Острая кромка

– Я был бы рад, если бы ты поехала со мной. В октябре.

Всюду жизнь, и все меняется с такой бешенной скоростью. Стоит только разрешить.

Я ответила Миклошу, что не смогу. Дело было даже не в том, что мы почти не знакомы, и история получалась вполне подростковая – прислониться друг к дружке, чтобы пережить то, что пугало и ранило обоих. Просто я выбирала свою жизнь и свой план.

Дима писал предсмертные записки на протяжении двух последних лет своей жизни, а мы читали их, не разбирая слов, как абракадабру. Он говорил, что мы чокнутые, если соглашаемся продолжать игру, зная, что в ней напрочь отсутствует смысл, а процесс чаще причиняет боль, чем радость.

Похороны были в Москве через неделю после того, как Миклош рассказал мне, что Димы больше нет. На следующий день нас собрала на пироги Юлька – которая со своим сказочным оперным певцом перебралась жить в Переделкино, где они сняли домик на лето. Нянча ее дочку, я думала, что все- таки, в жизни есть доля юмора, не всегда удобоваримого.

* * *

Через месяц я прилетела в Симеиз, в котором когда-то жил Дима. Мы сняли домик на берегу вместе с Катей: решили познакомиться, наконец, с Миклошем и побыть у моря.

Приехали затемно и сразу пошли спать. Бисерный дождь сыпался на крыши всю ночь, а потом заново принимался в течение дня, заставая нас с Катей все время в разных местах: то на балконе, то в пути. В прибрежном кафе «Венеция» он смыл меню, выведенное мелом на доске у входа. На коже мелкие касания дождя отдавались прохладным покалыванием, что было приятной альтернативой извечному крымскому зною.

Ближе к вечеру приехал Миклош. Я видела его на фотографиях в Фейсбуке: высокий, с детскими васильковыми глазами и выцветшими на солнце русыми волосами. Я узнала его с самого порога кафе, пошла навстречу. Он улыбнулся и обнял меня крепко, ни слова не говоря. Несколько секунд мы так стояли, и только потом он поцеловал меня в щеку и сказал: «Привет». Мы подошли к столику, я познакомила его с Катей.

Мы пили кофе, Миклош говорил про город и историю Крыма. Планировал, как будет нас развлекать. Днем он работал, поэтому нам оставались, в основном, вечера. Это было неплохо. Было время вдоволь наобщаться с Катей.

От дождя воздух наполнился благоуханием душистых крымских трав, хвои, цветков магнолии. С моря дул солоноватый ветерок, мягкий бриз был прозрачен и чист, его хотелось пить. А с гор несло прохладу, и над притихшим Симеизом нагибалась радуга – яркая, будто нарисованная. Затем спустилась густая ночь, и мы стали говорить тише. Общаться было легко, я была этому рада.

На следующий день мы с Катей проснулись и пошли на камни загорать – накануне Миклош показал нам дорогу к живописным местам подальше от городского пляжа с перегретыми отдыхающими. Я наблюдала за Катей. Ей 42, но мне все еще кажется, что она моложе меня. Она умеет жить красиво, и я любовалась ею. Эту женщину можно поймать в любой момент ее жизни и сделать отличный кадр или снять кино, выключив камеру тоже в любой момент. Возможно, в нем не будет особой логики или морали, урока жизни или еще чего. Это будет просто красиво и про то, что жизнь – это процесс или путь. Не к цели, а просто путь. Прекрасный сам по себе, независимо от того, что имел в виду автор. В ее небрежном умении жить мне виделось что-то гениальное. Думаю, оно сводилось к свободе от страхов – любых. От страха будущего, людей, ошибок, одиночества, смерти, возможности быть смешной. Катя не носит белья, купается и загорает голой на камнях. Шагает широко и уверенно, чуть раскачивая корпус из стороны в сторону, как это бывает с походкой высоких мужчин. Ее не назовешь грубой или мужеподобной – нет. С определением ее пола никогда не возникает проблем, но эта женщина – человек. Не курочка, не кошечка, не ребенок.

Ночью приехал Миклош и увез нас на своем мопеде к морю, слушать прибой и смотреть на звезды в прояснившемся небе.

