Чудо в перьях

– Чёй-то вы больно чистенькие, клифты на вас модные, импортные, туфельки под лаком. Вы чаем не из интеллигентов вшивых будете? Небось, из горкома партии? Разбили случайно бюст Ленина, пока его языками вылизывали, а, шныри?

У Андрюши Блаженного настроение было грустное. Так бы уже рецензии забрали и в издательство сдали вместе с рукописями. А вместо этого приятного занятия сидит он в вонючей комнате с четырьмя шконками, как в плацкартном вагоне, и с толстой решеткой на маленьком окне, да ещё среди невоспитанных придурков, самодеятельно и безвкусно изуродованных татуировками.

Старожилы СИЗО Блаженного и не разглядели толком сразу. Он зашел и тут же на корточки сел, к стене прислонился. Но после пожелания татуированных уркаганов покататься на нём и его товарищах верхом он поднялся, сделал шаг вперёд, отодвинул мясников за себя и туловищем своим занял половину камеры. Урки вздрогнули, но было поздно. Андрюша сгрёб их в кучу, обнял всех семерых и прижал к себе как родных после долгой разлуки. Захрустели косточки, из выпученных глаз выдавливались слёзы, а из покривившихся ртов пошел одинаковый примерно стон на ноте си второй октавы. Однообразная мелодия имела слова, состоящие из одной бесконечной буквы «Ё!».

Подержал так братву Блаженный минут десять и разжал руки. Народ ссыпался к его ногам и стал расползаться под шконки, сопровождая движение болезненными словами «Ой, мля!» Потом всё стихло и в тишине Митрий Чувашев скорбно прошептал:

– Пришьют покушение и хрен чего докажешь. Свидетелей не имеем. Сам Фишман тоже без понятия, какой мы ему несли подарок. Лет по семь на рыло. И прощай издательство «Прогресс» с такой близкой возможностью втиснуться в «большую» литературу.

Заскрипели ржавые петли на толстой железной двери с окошечком, которое сверху придавливала пружинами толстая фанера. Вошли двое. Сержант и капитан.

– Сегодняшние четверо встали, руки за спину и за нами к следователю.

– На допрос? – спросил тускло Гриша Кукин.

– На расстрел! – заржал сержант и тут же заткнулся от сурового взгляда офицера.

Допрашивали их долго. Марьянова всё объяснила подробно, в красках и очень честным голосом. Говорила она одна за всех, потому мужиков никто и спрашивать не стал.

– Ладно, – капитан выпил воды из графина. – Мы посмотрели. Оружие оформлено правильно. На профессора Фишмана. Но ружьё, да ещё такое дорогое – это взятка, ребятки. Да… Пять лет общего режима.

– У нас, литераторов, это называется – гонорар за выполненный литературный труд, – пояснил Блаженный. – Он на наши книги литературные рецензии написал. Гонорар – законная оплата труда.

– Ну, это мы знаем, – капитан надел фуражку и встал. – Живём не в тундре. Вы переночуете у нас в КПЗ, а мы пока переговорим с профессором. И если он примет взятку как гонорар – заберёте завтра «вещдок», ружьё, гром его разрази, и езжайте в МГУ. А если на гонорар не согласится, то это, ребята, будет попыткой всучить взятку. Ну, за попытку пять лет не обломится, однако годика два зону потопчете. Идёт?

– А то как бы выход есть! – утёрла фальшивую слезу Марьянова.

Но выхода пока точно не было и сержант отвёл писателей и поэтов в камеру, куда всего через полчаса уже должны была привезти во флягах вечернюю баланду, пятьдесят граммов землистого ржаного хлеба на нос и грузинский чай с приличной дозой брома.

– Вчера в это время мы в «Пекине» ели «ласточкино гнездо». Фантастическое блюдо, – вспомнил Вася Скороплюев

Все сглотнули набежавшую слюну и вошли в камеру. Щелкнула огромная дверная щеколда и время начало работать. То ли на писателей, то ли против – как у него спросишь?

Глава шестая

Капитану отделения милиции Выходцеву задержанную с ружьём «Беретта» компанию было почему-то жаль. Понимал он, что застрелить профессора никто и не собирался. Патронов не было ни в коробке, ни в портфелях, в ридикюле и карманах подозреваемых тоже. Но по правилам милицейским он обязан был граждан, прущихся к профессору не с тортом и букетом красных гвоздик, а с двустволкой, до полного выяснения отмариновать в КПЗ. Утром капитан лично сгонял в МГУ и Фишман долго смеялся, попутно разъясняя милиционеру, зачем приходила делегация, рецензии ему показал и вообще очень всех хвалил.

