Новый день. Коллекция повестей и рассказов для медленного чтения

– Не тяни резину, пока я до ящика доползу, столько времени пройдёт. Выкладывай, какие новости?

– Там! В «Литературной губернии»! Ты! На второй полосе!

– Что?!

– Повторяю: твой рассказ, который ты им посылал, опубликовали на второй полосе. Поздравляю!

– Как?!

– Ты что, невменяемый, что ли? Может, попозже позвонить, когда ты проснёшься?

– Не может этого быть!

– Не веришь – сам посмотри. Я-то лучше тебя вижу. Я не мог ошибиться. Да. «Литературная губерния», сегодняшний номер, вся вторая полоса. Жди гонорара и рецензий. Я, может, тоже свою напишу.

Профессор молчал. Он потерял дар речи. Свершилось то, чего просто не могло свершиться. Карницкий решил посвятить жизнь науке, а писательство было лишь его хобби. Он всегда сочинял детективные истории шутя, заранее зная, что ни один редактор даже и читать их не станет, а тут опубликовали. Да ещё и на второй полосе.

В глубине души, втайне даже от самого себя, Карницкий мечтал быть принятым, популярным, читаемым совершенно незнакомыми людьми, мечтал, чтобы, когда он называл свою фамилию, его узнавали. А уж как он хотел увидеть свой текст напечатанным!

Профессор отправил свой последний рассказ под названием «Июльский лёд» в «Литературную губернию» несколько месяцев назад. И сделал это по настоянию Критика. Рассказ был большой, поэтому-то он занял всю полосу и, возможно, был напечатан не полностью. Карницкий был занят всё это время написанием курсовой и совсем забыл про рассказ. И тут, в одно пасмурное осеннее утро, до мелочей похожее на все остальные, он появился на второй полосе областной литературной газеты.

– Ну и чего мы молчим? – прервал тишину в трубке Критик. – Иди отсыпайся, счастливец! Когда придёшь в себя, дай мне знать. И помни, – заключил Критик, перед тем как положить трубку, – ты сегодня проставляешься!

Профессор простоял с трубкой в руках ещё с полминуты. Сначала он просто ничего не понял, затем до него стало доходить, что совершилось нечто невозможное, но потом его критичный ум поставил под вопрос эту нереальную новость, и он решил, что это всего лишь шутки Онегина. Но, несмотря на своё решение, он наспех умылся и спустился вниз посмотреть утреннюю почту. Ящик он открывал дрожащими руками и газеты не разворачивал, пока не принёс их домой. В гостиной он присел в кресло, вытянул из кучи периодики свежий номер «Литературной губернии» и долго рассматривал первую полосу, будто пытаясь рентгеновским зрением увидеть свой текст на второй полосе. Как только он смог справиться с сильнейшим волнением, распахнул газету на следующей странице и зажмурился. Открыв один глаз, он смутно при утреннем сумеречном свете увидел в центре полосы огромными буквами надпись: «Июльский лёд», затем поменьше: «Детектив сезона», и ещё меньше, прямо под названием рассказа: «Артур Карницкий».

На любимый спецкурс по древнегреческому языку Профессор не пошёл. После двенадцати дня на квартиру обрушился град телефонных звонков: узнав, что Карницкого нет на парах, и желая поздравить его, молодые писатели с филфака звонили на домашний и сотовый.

– Почему-то все считали тогда мой опубликованный рассказ нашей общей победой, – говорил уже намного позже Карницкий, вспоминая об этих днях абсолютного счастья.

Критик купил на профессорские деньги целый ящик шампанского, сделал всё возможное, чтобы очистить свою квартиру от родителей дня на два. Созывать всё писательское общество не стали: Карницкий обещал угостить их на свой гонорар, а пока собрались только втроём.

Раннее утро. Солнце только подумывало о том, чтобы всходить. Предрассветные сумерки. Светлое серое небо. И тишина такая, что шёпот эхом разносится по улице.