Мы мчались втроем на мопеде по узким петляющим улицам Симеиза, вверх и вверх, мимо огромных камней в море к подножию горы Кошка – возле нее всегда веет теплом, будто она осторожно дышит. Дальше вдоль берега, наблюдая распростертое море и всей бездной отраженное в нем небо, мы ныряли в лес, над нами метались летучие мыши. Мы снова мчались по побережью, обнимаясь чуть теснее, когда со стороны моря тянуло ночной прохладой. Холоднее всего в самом начале Кацивели и у заброшенной стройки пансионата в Понизовке.

Когда мы приехали на пляж «Артемида», мне казалось, что я пьяна.

Мы расстелили плед на остывшей за вечер гальке – гладко обтесанной морем, и все же колкой, когда идешь по ней босиком. Мы легли лицами к небу, долго молча вглядывались в его вельветовый живот, и я чувствовала, что улыбаюсь. Млечный путь был плохо виден – хуже, чем обычно в Крыму. Я смотрела на его бледный след и в самом деле скучала по этому явному белому пятну длиной в полнеба, которое я видела когда-то на Тарханкуте, над Евпаторией или Алуштой, когда мне было гораздо меньше лет и когда я была там с Ваней. Это очень трудно – смотреть на кого-то и одновременно по нему скучать. С людьми так тоже бывает.

Жидкие облака наплывали на созвездие Веги, заставляя его блеск на время меркнуть. Справа над нами мерцал рыжеватый Сатурн, и млечного пути почти не было видно из-за прибрежных огней Симеиза и Алупки. Гора Кошка по-прежнему готовилась прыгнуть на камень, высунувшийся из воды всем своим могучим острым телом. Миклош показывал на созвездия: над горизонтом висел бледный Скорпион.

– Я не сразу привык к тому, что в Азии созвездия расположены совсем по-другому. Например, если бы мы сейчас оказались в Таиланде, Скорпион был бы над горизонтом вон там, у нас за спиной.

Миклош закурил. Дым от его сигареты был так же бледен и негуст, как прозрачные облака над нами.

Мысль о том, что в Австралии людям светят совершенно другие звезды, здорово занимала меня. Слушая шуршание гальки, гонимой волной, я по- другому ощутила расстояние между людьми.

Миклош говорил про миллионы световых лет – я пыталась осознать, как это. Миллионы световых лет назад существовала звезда, которой уже нет, а мы все еще видим ее свет. И будем видеть до конца наших жизней. А звезды давно нет. Уму не постижимо.

Или. В разных концах планеты люди видят разные созвездия. Казалось бы, что может быть логичней? Но правда в том, что раньше у меня никогда не находилось минуты, чтобы подумать об этом всерьез. Чем дальше люди друг от друга, тем более разные звезды им светят. От этой мысли мне вдруг показалось, что с теми, с кем мы сейчас в разлуке, мы находимся дальше друг от друга, чем я привыкла думать.

С другой стороны, есть же миллионы световых лет, дающие призрачное ощущение близости. Например: едва улегшись на спину, Миклош принялся искать в небе спутники. Он делал так каждый раз, когда мы оказывались ночью на пляже. Потому что Дима за пять минут мог найти в небе сразу десяток спутников. И каждый раз, ища их, Миклош будто оказывался не рядом с нами, а рядом с Димой, с которым они делали так на косе.

Мы купались голыми в море все вместе. Входили в него, как в теплые чернила – сами голубоватые от лунного света. Плыть было жутковато, поэтому мы барахтались у берега, окунаясь по плечи и по-прежнему чаще глядя в небо, чем на берег или друг на друга.

Миклош привез нас обратно к дому, Катя пошла в душ, а я поднялась наверх по винтовой деревянной лестнице на второй этаж и села на балконе. Днем Катя здесь читает и пьет чай литрами, для чего на балконе второго этажа оборудован удобный «диванчик» из сложенных пледов. Справа старая ель тянет лапы к тому, кто сидит на ее балконе. Слева и внизу передо мной крыши других домов: наш стоит на холме, возвышаясь. За гривами деревьев впереди море – с бурунчиками, но их по ночам не видно. Море было совсем близко. Мне даже казалось, что я слышала его мерный шелест.

