Новый день. Коллекция повестей и рассказов для медленного чтения

– Давно, – кивнула Писательница, – только я не пишу, я просто сочиняю. У меня нет записанного.

– Почему?!

– Не знаю, – грустно улыбнулась она, будто тоже сожалея, что ничего не записывает.

– Как же так? Столько хороших вещей пропадает зря. Так нельзя, записывайте уж, пожалуйста.

Этот совет Критика заставил её покраснеть. Она потупила взгляд и замолчала.

– Есть у нас тоже один, который не записывает, – захотел развеять сгустившиеся над ними тучи Критик. – Тоже небеса ему даровали немалый талант и, вы знаете, тоже к детективным историям. Он учится со мной на одном курсе, на третьем, так от него текстов не добьёшься. Сколько я его знаю, он написал всего-то рассказов пять, а придумывает их, как вы, на ходу. И не записывает, и забывает, так что хоть сам ходи за ним с тетрадкой и пиши!

Писательницу развеселил рассказ о непишущем писателе, она улыбнулась. В это время из соседней аудитории повалила толпа студентов: кончилась пара.

– Кстати! Сейчас я вас и познакомлю с Профессором! – воскликнул Критик, спрыгивая с подоконника и хватая за руку Писательницу.

– С каким профессором?

– С Артуром Карницким.

– Я такого не знаю. А что он преподаёт? – успевала только спрашивать Писательница, пока Критик тащил её за руку к аудитории.

– Он ничего не преподаёт. Это писатель.

– То есть как? Профессор – это писатель?.. Ничего не понимаю.

– Профессор – это его прозвище… Вот, кстати, и он, дружище Карницкий! – воскликнул Критик, приветствуя такого же высокого человека, но только без бороды и даже без усов.

Карницкий был бледен лицом, черты его тонки, мягки и выразительны, и, если бы не широкие плечи и крепкое телосложение, его можно было бы путать с девушкой в мужской одежде. Он не носил очков, но Писательница, которая их носила, сразу поняла, что видит Профессор не очень хорошо: пытаясь сфокусировать зрение, он щурил большие серые глаза, когда с доброй усмешкой рассматривал её. Карницкий давно не стригся, и на голове его выросла пышная шапка тёмно-русых волос, таких же, как и у Писательницы. На неё новый знакомый произвёл приятное впечатление, даже, кажется, более приятное, чем Онегин: этот не был странным и внушал доверие.

– Знакомлю, – произнёс Критик после взаимного разглядывания Писательницы и Профессора. – Артур Карницкий, Профессор.

– Очень приятно, – улыбнулась девочка.

– Татьяна… Правильно я говорю?

– Катя, – она протянула руку Карницкому, – Катя Толстая.

– Писательница, – добавил Критик.

Глава первая, в которой писатели проводят литературный вечер

С момента знакомства Писательницы и Профессора прошло около года. Осень в этом году выдалась ранняя, и уже к концу сентября деревья совершенно озолотились. Ветер качал их за окном маленькой квартирки, где жил Профессор, хватал с них хрупкое шуршащее золото, носил по улицам, роняя в грязные, отражающие розовое небо лужи. Это была осень, наверное, такая, какой любил её гений, создавший героя, имя которого носил наш Критик. Это была такая же осень, как двести лет тому назад, так же располагала она к писательству.

В гостиной Карницкого собралось только четверо из писательского общества: Критик, Поэт, Драматург и сам Профессор. Были осенние мохнатые сумерки, за окном садилось красноватое солнце, в комнате, полутёмной, не включали верхнего света, потому что его не любил Профессор, и, пока не укатилось ещё дневное светило за горизонт, спрятанный за городскими домами, сидели без света вообще.

Ждали Писательницу. Критик расположился на старом диванчике с потёртым гобеленовым покрывалом, Профессор и Драматург отдыхали, развалившись в креслах. Дым от сигарет и трубки почти заполнил комнату. На журнальном столике, стоявшем между креслами, стояли две уже пустые бутылки белого вина, бокалы, пепельница и две плитки горького шоколада, одна слегка надъеденная Поэтом.

Профессор, хранитель писательского общества, пытался сделать всё, чтобы такие вечера были как можно больше похожи на то, что читал он в книгах. Поэтому, наверное, были вино, трубка и полумрак.