–Это – гонорар мой, это обязательно! В мире журналистов и писателей прямо так и положено. Зарплата – это за то, что ты вообще есть. Я её в МГУ получаю. А гонорар – за работу. Рецензии пишу писателям на конкретное творческое испражнение. Сами писатели, правда, почти все нигде официально не устроены, дома сидят на голодном пайке год, а то и больше. Сильно падают в весе, пока не допишут книжку. И уж совсем тощают пока дождутся выпуска тиража. Зато им за издание платят столько, что можно отъесться до прежнего вида, отпиться до второй стадии алкоголизма, всего накупить впрок и очередное произведение зачать, воткнув перо в бумагу. Опять голодуха! Некогда пить-есть, читать, в музеи ходить. Писать надо беспрерывно. Тяжелая доля писательская. Да…

– Ужас, а не жизнь у писателей. Я бы повесился. Год борща не есть! Даже в милиции таких пыток нет. Только баланда. Но полегче-таки, чем муки творческие, – огорчился капитан.

– Значит, оформляем двустволку как, ваш законный гонорар и задержанных отпускаем с тем вещдоком в коробке, – козырнул он и удалился к задержанным. Вызвал их из КПЗ и отдал коробку.

– Извиняйте, граждане писатели. Но у нас на первом месте бдительность. А доверие к народу – после неё уже.

– Вы нам справку дайте, что разрешаете «Беретту» вручить Фишману именно как гонорар, как оплату за труд, – попросила Марьянова. – А то вахтёр опять другой будет и мы из этой карусели с отсидкой в КПЗ вообще никогда не выскочим.

Написал капитан справку и поставил большую фиолетовую печать с буквами УВД по центру

.

– Имея такую бумагу, вы спокойно можете его на рабочем месте расстрелять напрочь. Никто вас потом не тронет с таким документом. Написано ведь: «Группе писателей разрешено расплатиться гонораром, ружьём «Беретта», с профессором Фишманом за труд, создание трёх литературных рецензий на их произведения, – мягко пошутил Выходцев. – А мало ли каким образом вы пожелаете расплатиться!

Все с готовностью, но натужно посмеялись удачной шутке милицейской, забрали коробку и через час бумагу капитана внимательно изучала вахтёрша в пуховой кофте и с красной повязкой на голове. На кумачовой полоске она сама вышила гладью слово «Главный вахтёр МГУ».

– Сейчас позвоню Выходцеву. Получу подтверждение,– она достала из кармана широкой черной юбки карамельку, медленно её употребила и взяла трубку. – А то вдруг вы печать ночью из стола вытащили, шлёпнули на чистый лист и потом написали вот это вот.

– Как бы мы в милиции печать спёрли? – хихикнул Вася Скороплюев. – На их забор даже не чихнёшь с улицы. Часовые стоят. А плюнешь на крыльцо – всё! Минимум год исправительных работ.

– Аллё! Мне капитана Выходцева. Это из МГУ беспокоят, – вахтёрша дождалась старого знакомого капитана и долго с ним болтала о международном положении СССР. Попрощалась и только после этого мимоходом спросила – выдавал ли он справку гражданке Марьяновой и остальным четверым мужикам с какими-то дурацкими фамилиями?

– Ладно. Можно пропустить. Власть разрешила, – отдала она коробку и справку. – Но всё одно – не шустрите там с ружжом. Раз в году и палка стреляет. Ружжо без патронов тоже. Уходить будете, наберём Фишмана с моего телефона. Чтоб подтвердил своим личным голосом, что не убитый он и не раненый тяжело.

Моисей Аронович встретил писателей ещё радостнее, чем в первый раз. Он стоял на пороге кабинета, обнял каждого и всем предложил за вечные успехи в творчестве заглотить по соточке коньяка, который как официант быстро и поровну разлил в крохотные рюмашки.

– Ну, вот каждому его рецензия, – протянул он всем по три листка. – Оцените, да и с Богом. Я не коммунист. Мне его вспоминать иногда можно.

Все углубились в чтение и уже со второй страницы глаза у всех округлились и понемногу стали лезть на лоб. К концу третьего листа каждый обалдевши разглядывал подпись внизу. Марьяновой к сборнику поэм торжественную оду написал сам Роберт Рождественский. Васе Скороплюеву с друзьями на всякие стишки не пожалел высоких слов и разноцветных ярких эпитетов не ком с горы, а персонально Андрей Вознесенский. Ну, оригинальный роман Андрюши Блаженного «Колосись, блинчик» полюбился лично Валентину Григорьевичу Распутину, чью последнюю повесть «Деньги для Марии» всем Зарайским литобъединением в конце шестьдесят восьмого обсуждали почти до драки. Но в итоге мирно сошлись в признании Распутина гениальным, одним из тонких знатоков сути души человеческой.