Воздух вдруг стал сырым и шепчущим: начался мелкий дождик, ласковый, летний. Я ощущала его капли на своей коже – сотни крошечных покалываний одновременно. И мне хотелось наполниться до краев травным запахом старого доброго Крыма, пропахшего лавандой, полынью, стеблями осоки, липой, цветами райского дерева, магнолиями, акацией.

Я не испытывала сильных эмоций, и в этот момент ровным счетом ничего не поняла, не осознала, не подумала. Только чувствовала, как меня захлестнула жизнь – свежая, упругая, налитая влагой и силой, как стебли только что срезанных цветов, опущенных в воду.

Когда живешь медленно, утро священно. Оно не может начаться сразу – оно подступает нежно, совершая несколько мягких шагов. Ты открываешь глаза, закрываешь их вновь, вдыхаешь еще прохладный утренний воздух, прозрачный и пахнущий снами. Слышишь, как капельки дождя разбиваются о перила балкона. Нежишься в теплой постели, пока не захочется вытянуться во весь рост и сладко зевнуть, после чего в теле появляется короткое ощущение едва свершившегося полета.

Потом можно потихоньку спускаться по винтовой лестнице вниз: на краю ступенек лежали красные сладкие луковицы и кукуруза. На первом этаже располагалась небольшая кухня, и ступени служили полочками. Как правило, к моменту, когда я вставала с постели, Катя уже царствовала на своем первом этаже с балконом. Варила кофе в старой алюминиевой турке, пахла табаком и уже не утром, а чем-то другим, дневным крымским.

Самый утренний вкус – крепкий кофе с местным жирным молоком и медоточивой, тающей пахлавой. Таким был мой завтрак почти каждое утро. Может быть, еще кусочек тандырной лепешки с сыром. Катя вымачивала местный козий сыр в кастрюльке с водой, что напрочь отбивало неприятный привкус, оставляя только насыщенный сливочный вкус. И помидоры – местные, сахарные. Блаженство.

Завтрак мог длиться часами – как я люблю. Пару раз дождь овладевал Симеизом окончательно, и мы оставались на балконе и после завтрака: ложились поперек кровати и смотрели кино. Блеклое или черно-белое, но неизменно прекрасное. Катя занялась моим кинообразованием: «Бакенбарды», «Курьер», «Ребро Адама» наконец появились в моем списке увиденного. А еще гранжевая наполовину рисованная со всем этим «кенгурением» «Танкистка», любимый фильм Кати, который мы однажды ночью посмотрели в импровизированном кинотеатре у Миклоша.

Дни мы проводили по-разному. Иногда спускались к санаторию Семашко, гуляли по его цветущей территории с заброшенными летними кинотеатрами брежневского размаха и этими модерновыми окнами, дверьми, точь-в-точь как в осеннем фильме «Из жизни отдыхающих».

Вечером приезжал Миклош, и иногда мы уходили бродить с ним вдвоем. Однажды он спросил меня:

– Если ты родом из Львова, то почему тебя зовут Инга?

– Сделано с Советском Союзе, – усмехнулась я. – Мама украинка, папа белорус. У белорусов есть традиция – давать при крещении ребенку тайное имя, отличное от мирского. Учитывая, что мой папа был партийным, а значит, крестить ребенка не должен был, все сочли идею отличной. Так и вышло, что по документам я Инга, а в церкви молюсь от другого имени.

– Вот это да, – усмехнулся Миклош.

– Я редко рассказываю людям об этом, потому что раньше если говорила, то многие тут же норовили поставить меня в неловкое положение, спросив, какое имя мне дали при крещении.

– Дима знал?

– Нет, – выдохнула я. – Он никогда меня об этом не спрашивал, и у меня не было повода ему рассказать.

– То есть он любил девушку, имени которой не знал. Вот так раз.

– Хм, да. Знаешь, после его смерти я никак не могу отделаться от мысли, что зачастую мы попросту не знакомы с теми людьми, которых называем друзьями и любимыми.

Один день мы провели в Ялте: я ходила босиком по скользкой гладкой набережной, а Катя наряла в сокровищницы ялтинских блошиных рынков. Мы арендовали машину и слушали Агузарову и группу «Ноль». Я много фотографировала – мне все здесь хотелось запомнить навсегда. Приобретенную в Ялте розовую футболку с серой надписью Dirty Boy Катя обрезала мне в тот же вечер – на свой манер, и получилось круто. У меня осталась фотка, где она потирает руки, глядя на меня в обновке. Ни дать ни взять – Коко Шанель в закатанных джинсовых шортах.