Поэт, светловолосый юноша с нежным румянцем на щеках и пушистыми бакенбардами, декламировал свои стихи, дирижируя правой рукой. Его высокий голос эхом раздавался в комнате.

– О, любимая!.. Куда уходишь ты от меня?.. – восклицал Поэт с патетическим выражением, возводя голубые очи к потолку.

«Интересно, кто эта любимая? Которая из последних пяти?» – добродушно посмеивался про себя Критик, выдыхая дым.

– Вернись, вернись, мой херувим, моя мечта! – взывал Поэт. – Как ты божественна, прекрасна и чиста!

«Нет, к вам, Вольдемар Сергеич, она точно не вернётся, – улыбался Онегин, отводя глаза в сторону, – знала бы ваша мечта, как вы на прошлой неделе наклюкались до потери вашего поэтического облика…»

– Пусть не поймёт меня мир озлоблённый, мне не надо! Любимой принесу стихов громаду! – торжественно закончил Поэт.

Раздались аплодисменты. «Эх, – вздохнув, подумал Критик, – единственное хорошее в его стихах то, что их много. Может, из этого что-нибудь выйдет».

Следом за Поэтом Драматург, тощий, бледный, с длинными, разбросанными по плечам тёмными волосами, положив локоть на ручку кресла, начал рассказывать писателям сюжет новой пьесы.

– Как я вижу, должна получиться история двух немолодых одиноких людей. То есть одиноких совсем – без детей, жены и мужа, без любимых, без родственников. Без друзей… Полное, абсолютное одиночество. Они даже оторваны от родины: оба уехали за границу, действие происходит в небольшом европейском городке. Итак, знакомятся эти двое совершенно случайно, просто их одноместные номера в дешёвой гостинице на берегу океана оказываются по соседству. Они оба покинули Россию, чтобы изменить жизнь. Она художник-живописец, он пианист. Она каждый вечер слышит из его номера музыку, а он видит её рисующей на веранде. Наконец они сталкиваются у дверей своих комнат, она роняет этюдник, из него рассыпаются баночки с красками, и оба начинают их собирать… Они встречаются взглядами: у них одинаковые глаза. Они смотрят друг другу в глаза больше минуты, наконец он подходит ближе и обнимает её, она тянется к его губам… И они соединяются в долгом поцелуе. – Тут Драматург сильно краснеет, так, что щёки его покрываются красными пятнами, которые видно даже в полумраке комнаты. Он закуривает новую сигарету и, справившись с волнением, продолжает: – Это не любовь. Они просто бегут от постоянного одиночества, которое преследует их по пятам. Теперь они постоянно вместе, переселяются в двухместный номер, но спят на одной постели, как будто боясь потерять друг друга. Они называют друг друга на «вы» и по имени и отчеству, хотя было уже много поцелуев. Они ночуют на одной кровати, но не занимаются любовью… – Теперь покраснели все; Профессор, пытаясь скрыть свой конфуз, ещё во время рассказа встал с кресла, подошёл к окну, распахнул его и стал попыхивать трубочкой прямо в темнеющее небо.

«Ещё одна абсолютно нежизнеспособная история, – спрятав смущение, подумал Критик, затягиваясь сигаретой. – Странная у него манера: вместо того, чтобы исследовать людей, он уверил самого себя, будто изучает свою душу, но при этом в пьесах выставляет только плоды фантазии. Более того, все эти картинки: два одиночества, веранды, падающие баночки с красками – всё это так узнаваемо…»

Во время длинной паузы оглушительным звуком в вечерней тишине раздался дверной звонок. Это была Писательница, все вскочили с мест. Профессор бросился открывать.

– Ну наконец-то! А мы уже заждались, – послышалось из передней. Через пару мгновений в гостиной появилась Писательница в сопровождении Профессора.

– Извини, Кейт, – сказал он после шумных приветствий, – вино тебя не дождалось. Устраивайся, как тебе удобнее. Кстати, остался ещё шоколад. Хочешь кофе?

– Сделай мокко, пожалуйста, – улыбнулась Писательница.

