Обстоятельства места. Сборник рассказов и эссе

– Они, наоборот, не лечат, от них как раз голова начинает болеть. Но шипучие и растворяются в бензине моментально.

– Ну, чтобы моя голова начала болеть, мне ей надо сперва поработать! А работать мне нельзя пока не вылечусь. Так в поликлинике сказали.

– Всё! Я всё поняла. Я вам сейчас дам одно лекарство. Редкое. Нам фирма-поставщик, наш надёжный партнёр, всего семь упаковок выделила. От него страшно болит голова! И работать ей перед приёмом не надо!

– Сами принимали? Действуют?

– Нет, сами не принимали. Нам зачем? Мы его для крупных бизнесменов держим. Они же без головных болей не могут бизнес делать. А самостоятельно голова у них без дорогих специальных лекарств никогда не болит. Вот от нашего крекспексфексбрекекескваксцифина так башка трещит, аж с трёх метров слышно!

– А называется правильно? Мне тогда надо в поликлинику сообщить. Потому что от глистов у вас ничего нет, а про голову они мне ничего не говорили.

– Так вы сами прочтите, у вас получается. Вот, в жёлтой коробочке.

– Вот это? А! Крекспексфексбрекекекскваксцифин. То же самое, что ли, аналог левомицетина?

– Да бог с вами! У нас все лекарства разные, вы что?! Коробочка жёлтая? Жёлтая. А вон та серая. А вот красная! Называется, конечно, так же, это да. Но аннотации-то на все лекарства разные. Одни на арабском, другие на панамском. На китайском и норвежском. Даже на эсперанто есть, но очень мало. Для своих держим.

– Ну ладно, давайте две штуки. Одну жёлтую и три красных. Мне всё равно же не лечиться, а только пить прописали. Названия совпадают. Начну принимать, что-нибудь вылечится, а что-нибудь всё равно заболит.

– Конечно!!!

– Тогда, если что, я снова к вам. Вы так хорошо объясняете всё, просто приятно.

– К нам, к нам, конечно! Нам фирма, наш надёжный партнёр, на днях завезёт крекспексфексбрекекескваксцифин в полосатой упаковке. И в голубой с цветочками! И розовые – в бабочках! Я образцы лично видела. Ну, там такие упаковки – вааще! Полный отпад! Лаковые, блестят, как не знаю что! Их при женщинах достанете – так все женщины ваши!

– Э, нет! Мне в поликлинике чётко сказали. При вашем, говорят, заболевании – никаких женщин.

– Так чем вы, простите, я забыла – болеете?

-Болезнь- то сама хорошая. Глисты. И вот двадцать шесть лет не работаю ещё. Две болезни, выходит. Но тут хоть есть надежда, что вы аннотации переведёте и можно даже нечаянно вылечиться.

А вот от женщин, врачи говорят, вообще никаких лекарств нет, не было никогда и не будет. Вот в чём весь ужас!!

О чём речь?

(примерная стенограмма универсального стратегически-тактического текста-самоучителя для докладчиков)

Товарищи! (аплодисменты) Сегодня у нашего коллектива замечательный день (аплодисменты). Он навсегда останется с нами (аплодисменты). Каждый из нас, не жалея себя, старается сделать всё, чтобы он наступил (аплодисменты). И он наступил, товарищи! (Бурные аплодисменты. Все встают). Садитесь, товарищи! (аплодисменты. Все садятся). Давайте оглянемся назад (аплодисменты. Все оглядываются). Мог ли бы ещё вчера кто-нибудь представить себе, что уже сегодня, а не завтра, этот день придёт! (аплодисменты). Не все, конечно, верили в это, но они глубоко просчитались. (оживление в зале. Аплодисменты). И не на них, к счастью, мы опирались в достижении цели! (Смех в зале. Аплодисменты) А совсем на других (аплодисменты). И только потому мы её, товарищи, достигли! (аплодисменты. Все встают). Садитесь, товарищи! (аплодисменты. Никто не садится). Я говорю – садитесь, товарищи! (бурные аплодисменты. Все садятся). И достигнем её ещё не раз, если понадобится! (все встают. Аплодисменты). Пусть это зарубят себе на носу те, кто в нас сомневался! (оживление в зале. Все садятся). Правильно я говорю, товарищи?! (возгласы с мест: «А как же!» Аплодисменты. Все встают). И мы с уверенностью можем сказать, что наш коллектив и впредь будет идти вперёд семимильными шагами! (аплодисменты). Садитесь, товарищи! (Никто не садится). Хорошо, товарищи, пусть тогда сядут только те, кто внёс наибольший вклад в дело приближения сегодняшнего замечательного дня! (бурные аплодисменты. Все садятся).

Но вместе с тем, товарищи, наш сегодняшний день являет собой яркий пример того, как не следует идти к намеченной цели! (аплодисменты) Сегодня мы, к сожалению, не можем с полным правом сказать, что достигли её законным путём (аплодисменты). Каждый из нас втихомолку делал всё недопустимое, чтобы добраться до цели обходным путём. Позор нам за это! (бурные аплодисменты. Все встают). Садитесь, товарищи! (все садятся). Давайте оглянемся назад (аплодисменты. Все оглядываются). Мог ли ещё вчера кто-нибудь представить себе, что уже сегодня, вопреки здравому смыслу, элементарной логике и несмотря на полнейший завал в нашем общем деле, этот день придёт? (аплодисменты). Но ведь он, к нашему стыду, пришёл! (бурные аплодисменты. Все пытаются встать). Не надо, товарищи! (все перестают пытаться).