Профессор всё ещё сидел за столом, допивая вторую бутылку шампанского, и заплетающимся языком рассказывал друзьям какой-то занимательный случай, какой – он потом не мог вспомнить сам. Вдруг Писательница встала со стула, довольно твёрдым шагом отправилась к окну, запрыгнула на подоконник и громко крикнула:

– Эй! Слушайте, господа!..

Господа подползли поближе к окну и покорно стали слушать.

– Я сейчас докажу, что я не девчонка, а самый настоящий парень, причём ничуть не хуже вас!

Карницкий и Онегин ничего не поняли. Во время их замешательства Писательница ловко распахнула окно и выбралась на карниз. Первым это увидел Профессор – всё действие алкоголя мгновенно улетучилось. Он ринулся к окну схватить сумасшедшую, но не успел: она быстро, да ещё и пританцовывая, двигалась по узкому карнизу к окну спальни. Критик жил на четвёртом этаже.

Срочно нужно было что-то делать. Заметив, что хозяин квартиры тоже протрезвел, Карницкий скомандовал ему:

– Ловите её внизу! – И почти вытолкнул Критика за дверь квартиры.

Сам он вбежал в спальню, распахнул окно со скрипящей рамой и выглянул наружу. Писательница была ещё на карнизе и маршевым шагом шла ему навстречу.

Профессор в ужасе не знал, что кричать ей и кричать ли вообще. Он молча стоял, наполовину снаружи, пока из подъезда внизу с шумом не выскочил Критик.

– Катрин! Осторожнее, Катрин! Ты меня слышишь? – орал во всё горло Онегин и, наверное, разбудил полквартала.

Через несколько мгновений Писательница уже была у самого окна, Карницкий с замиранием сердца как можно крепче схватил её и втащил в комнату. Она повисла у него на шее так, что нос Профессора уткнулся в самую её макушку. Даже от волос Писательницы пахло выпитым шампанским.

– О! Какой пассаж! – воскликнул вошедший в спальную Критик. – Я чуть от страха не помер, а они тут обнимаются.

– Замолчите, – поморщился Карницкий. – У меня голова болит. Отведите лучше нас на кухню. Нужно выпить успокоительного.

Критик сам не знал, где лежит в его квартире успокоительное и есть ли оно вообще, но, когда Профессор нетвёрдым шагом подошёл к холодильнику и вытащил оттуда бутылку водки, он всё понял…

– Да, это было так, – смеясь, произнёс Профессор, когда все воспоминания и переживания были высказаны. – Но теперь ничего нет. Где я, кто я? Разве я пишу для «Литературной губернии»? Или печатаюсь ещё где-то? Да обо мне забыли на второй же день.

– Для того чтобы печататься, нужно писать, – многозначительно заметил Критик, – а кто-то у нас ничего не записывает.

– Мои детективы – это баловство, им грош цена, – парировал Карницкий.

– Ну конечно, а диссертация по филологии – это так важно! – воскликнул Критик. Профессор метнул в него недружелюбный взгляд.

– Ну, ну, дорогие мои, – примиряющим жестом соединяя руки двух друзей, произнесла Писательница. – Скажите, а ведь вправду эта ночная история год назад – прекрасный эпизод для какого-нибудь не менее прекрасного романа.

– Какого романа? – спросил Критик, и в зелёных глазах его появился лукавый огонёк.

– Поживём – увидим, – улыбнулась Писательница.

На этой многообещающей фразе они и завершили свой вечер, медленно перетёкший в сумрачное утро с небом, накрытым светло-серым пуховым одеялом.

Глава вторая, в которой Писательница впервые начинает писать

Почти полгода Писательница работала над своим рассказом. Он получался никак не более двадцати печатных страниц и совсем другой, нежели тот, что был задуман вначале, сюжет которого она рассказывала полгода назад на писательском вечере. Ей таки удалось вклеить в него идею об актёрстве в жизни, но для этого пришлось отказаться от сюжета. Причём пожертвовала она обеими сюжетными линиями и очень об этом сожалела. Наша Писательница, вообще говоря, о многом стала сожалеть.