Устроившись в кресле Профессора и прихлёбывая горячий кофе из чашечки с толстыми стенками, она начала повествование. К великой радости Критика, Писательница была в ту осень увлечена новым рассказом, который решилась наконец записать и уже делала кое-какие черновики.

Она довольно сильно изменилась с того времени, когда мы последний раз её видели. Во-первых, сменила рюкзак на не менее удобную сумку и поношенные ботинки на какое-то подобие женских туфель, только совершенно без каблука. Во-вторых, поменяла брюки на длинную юбку до пят. В-третьих, решила отрастить волосы и немало продвинулась в этом отношении: она собирала их в хвост, как это делал Критик. У неё уже не было прыщей, но смешные гигантские очки ещё сидели на её носу, и это не давало писателям забывать, что она всё та же.

Наша Писательница выросла за этот год из подростка в девушку лет шестнадцати, но стала ли она дамой – это была та ещё загадка, которую не смог бы, наверное, разгадать всевидящий и всезнающий Холмс. Поговаривали, что она влюбилась, и даже называли избранника, но сама Писательница утверждала, что это всё наглая ложь, а Профессор почему-то сильно краснел, когда об этом говорили при нём.

Поведение Писательницы осталось прежним, свои детективы и разговоры с собой она ни на что не променяла. Она также много пила «что-нибудь покрепче» вместе с писателями, иногда напивалась так, что Профессору или Критику приходилось приносить её домой, но чаще всего в таких случаях она ночевала под присмотром Профессора там же, где и заканчивался вечер. Писательница курила трубку по примеру Карницкого, кого считала своим наставником и старшим братом. Её фантазия была такой же необузданной, голова такой же бредовой и бедовой, манеры резкие, нагловатые и по-прежнему детские. Она легко и безнаказанно могла проказничать и шутить, разыгрывать своих лучших друзей – Профессора и Критика. Новое, что появилось в ней, – увлечение всякими женскими штучками: она напоказ носила кружевные чёрные перчатки до локтя.

Через полчаса после того как пришла Писательница, Поэт поднялся со своего места и, сославшись на неотложные дела, попросил разрешение покинуть квартиру Профессора. Ещё через полчаса ушёл Драматург. И теперь они остались одни, эти трое закадычных друзей: Критик, полулежащий на диване, Профессор, рассевшийся на подоконнике и загораживающий собой свет от уличного фонаря, Писательница, уже допившая свой кофе и курящая трубку в кресле.

Уже совсем стемнело. Литераторы не видели друг друга. Профессор предложил зажечь настольную лампу и поставить её на журнальный столик.

– Ну, вы поняли, ребят, – продолжила разговор о своём новом рассказе Писательница, – я хочу сделать не просто детектив, которых в магазинах пруд пруди. Я хочу вложить в него серьёзную идею. Хочу написать трагедию актёрства в реальной жизни, когда человек в повседневности, а не на сцене корчит из себя незнамо что, примеряет на себя ужасающие, порочные маски, а потом уже никто не поверит, что у этого человека есть тонкая душа, что он намного лучше, чем все эти его маски.

Нависла пауза. Профессор вертел в руках давно потухшую трубку и сосредоточенно пытался понять, как клеится такая идея к рассказанному ещё при Поэте и Драматурге детективу. Критик молча стащил с журнального столика пепельницу, уже полную окурков, нашёл место, куда окунуть свой, и закурил новую сигарету.

– Всё это премило и презабавно, – сказал Критик, взяв важный тон, каким могут высказывать своё мнение только критики и редакторы, а также те, кто им подражает. – Но как ты такую идею соединишь с историей о мафиози, которого хотят прикончить его соперники, и как он спасается от них разными способами, наконец попадая в больницу с переломом руки и ребра?

– Легко! – усмехнулась Писательница, высыпая пепел из трубки в тарелку с обёртками от съеденного шоколада, потому что пепельница была занята Критиком. – Друзья мои, – таинственно улыбнулась она, понизив голос, – друзья, наконец-то я воспользуюсь достоянием нашего писательского общества: я позаимствую приём Виктора Романыча! Я раздвою этого мафиози!

Виктор Романыч, называемый в писательском обществе Драматургом, обожал странные сюжеты, в которых герои раздваивались и могли даже встретить самих себя.