Острая кромка

– Прости. Мне нравится, что ты откровенничаешь. Не часто удается залезть девушке в душу, так что рассказывай. Мне интересно.

Вздрогнув, я резко повернулась к окну: мимо нас промчался другой поезд с ужасным грохотом.

– Хочешь, я пообещаю, что все, что прозвучит в этом купе, здесь же и останется, – спросил Дима.

– Хочу.

* * *

Я поздоровалась с Ваней слишком вежливо, чтобы счесть меня дружелюбной. Мы молча дошли до кафе. Там все было, как всегда. Та же официантка, тот же теплый свет и запах еды, те же столики, натертые до блеска, рыжий кот дремал на подоконнике, греясь у батареи. На руке у Вани были знакомые мне часы: раньше если он брал мое лицо в ладони, чтобы поцеловать, я не слышала ничего, кроме их тиканья.

Ваня показал мне видео: все наши фотографии, где мы были счастливы и смеялись, под музыку наших любимых песен. Эти песни много значили: как поплавки, дернув за которые, можно было натянуть все внутренние лески. Когда мы только начали встречаться, он подарил мне все альбомы Океана Ельзи – нашей любимой группы. Мы слушали их, гуляя по городу, разделив наушники. Слушали их каждый в своем городе – я в Питере, он в Москве – пока были в разлуке. И на всех наших общих фотографиях мы были смешные и совсем юные.

– Больше ничего не нужно говорить. В твоей улыбке есть все ответы, – сказал Ваня, глядя мне в глаза. Его слова прозвучали до неприятного пошло. Зато широкие зрачки были похожи на глубокие ямы, в которые я готова была свалиться. Опять.

– Извини, сейчас вернусь. – Зайдя в туалетную комнату, я глубоко вздохнула и посмотрела в зеркало. У левого уголка моего рта появилась морщина – хорошо заметная скобка, за которую была вынесена широкая улыбка. Криво влево – два года я могла улыбаться только так. «Это происходит в самом деле», – произнесла я отражению, чувствуя, как колотится сердце внутри и подступает легкая тошнота, как перед прыжком с обрыва в море, в холодную зовущую гладь.

Как тогда на Тарханкуте. Мы приехали туда целым оазиком – сигать со скалы в море. Вода была прозрачная: зеленоватая, как стекло. Под ней видны обломки скалы – непонятно, как близко они к поверхности. Ваня сказал, что прыгать в воду с этого уступа безопасно – но вот она вода, и вот они камни под ней, и они совершенно не собираются скрываться и каждым острым краем говорят: «Хочешь размозжить об нас башку? Переломать ноги? Давай!» Но Ваня сказал – безопасно. The only way out is through. Я зажала нос и прыгнула. Пока летела, услышала, как его друзья за моей спиной сказали: «Смелая». Никто из них в тот день в воду так и не прыгнул, хотя сигать с того уступа оказалось действительно безопасно.

Ни с кем моя жизнь не была такой пугающе интересной, как с ним. Я поправила макияж и вернулась к Ване.

Дальше была зима. Мы гуляли по Петербургу круглыми сутками, целовались под бледным солнцем на Дворцовой площади, искали новые дворы-колодцы на старых маршрутах. Ваня рассказывал мне все новости за истекшие два года. Он шутил, я смеялась. Слушала его голос, замирая.

Каждый раз мы заходили во дворик Малой Академии искусств возле Летнего сада и там гуляли во дворе по часу, пока не замерзали. Наблюдали, как появлялись новые мозаики и скульптуры.