Писательница изменилась, и по её рассказу можно было проследить эти перемены. В нём главным стал не сюжет, а идеи. Сюжет как бы и не двигался: рассказ состоял только из статичных и полустатичных картин, пространных описаний каких-то необыкновенно красивых пейзажей, интерьеров и сцен. У нашей Писательницы вдруг откуда-то взялось присущее всем романтикам чувство прекрасного. И что особенно важно: она стала писать совершенно о другом. О том, что воспевали Поэт и Драматург. Она стала писать о чувствах. Наша героиня сама испытывала какие-то непонятные, смутные чувства, как-то совсем по-другому начала ощущать мир и, замечая это, очень сожалела.

Она смотрела на себя в зеркало и не узнавала эту стройную миниатюрную девушку с длинными вьющимися волосами, отражающуюся в нём. Она уже не могла спокойно высмеивать свои новые причуды: их стало слишком много. Маленькие аккуратненькие каблучки, туфельки с бантиками, платья с цветочным узором, открытые плечи, шали, кольца, косы и ленты. Это была совершенно другая писательница, наподобие двух блондиночек в писательском обществе, что пишут любовные романы в три-четыре печатных страницы. В ней не осталось вроде бы уже ничего от прежней, даже очки исчезли с её лица, их заменили контактные линзы. Тогда все увидели её большие серые глаза.

Всё это Писательница в себе замечала, и ей было очень стыдно. Как будто кому-то дала слово не изменяться и не сдержала его. Поэтому наша героиня с ещё большей силой пыталась доказать своим друзьям, что она всё та же. Писательница стала ещё больше шалить, пропускать занятия или приходить на них в нетрезвом виде или с бутылкой чего-нибудь в руке, так что в деканате поговаривали о её отчислении. Однажды Писательница поспорила с одним из небедных студентов, что выпьет две бутылки вина сразу. Причём она выиграла пари, а на полученные деньги устроила ещё один винный пир, пригласив на него всё писательское общество.

Теперь имя второкурсницы Кати Толстой, которую кто называл Кейт, а кто и Катрин, стало известно всему факультету, а сплетни поползли и дальше, наконец дошло до того, что она стала предметом для разговора во всём институте. Некоторые восхищались ей и пробовали подражать. Некоторые, особенно те, кого называют «слишком девочками» или просто «блондинками», осуждали её и плели о ней сплетни.

Профессор никогда бы и не подумал, что его названая сестрица доставит ему столько хлопот. Он и Критик, да и вообще все писатели, которые всегда во всех спорах принимали её сторону, устали защищать её от насмешек за глаза. Если же кто-то осмеливался сказать ей что-то в глаза, она всегда находила что ответить. Этому она научилась у Профессора. Поэтому решались далеко не многие.

Что-то странное творилось с нашей Писательницей. И это замечали все её близкие. Намёк на отчисление не на шутку напугал родителей, а когда они пытались провести с ней воспитательную работу, она сбежала. Просто взяла и ушла из дома к Профессору, забрав кое-какие вещи и ноутбук. Названый брат, конечно, приютил её, но потом вынужден был выдать перепуганным родителям.

Но порой она была печальна, просто сидела у окна и смотрела на простирающуюся в обе стороны аллею главной улицы города, как по ней, особенно вечером, после работы бегут молодые люди и девушки. Смотрела на влюблённых, назначивших свиданье прямо перед её окном. И думала.

А иногда, сидя в кресле, она глядела на стоящего рядом Профессора каким-то странным и нежным взглядом. Карницкому в такие моменты становилось не по себе.

В один февральский морозный вечер по аллейке, засаженной дубами, медленно шли Писательница и Профессор. В руках они несли пакеты с книгами, только что купленными на книжной ярмарке.