– А как это? – с трудом оторвав глаз от фамилии Рождественского без сил прошептала Маргарита. – Чтобы такой гигант с чего-то опустился до странных измышлений какой-то там Марьяновой?

– Писал я. Успокойтесь Рита, – Фишман налил всем ещё по рюмочке. – Но Лёнечка Заварзин, секретарь Союза писателей, который вас ко мне прислал, – это мой друг с первого класса Он меня давно со всеми великими и просто большими писателями перезнакомил. Армянского вместе употребили пару декалитров. Договорились так, что я пишу, а они мне чистых листов со своей росписью дали штук по сто. Очень взаимовыгодная договорённость. Вот, например, как с Робертом уже давно мы и делаем. Да со многими, не только с ним. Я подписываюсь их именами, а они получают за рецензии и гонорар, и дополнительную славу больших людей, которые с любовью и уважением открывают таланты среди братьев и сестёр своих меньших, начинающих писателей и поэтов. Здорово же! Начинающие литераторы просят меня и платят мне. А я потом честно делюсь с мэтрами.

– Здорово, – согласился Блаженный. – Распутин мой роман так расцеловал, как будто он кроме меня вообще не видит в СССР писателей! И так красиво вы, Моисей Аронович, пересказали мою книжку, что теперь я уж и не верю, что это я сам её написал.

– Сам никто не пишет. Пишут перья. У талантливых эти перья чудо творят. Всем прозайцам Муза помогает с лирой, а Пегас – поэтам. Ну и Господь бог, ясное дело. Он же талант даёт своей волей. А кому-то шиш! На всё воля божья! Мне можно ЕГО упоминать. Я не член КПСС.

Но, ребята, я вас обрадую дополнительно. Мне гонорар пусть будет оружие «Беретта». Тоже стоит не копейки.

А вот гении, чьи подписи стоят, должны деньгами получить. Рецензия – она штука дорогая. Она, ЁКЛМН, если сравнить – всё равно, что пенальти в футболе. Которое, скажем, Пеле бьёт. Секунда, а вратарь и испугаться не успевает. Мяч уже в сетке! Так и с книжками вашими. Вот напишет очень хвалебный отзыв не Валя Распутин, а Женя Сумароков и всё. Книгу-то примут, но издадут через год-два. Молодые могут дождаться. А кто постарше?

…Проблема. Каждая рецензия таких «мамонтов» стоит пятьсот рубликов. Мне вы заплатили. Ружьецо это подороже будет. Спасибо, – мягко ворковал Фишман. – Но Роберту, Валечке Распутину и Вознесенскому Андрюше тоже ведь по пятьсот. И тогда ваши книги выходят через три месяца. Весна как раз выскочит! Радость природная! Солнышко, птички свиристят, первые цветочки ароматами швыряются в советских людей! И книжка твоя личная от издательства «Прогресс» во всех магазинах Союза выныривает с предисловиями любимцев и кумиров народа! Прямо хоть на стену лезь от количества одновременных радостей!

Писатели грустно посмотрели друг на друга. Слеза выпала из красиво раскрашенного глаза Маргариты.

– Наш руководитель литобъединения тоже говорит, что чудо творчества – в перьях наших ручек. Это, видно, старая поговорка у писателей… Я согласен. Но полторы тысячи нет на текущий момент, – откашлялся смущённо Андрюша Блаженный. – Москва. Музеи, концертные залы, а к ним «Пекин», «Славянский базар». Подарков набрали на родину малую всем своим и просто уважаемым.

– Ладно, – обняла Фишмана Маргарита Марьянова. – Век Вас не забудем, а если и ещё разок другой придем с просьбой, ведь не прогоните?

– Да вы, ребятки, как родные для меня, – растрогался Моисей Аронович. – Денежку только принесите дня через три, не позднее. Чтобы в издательстве на второй квартал закрепиться. А это ж вот-вот как скоро.

– Вы позвоните вахтёрше минут через пять, – пожал руку профессору Вася Скороплюев. – Что-то она у Вас научное хотела узнать.

И писатели в двух состояниях одновременно, в радостном и подавленном, спустились на лифте и дождались пока Фишман позвонит тётке, после чего сели на лавочку в скверике перед огромным зданием и окунулись в думы трудные. Деньги нужны были так срочно – хоть милостыню садись просить.

Митрий Чувашев сбегал к вахтерше и узнал, какие церкви советская власть сжалилась и не закрыла, не разнесла по кирпичам.

– Храм Илии Пророка в Обыденском переулке, – доложил он и показал всем бумажку, на которой тётка нарисовала, как до неё добраться. – Это одна из немногих церквей, которые никогда не закрывались для богослужений. Стоит она в историческом районе Москвы – на Остожье. Тётка сказала, что на метро за час долетим.