Я смотрела на Ваню – казалось, от этого таяли снежинки на его пальто. Он держал меня за руку и шел уверенно, даже если не знал дороги. Я семенила следом. Разглядывала его квадратные ладони. Его кожа смуглая, моя белая, мы шутили: «Дети разных народов». Я не могла подолгу смотреть в его глаза, краснела. Прижималась к его лицу холодной щекой. Когда он уезжал, я оставляла на кровати только свою подушку – предварительно надев на нее Ванину наволочку поверх своей. Редко звонила ему сама: папа всегда говорил, что приличные девушки сами не звонят. Когда Ваня звонил, мама приносила мне телефон даже в ванную, если звонок раздавался, пока я была в душе. Он часто звонил среди ночи, чтобы сказать, что любит. После таких разговоров я подолгу не могла уснуть и слушала, как сильно стучит сердце в груди.

Я ходила по Питеру, повторяя его имя про себя, снова и снова прокручивая в голове диалоги. Приходила с подругами в те же места, где была с ним, вспоминая в мельчайших подробностях все, что мы пережили здесь вместе.

Затем была весна: она нас не щадила. Мокрый ветер с Невы пробирал до костей, и негде было от него скрыться. Ваня приезжал раз в две недели, мы гуляли по Петербургу, целовались под холодным солнцем и махали руками туристам в автобусах. Однажды случайно забрели в кинотеатр «Паризиана». Мы взяли билеты на уже начавшийся сеанс и зашли в зал, чтобы согреться. Холодные сиденья деревянных откидных кресел, обитых дерматином. Зал был пуст – только на последнем ряду хихикала парочка таких же, как мы, бедолаг, которым некуда было идти. Я редко смотрела на экран – чаще на Ваню или по сторонам. В темном зале ничего нельзя было разглядеть, кроме того, что помещение отчаянно нуждалось в ремонте уже очень давно. Эта необходимость была не столько видна, сколько ощутима. Было холодно и сыро, пахло плесенью. Ваня держал меня за руку, сжимая ее холодными пальцами. Потом он закурил. Прямо там, в кинотеатре. И это было так неправильно, что я сначала смотрела на него круглыми глазами, силясь подобрать слова, а потом просто в голос расхохоталась. В самом деле, в проходе между жестких продавленных кресел гулял сквозняк, он был здесь и хозяином, и самым частым гостем. И некому было даже сказать, что тут можно, а чего нельзя.

Ваня протянул мне серебряную фляжку с коньяком: я опьянела еще до того, как сделала первый глоток. Мы были принцесса и хулиган – по крайней мере, мне нравилось так думать.

Инициация происходит в несколько этапов и имеет множество символов. Первым был кофе – когда я вдруг поняла, что это не просто черная горькая жижа. Затем сквернословие. Я помню момент, когда впервые произнесла гневную тираду из глубины души и ощутила острое удовольствие: мне наконец- то было плевать, что хорошие девочки не должны злиться, тем более не должны злиться прилюдно, и уж тем более не имеют права материться от души. Потом были сигареты. Курить по-настоящему я стала после знакомства с Ваней: он всегда так жадно затягивался и выглядел так мужественно с сигаретой, что мне нравилось наблюдать за ним. У сигарет был его вкус, я не могла от них отказаться.

Затем был секс. Мы вместе учились любить в первый раз и хотели знать все, что предполагает это слово.

В том кинотеатре весной был новый этап инициации. Помимо того, чтобы ругаться, мне теперь можно было нарушать правила – и это лучшее, чему меня научил Ваня.

В июне город утонул в белых ночах, как в остуженном молоке. Мы встречались с общими друзьями, знакомыми еще со школьных времен и с того – первого – нашего периода. Ездили на дачу и бегали, погрязая в песке у Финского залива. Мы делали вид, что не было между нами двух лет разлуки – совсем.

Но правда в том, что они все-таки были. Однажды я сказала маме, что хорошо помню, почему мы расстались впервые, и что повторения не хочу. Мама ответила, что если я решила вернуться, то придется простить все плохое и начать с чистого листа.

– А почему вы расстались тогда? – перебил меня Дима.

– Неудобные ты задаешь вопросы, – хмыкнула я и обняла колени.