Позже с Катей вдвоем мы отправились в Севастополь. Я запомнила книжные развалы, заросшие бузиной и паутиной двери и калитки на Северной, гениальную, божественную пирожковую и угрюмого кота, сидевшего с таким видом, будто: «убирайтесь отсюда, проклятое турье, вы мне и так всю рыбу распугали». А еще колесо обозрения и парус – который белел, такой странно одинокий, в оживленной бухте, когда мы плыли мимо на пароме (Катя стремилась к новым берегам, а я в обещанную пирожковую – и не знаю, кто из нас стремился сильней).

Я помнила, что где-то есть Москва – в этом отпуске ни разу не забывала о ней, не умирала и не жила отдельную маленькую жизнь. Думаю, так случилось, потому что рядом со мной были люди, которые не делят жизнь на отрезки, и в этом тоже особый смак. Несколько месяцев в году они живут в Таиланде, на Гоа или пусть даже в Европе, как Миклош или повар Саша, который работает в кафе «Венеция» и всегда выносит еду для гостей сам. Каждое из этих мест – часть мозаики «дом». Катя меньше путешествует, но где бы она ни оказалась, она там всегда и однозначно – хозяйка. Глядя на них, понимаешь, что это их планета, их время, их жизнь, в которой может быть все, что угодно, и нет в этом ничего странного.

Мы с Катей отправились однажды к заброшенному институту гидрофизики. По дороге она поймала богомола. Заколоченное здание, ржавые тяжеленные бандуры, все это стонет на ветру и с невыразимой тоской смотрит на отчужденное море. Вокруг тянутся к небу кипарисы, легкие облака то и дело поглаживают зеленые гривы на старых низких горах по соседству. Мы забрались по ржавой решетке к окнам круглого здания и смотрели через мутное стекло во двор и башню посреди него, где раньше было оборудование, лаборатории. Катя сказала: «Однажды я буду здесь жить… Осенью!» Во дворе в аккуратных белых кашпо росли лиловые и белые петуньи, рядом со входом в башню цвел огромный куст мальвы, и все казалось странно обжитым. Островок уюта в полуразрушенных стенах. Вдруг дверь открылась, на пороге появилась старая собака и женщина в летнем платье (руки в боки). Она сначала ругалась, но, не встретив должного устрашения, впустила нас, показала свой дом, пропитанный духом Прованса и странно цветущий в заброшенном здании, состояние которого в самом деле – аварийное. В конце она оставила свой номер и обещала Кате сдать комнату на осень. Я к тому моменту уже ничему не удивлялась.

С утра до ночи и совершенно без причины я была счастлива. То есть, по-настоящему, по-человечески и просто. Мы плавали нагишом – ночью, облитые молочно-лунным светом, а иногда днем на заброшенных или диких пляжах, куда добраться – уже целое приключение. В этом тоже была какая-то честность или спокойствие, недоступное мне раньше. Я сигала в блестящую воду с волнореза или огромного камня, зажав нос. С брызгами – сразу в самую глубину, с желтого солнцепека в это зовущее бирюзовое стекло. Волны схлестывались над моей головой, и, поднимаясь из прохладных и вязких объятий к поверхности, в белой туче мелких пузырьков, я видела по ту сторону водной глади расплывчатые очертания камней, мутного солнца, чьи пыльные лучи пронизывали мое зазеркалье.

Едва выбравшись из моря, я распластывалась всем мокрым телом на раскаленных камнях и каждый раз долго не могла отдышаться, чувствуя, как быстро солнце обливает спину теплом и как горячий камень становится теплым под моим мокрым животом.

В свой выходной Миклош приехал за нами с самого утра и увез нас «на фашики» – так называемый фашистский пляж, на заброшенную бетонную набережную у недостроенного дома отдыха. Ехать до того места было довольно долго, поэтому туристов там не было, туда ездили только «свои». Катя ушла плавать, мы сидела с Миклошем вдвоем на берегу. Он сказал:

– Знаешь, я часто думаю о нем. А ты?

– О Диме?