Чудо в перьях

– Один будешь просить. У тебя лицо такое, что тебе подавать будут. И фигура мятая, как вроде ты недавно после аварии на машине, – сказала Марьянова. И Митрий ушел искать вход в метро.

– Мы с мужиками наймёмся вагоны разгружать на тупиковой станции «Москва – товарная», – уверенно доложил Маргарите Блаженный. – Там за пару дней тысчонку срубить можно. Я в Зарайске раньше на разгрузке по семьсот за неделю сшибал. А тут, бляха, Москва. Да нас трое. А вот тебе куда податься на заработки?

– А я, мужики, рвану на пивзавод. Узнаю в магазине на этикетке адреса и поеду. Продам им свой фирменный рецепт. Такого пива никто не делает. Мы в Чехословакии за него первый приз взяли. Возьмут рецепт тысячи за две. Ещё и себе останется! – не сомневалась Маргарита.

После чего они, побитые и радостью, и печалью, пошли в гостиницу и без ужина забылись сначала в раздумьях тяжких, а потом в таких же снах.

Два дня подряд Митрий Чувашев сидел на первой ступеньке храма Илии Пророка в Обыденском переулке. А ведь январь окружал церковь. Все сборщики подаяния «Бога ради» были хорошо подготовлены. На женщинах шали вязаные хранили от холода головы, драповые пальто и тёплые сапоги – всё остальное. Мужики одну шапку имели на голове, а вторая, которая уже износилась, лежала у ног. Для денежной милостыни. Некоторые дядьки постарше нацепили полушубки и валенки. А молодые сидели в толстых фуфайках, ватных штанах и армейских ботинках с внутренним начёсом. Все, естественно, подогревались кто водочкой, кто двадцатиградусной наливкой.

У Митрия второй шапки не имелось, пальто Зарайское полушерстяное почти не грело, а в лаковых туфлях отсутствовали начёс и тёплые носки. Видимо, он своим синим лицом, негнущимися пальцами и очень естественным страдальческим видом давил из прихожан самую сильную жалость. В шапку ему ссыпали не медяки, а серебренные монетки, да и бумажные купюры тоже. На второй день через пять часов непрерывного излучения Чувашевым ни с чем не сравнимой убогости и почти предсмертного взгляда в небо, где Господь подсчитывал его доход, Митрий взмолился из последних сил

– Боже праведный, не лишай меня милости своей! Пусть подают мне не только верующие, но и все прохожие! А то я сдохну тут не пойми за что!

После чего ещё через пару часов все проходящие накидали ему полную шапку монет и бумажек. Зря КПСС полаялась с Богом. Тоже просила бы у него постоянно милости и благоденствия. А он же никому не отказывает. Вот бы и жили уже как американцы. Тут подошел к нему один из нищих. Здоровенный бугай, чуть, может, поменьше габаритами, чем Блаженный Андрей.

– Ты, поц, давай хиляй отсюда мухой! Два дня уже нам работу портачишь. Мы профессионалы. Считай, родились на паперти и помрём на ней. Мы нищие по призванию. А ты, стервец, за два дня у нас рублей пятьсот себе переманил. Пошел рысцой отсюда, пока я тебя инвалидом не сделал. Руки вырву нахрен!

Митрий шустро напялил на заледеневший волос шапку, полную денег, и как-то сумел оттолкнуться от земли да пролететь под рукой мужика.

– Во, мля, повезло! – удивился он своим силам, которые наверняка Господь и дал на время. Иначе просиди при двадцати двух градусах с минусом два дня по пять часов в модных тонких брюках, лаковых туфлях и с голой, седеющей головой, на которой волоса осталось только для приличия. Вроде как почти не лысый. – Но посидел я удачно. Возле музея революции столько бы не дали. Ну, а и дали бы, то не денег, а года три колонии за осквернение святыни.

Он зашел в какой-то глухой двор на Остоженке, сел на скамеечку возле подъезда и пересчитал вчерашние деньги совместно с недавно взятыми у доброго народа, жалеющего пошедших по миру с шапкой за милостыней.

Мелочь он разложил по нашитым снаружи карманам. А бумажные растолкал по пяти внутренним на пиджаке и в три брючных. Вышло ровно три его зарплаты мясника. Чистых, то есть, денег. Не уворованных у сдатчиков мяса.

Пятьсот сорок рублей и семьдесят две копейки бог послал из рук добрых людей.

– Что хорошо, можно вообще не двигаться. Даже рот не открывать и не креститься вроде профессиональных нищих. Кинь шапку и чувствуй себя как на рыбалке. Клюнет большая рыба или наловишь маленькой, но очень много. Какая разница для повышения благосостояния? Жаль, что зима и город чужой. – Размышлял на бегу к метро Митрий Чувашев.