Я не могла говорить этого вслух – почти физически была не в состоянии. Произнести: «Он не звонил неделями и не брал трубку, страшно пил, потом объявлялся как ни в чем, а я терпела. Он общался с друзьями и почти не говорил со мной, когда я приезжала, не приезжал ко мне сам по три-четыре месяца подряд. Однажды мне пришлось сказать, что нам пора расстаться. После этого я переходила дорогу только глядя прямо перед собой – думая, что, может, меня кто-нибудь сейчас убьет, и все это закончится». Так что нет, я совершенно не могла говорить вслух о том, почему мы расстались в первый раз.

– Не хочешь, не говори, – сказал Дима. – Извини. Что было дальше?

– Летом я окончила свой первый университет. Он приехал на мой выпускной, и, пока мы катались по городу в лимузинах с однокурсницами, он катался или ходил по центру, по телефону с водителем отслеживая наш маршрут. Мы пересекались на светофорах и в парках, махали друг другу руками, целовались на бегу и расставались снова, чтобы встретиться на следующей остановке. Мои подруги плакали от умиления. Наш общий друг, глядя потом на фотографии, спросил: «Как можно спустя столько лет по-прежнему так смотреть друг на друга».

Перед тем как Ваня вернулся в Москву, я передала ему свои документы и распечатки рассказов. Он отнес их в Лит.

Летом мы уехали в Крым. Взяли машину напрокат и отправились путешествовать по его любимым местам. В Балаклаве встретили двоих рыбаков – они сидели на берегу, пока мы кормили хлебом рыб у причала.

– Эй, молодежь, – крикнул один из них. – Молодежь! – Помахал рукой, когда мы посмотрели на него. – Поехали с нами кататься по бухте?

Ваня взял меня за руку, и я послушно спустилась за ним в лодку. Никогда раньше не видела таких лиц, как у тех рыбаков. Голубые, выгоревшие на солнце глаза, белесые волосы и брови, огрубевшая от морского ветра кожа. Оба смуглые почти до черноты, от них пахло морем и рыбой, они с трудом объяснялись, пользуясь всего парой десятков слов. Они рассказывали про рыбу, подводные лодки, отливы, сети, штормы. В конце сказали, что не катают туристов – просто мы очень красивая пара и ведем себя вовсе не так, как обычно ведет себя молодежь. В этот момент Ваня обнял меня за плечи и поцеловал в висок. Мне показалось, что все это я уже видела когда-то в кино – в каком-то наивном советском фильме, названия которого не могу вспомнить.

В конце августа меня зачислили на курс, и осенью я переехала в Москву.

– Хорошая история, – сказал Дима. – Ване зубы надо выбить, но история хорошая. И вовсе не слезливая.

– Слезливая, – утвердила я, пропустив «Ванины зубы» мимо ушей.

– Почему?

– Потому что больше я Лит не люблю.

– И Москву?

Я боялась, что он спросит: «И Ваню?»

– …Не знаю. А ты ее любишь?

– Я? Уважаю.

– Что это значит?

– Москва город сильных, – ответил Дима. – Она не нуждается в любви.

– Почему?

– Потому что любовь – это про слабость.

В начале шестого мы, наконец, угомонились. Последнее, что помню перед тем, как проснулась – что опустила шторку на окне и сказала: «Никогда не думала, что человек может вместить столько чая за одну ночь».

Мы с Димой никогда больше не обсуждали то, что я рассказала той ночью. По прибытии пожелали друг другу удачи, поблагодарили за откровенность и распрощались. Но разговор тот застрял во мне, как будто он был значим. Как будто нет вопроса интимнее на свете, чем: «Как ты оказался в Москве», как нет вопроса неудобнее и больнее, чем: «Почему вы расстались» – не важно, о родном городе речь или о человеке.

* * *

В тот день я пошла в кафетерий на работе одна: хотелось пообедать в тишине.

– Привет! – ко мне подошла Юля, менеджер. – Можно я к тебе приземлюсь? Тут сегодня аншлаг.

– Конечно, – улыбнулась я, про себя выругавшись.