Димой. Остальные все отказались, но, кажется, я теперь твердо решил ехать – даже если придется отправиться туда одному.

Миклош описал подробный план поездки – там были океаны, фрукты, закаты, обезьяны.