– Брошу к едреней Фене мясо рубить, пятикилограммовым топором кажен день махать, да сяду в Зарайске к церкви. Одёжки у меня на все сезоны полно. В городе родном, хоть и маленьком, народ живёт ой как небедно. Столько заводов в войну сюда перевезли, да так и оставили. А и стыдного нет ничего, могу отметить. Я ж не ворую как на базаре. Тымздить у хозяев считается стыдным. Редко, правда. Когда совесть проснётся на часок. А возле церкви ты просишь всего- то ничего. Кто сколько в силах отсыпать. Доброту в народе будишь. Иметь добрый и сильный народ – мечта начальников строителей коммунизма.

Андрюша Блаженный вместе с Кукиным и Скороплюевым два полных дня перетаскивали коробки с телевизорами «Волхов» из вагонов в грузовики. Заплатили им на троих четыреста двадцать рублей. То есть много. Товар особый. Хрупкий. Не разбили ни одного телевизора – добавку премиальную взяли. Блаженный на такой работе просто хорошо размялся, а Василий с Гошей почти пали смертью храбрых. Они как заводные таскали здоровенные коробки с искажёнными спинной болью лицами, их тошнило и глаза видели только очертания тары, а также общее направление движения остальных грузчиков.

После оплачиваемой экзекуции трудом неквалифицированным Блаженный сбегал в магазин и они втроём после расчёта выпили по бутылке водки. Силы утраченные повыламывались с полчасика, не очень-то спешили вернуться, но «московская» собрала их, валяющихся на дороге от вагонов к машинам, и вселила обратно в плоть. Оживила.

– На кой пёс труд сделал из меня, порядочной обезьяны, человека? – искренне клял труд Вася Скороплюев. – Висел бы я сейчас на ветке пальмы, хвостом прицепившись, и жрал бы я финики бесплатно килограммами. Зимой и летом, мама родная! А не кромсал бы в поту и брызгах крови коровьи туши.

– Ты теперь писатель, Васёк, – напомнил Блаженный. – Тяжелее ручки поднимать тебе будет нечего. Подожди маленько. В «Прогрессе» книжки выпустят и жизнь пойдёт почти как у обезьяны. Немного думай и много легким пёрышком пиши. Получай московские гонорары. На «Золотых песках» пузо будешь греть, с поэтами всесоюзного уровня коньяк пить будешь и от желающих поваляться с тобой в койке бегать начнёшь как от нечистой силы. Не спеши. Дождись. Будешь ты обезьяной, но талантливой и известной! Хорошо! Может и мне повезёт.

Они пришли в гостиницу. Номер Маргариты Марьяновой пропускал через замочную скважину запах апельсинов, шоколада и сладкого ликёра. Кроме неё за столом почти прямо сидел Митя Чувашев. Уже не синее имел он лицо, а пятнистое. Ликёр пробивал на отмороженных местах бледно-розовые островки. Сама Марьянова была увешана всякими цепями из золота высшей пробы, брошками, серьгами, а перламутровые ногти почти сливались с апельсиновой мякотью. Лица их выражали то состояние, когда берёзовый веник нежно ласкает спину при хлебном аромате квасного пара в еловой бане.

– Мужички! – небрежно произнесла Маргарита, перебрасывая левую ногу поверх правой. – Садитесь, празднуйте. Мой рецепт пива взяли за двадцать пять тысяч. Мы вчера завели сусло по моему рецепту, сегодня сварили. Не фильтровали. Ихние дегустаторы попробовали и расплакались. Мол, где ж ты, Рита, раньше была? А директор вынул из сейфа двадцать пять тысяч, извинился, что сегодня больше нет, затолкал их в ридикюль и обнимал меня пока я не ушла.

– Завтра Фишману отнесу сама полторы. Остальное, собранное разными способами, поделим поровну. На часть небольшую купим чего-нибудь, а остальные пойдут на создание Зарайского областного отделения Союза писателей СССР. С Фишманом я это решу. А он докуёт золотую подкову нам с одноклассником своим, секретарём Союза Лёней Заварзиным.

– Далась нам эта головная боль? – почесал затылок Блаженный. – Чего бы нам не сидеть в том же литобъединении, да не клепать дальше произведения и украшать ими литературу СССР через издательство «Прогресс»?

– А там, глядишь, и другие издательства захотят наши книжки выпускать! – сказал Митрий бессвязно. Губы после мороза пока не всегда слушались мозга.

– Ребятки! – Марьянова в одиночку выпила рюмку ликёра. – Давайте умно посчитаем. Фишману ружьё – семьсот рублей. Гонорары от издательства пойдут большие. Но не Моисею Ароновичу. А тем, чьи подписи стоят под рецензиями. Гонорары эти пошибче пятисот рублей будут. Клянусь успехами социализма. Моисей это прекрасно знает. Значит, собрали мы сегодня денежки кому?

– Фишману опять же! – озарило Васю. – Вот же сукин кот!

– Вот поэтому я пойду к нему одна, – Маргарита откинула назад золотой распущенный волос. – Деньги отдам и поговорю по делам нашим хитрым. Он через Заварзина открывает нам в городе Зарайске отделение Союза писателей при полном их московском финансировании нашей работы с авторами и полноценной оплатой рецензий ему. А вроде бы как будто не ему, а тем, чьи будут росписи на хвалебных страницах про нас, писателей перспективных!

Дурачками прикинемся. Верим, мол. В тонкости не вникаем. И он, конечно, пообещает мне издавать наших, кого предложим, в больших издательствах. А от нас ему гонорары полетят как бы за рецензии тем большим, которые их подписали. А натурально – ему, Фишману. Но этим большим мэтрам деньги тоже пойдут как всегда от издательств московских. Кому из нас всех будет плохо от такой организации коммунистического труда?

– Мудрая схема, Рита, – признал Блаженный. – И потому председателем отделения будешь ты. А мы – твои проникающие всюду щупальца. И ведь смотрите: У Фишмана дел прибавится. А значит и денег будет вдвое больше, чем сейчас. Авторов-то к нам много перебежит от Пановича. Одно дело издаваться в Зарайской задрипанной типографии, а другое – в лучших издательствах Союза.

Посидели так ещё пару часиков, помечтали, да спать пошли с хорошим настроением.

– Вы куда пропадали? – председатель литобъединения Панович взволновался явлению ведущих своих писателей ему и народу так удивлёно, будто вся его зарплата с понедельника самовольно ушла из кошелька, а в субботу, уже нежданная, чудесным образом вернулась вся целиком в тех же купюрах.

– Так это вы забыли! – воскликнула Марьянова. – В Москву к профессору Фишману Моисею Ароновичу нас кто отсылал? Чтобы через него пробить всем нашим выходы на лучшие издательства страны!

– О! – хлопнул себя по лбу председатель. – С такой дряблой памятью доцентом мехмата ещё можно потянуть, конечно, лет десять. На лекциях и семинарах допустимо годами повторять случайный набор случайных слов и все, включая меня, будут держать умный вид и с удовольствием делать лицо сверхчеловека, до которого с первого раза дошло – что это такое-сякое есть легко постижимая дифференциальная геометрия, математический анализ, дифференциальные уравнения, сопротивление материалов и основы механики, теория функций комплексного переменного анализа и теоретическая механика.

Даже анекдоты можно вставлять промеж любого набора как бы «учёных» слов. И не заметит никто. Потому как на лекции по сопромату почти все студенты впадают в глубокий транс. Только йоги так умеют и шаманы. В это время ты вроде есть и вроде бы тебя в тоже время-то и нет. Ты везде и нигде. Ты уже глубоко познал суть, но не врубился, какую именно. Вот что значит серьёзная наука!

– Значит, вы помните зачем мы мотались в Москву? – Гоша Кукин ни черта не понял из вышеизложенного, но самый конец краткой насыщенной речи угадал или нутром почувствовал.

– Поздравляю! – обнял всех по очереди Панович. – Фишман мне звонил вчера. Книги ваши с рецензиями мэтров одобрены в «Прогрессе» и через три месяца будут во всех магазинах страны. В книжных, скорее всего. Ну, и предложил произведения других достойных авторов привозить. Вы, как уже понявшие смысл и технологию общения с нашим покровителем и будете отвозить книжки других авторов и новые свои. Большое дело сделали, товарищи. Вывели наше скромное объединение на высшую орбиту. Ура!

Звонкие как оплеухи аплодисменты длились так долго, будто какой-то очень народный артист не выходил спеть на «бис», а народ решил, что он скромничает, смущается. И потому твёрдо настроился овациями его добить и выманить.

– Про отделение Союза писателей в Зарайске ни слова, – шепнула на ухо Марьянова Андрюше. – Передай Скороплюеву, а он пусть Митрию и Гоше нашепчет. Рано ещё десерт подавать Пановичу. Руководить нашим местным Союзом я ведь буду. Но председателя нашего, пока действительного, не надо раньше времени приближать к инфаркту или к ненависти. Он же меня в подсознании проклянёт и погибели моей пожелает. Люди ведь от него все к нам перебегут.

– Рита! Мы как сжатые пять пальцев – большой кулак. Я, ты, Вася, Митя и Гоша! И мы, никто другой, вытащим Зарайскую литературу из ямы на гору Олимп. Ну, разместимся пониже богов, конечно. А всё равно рядом с ними будем перьями чудеса творить! – ухнул себя Блаженный, как кувалдой, кулачищем своим пудовым по груди, какую имел, похоже, один Илья Муромец.

И поползли, как больные всеми болезнями черепахи, дни зимние. Холодные, снежные, злые, потрёпанные и обессиленные ветрами, а потому никак не ускоряющиеся от нестерпимой жажды победной весны уже почти готовыми писателями всесоюзного масштаба, достойными всенародного почитания и, вполне вероятно – любви.

Глава седьмая

Творческий человек – самый несчастный. Особенно, если ему не повезло жестоко и он оказался натурально талантливым. Бесталанный и не творческий, чтобы никто в него не плевал и не кидал камни, должен просто не косячить и делать всё по инструкции, чертежу, схеме или плану. Вкалываешь токарем – точи, как чертёж указывает, не своевольничай. Болты делаешь, так сверяйся потом с гайкой. Накручивается на неё твой болт – на тебе премию квартальную, а то и годовую плюс портрет на Доску почёта.

Положено триста двадцать шесть болтов настрогать в смену – не обижай плановиков. Из штанов выскочи, а наверти их, сколько надо цеху, заводу и в финале – всей стране. Тогда ты – мастер и к твоему станку пару раз в неделю водят из школ пионеров, чтобы они вгляделись в твой ударный труд, чтобы почитали в почётных грамотах, наклеенных на фанеру возле станка, про то, какой ты ценный для Родины экземпляр, да потом все после семилетки двинули в ПТУ и тем самым увеличивали бы число точильщиков болтов в десятки раз.

И по этому показателю СССР сразу заткнул бы буржуйский мир даже не за пояс. За трикотажный носок на устойчивой советской ноге. Смену отстоять в трудовом экстазе – ноги нужны покрепче, чем голова. То есть – не талант здесь управляет, а логарифмическая линейка и резьбомер. Диаметр на шестнадцать линейка одобрила, верный шаг резьбы подтвердил резьбомер. И гуляй передовиком, шире шаг и грудь колесом держи! Набей руку, не перечь чертежу и никаких тебе мук творческих. А, наоборот – почёт, шестой разряд, зарплата как у зама министра и местная слава! Не надо быть талантливым. Не сбивайся с чертежа и всё!

У творческого народа мучительная жизнь. То, что он делает – никак нельзя замерить штангенциркулем и даже простой швейной сантиметровой лентой. Написал художник потрясающее полотно, и попало оно на выставку. Сам творец понять не может – гениально он что – то там изобразил маслом на холсте, талантливо или так себе. Мятущийся разум его считает, что можно было и вот тут подкрасить поярче, и вот здесь полутень вывести в тень.

Нужны сторонние независимые знатоки. Они одни могут определить – как именно намалевал художник. Талантливо, гениально или позорно на всю Европу и почти всю Азию. В период установления статуса родной картины художник должен быть вдали от умных знатоков и пить водку. Причём не отказывать себе в количестве, чтобы ни о чём не думалось. Иначе можно схватить инфаркт, инсульт, аппендицит или холеру себе в бок.

В ходе обсуждения одни искусствоведы плюют на полотно с самых разных расстояний и углов, другие отмывают её от пакости плевков хрустально чистой водой с сахаром. Те, которые живопись заругали до её полного унижения и обозвали творение «мазнёй», получат по морде от заступников, которые увидели в рамке шедевр, достойный стенки Лувра или Эрмитажа.

Потом осрамившие произведение сплотятся духом и дадут в ответ по морде заступникам, после чего все с миром разойдутся, унося свои мнения с собой. И остаётся картина неопределенной. Одним зрителям нравится она, другие рожу кривят и мимо идут. А всё потому, что нет такого штангенциркуля, линейки или формулы, которые могли бы всё правильно отмерить, отсчитать, математически прояснить и признать творение либо неудачной попыткой автора втиснуться в толпу талантов, либо признать его самым выдающимся произведением всех времён и народов, умеющих рисовать.

Так вот, то же самое и у писателей творится. Нет и не было и у них точного измерителя. Линейкой только толщину книжки или рукописи определяют. И всё! А остальное подвержено разброду и шатаниям мнений, оценок и признаний. Впрягаются в разбор книжки на косточки критики и коллеги по труду. Ну, фабулы от них терпят пытки, сюжеты, жанры, бедную стилистику избивают специалисты умными словами и высмеивают убогое безграмотное распределение между словами запятых, дефисов, восклицательных знаков, тире и многоточий.