Не все, к счастью, верили в это, и они оказались правы! (оживление в зале. Аплодисменты). Действительно смешно, что не на них мы опирались в достижении цели! (смех в зале. Аплодисменты). А совсем на других! (возгласы негодования. Аплодисменты).

Не могу без содрогания говорить о том, какими путями мы её достигли! (аплодисменты. Все встают). Садитесь, товарищи! (никто не садится). Я кому говорю! (бурные аплодисменты. Все садятся).

И если только кто-нибудь попытается достигнуть её ещё хоть раз такими средствами – не будет им прощения! (все встают. Аплодисменты). Пусть это зарубят себе на носу те, кто сомневается! (оживление в зале. Все садятся. Правильно я говорю, товарищи? (возгласы с мест: «А как же!» Аплодисменты. Все встают). И мы с уверенностью можем сказать, что наш коллектив ни за что не позволит себе впредь идти вперёд семимильными шагами на глиняных ногах! (Аплодисменты). Садитесь, товарищи! (никто не садится). Хорошо, товарищи, пусть тогда сядут только те, кто внёс наименьший вклад в дело приближения этого недоброй памяти дня! (бурные аплодисменты. Все садятся).

Но вместе с тем, товарищи, наш сегодняшний день являет собой яркий пример того, как следует идти к намеченной цели, избавившись от позорных пятен! (аплодисменты). Сегодня, товарищи, учтя наши ошибки и промахи, мы можем с полным правом сказать, что не напрасно его ждали! (аплодисменты). Каждый из нас, сделав глубокие выводы из наших упущений, не жалея себя…

(И так далее по предложенному тексту до полного общего изнеможения).

Один день Володьки Борисыча

Всю ночь у Володьки Токарева изнывал коренной зуб. Прохватило его сквозняком в кабине тракторной днём ещё, а к вечеру щека «подошла» как опара кислого теста, вздулась твёрдым пузырём и стала глянцевой как коробка китайской розовой пудры, которую Наташке, жене, совхоз подарил на восьмое марта. Часов до трёх ночи Володька Токарев честно маялся в постели, надеясь, что пригреет зуб шалью маманиной, да уснёт. Попутно он считал несуществующих баранов, заталкивал голову под подушку и раза три разводил в кружке содовый раствор. Полоскал зуб. Никогда в жизни он и не подумал бы всерьёз, что такая маленькая кость во рту может разбередить всё тело. Болело всё, даже, почему-то, ноги. В три часа безразличная к мукам людским кукушка в часах заскрипела пружинками и, раздвинув пластмассовым клювом дверцы, проскрипела такую отвратительную песенку, похожую не на кукование, а на причитания «бабы яги» из недоброй сказки.

Метнул Володька в кукушку пуховый платок, но долететь он не успел и пластмассовая птица нырнула обратно раньше.

– Бляха-птаха, – без зла заклеймил Володька Токарев кукушку, вывернулся из одеяла и плавно, как балерина, снятая на киноплёнку замедленной съёмкой, переместился к окну. На улице валился сверху медленный желтоватый снег. Казалось, что расхристанные бесформенные хлопья падают, минуя редкие фиолетовые тучи, прямиком со звёзд, блестящих в просветах. И каждая снежинка несёт в сугроб под окнами по капле далёкого золотистого звёздного света.

Хоть и не ко времени, невпопад вроде встрепенулось в нём лирическое настроение, а зуб проникся душевным трепетом Володькиным и притих минут на пять, приспокоился. Плавно, не мотая тело по сторонам, подплыл Токарев Володька к буфету, нащупал вслепую стеклянную вазу, где мать хранила на всякий случай всевозможные таблетки, сунул в горлышко руку, сгрёб в кулак пакетики и пластиночки. В результате кулак получился огромным и без приключений из вазы выбраться не смог. Ваза вместе с кулаком выбралась из буфета, зависла над досками пола и только потом обрела самостоятельность. Она легко соскользнула с руки и на полу уже разлилась стеклянными брызгами. Лекарства при этом как лежали кучкой, так и остались. И не видно было в три ночи ни стеклянных огрызков, ни таблеток и порошков.

– Во! Расшустрился! Чего тебя мотыляет средь ночи? Девки что ли приблызились? – басом сказал отец, не отрывая головы от пухлой подушки.

Грубый голос у него был только спросонок. А так – вполне нормальный, мягкий говор имел батя. Проснулись, ясное дело, все. Мать – Вера Степановна, Николай Антонович, батя, да и младший брат Витька, спавший всегда как убитый, тоже сел на кровати.

– Девки…– съехидничала мама. – Не помнишь, что у сына личного с утра ещё зуб томится, всё нутро раздирает.

Отец смущенно кашлянул и посоветовал утром к Тихомирову пойти, к врачу, который в совхозе был один, но умел всё, что делал практически каждый специалист.

Младший Токарев ничего не сказал, и правильно сделал. У него и днём-то башка не шибко варит. Точнее – язык отдельно работает, а голова сама по себе. В ней, конечно, не то, что у Витьки на языке. Но что именно – покуда ещё семья не разгадала.

А сам Володька Токарев сколько себя помнит – уважал мысли тонкие, отшлифованные природным умом до приятной чистоты. Такие, какие в книгах старых писателей живут. Их, правда разглядеть и понять надо. А вот как раз это Володька Токарев и умел делать не хуже, скажем, совхозной библиотекарши Марии Васильевны, которая университет закончила и среди книг жила как у близких душой и разумом родственников.

Володька Токарев внутри поэтом был, хотя стихи писал редко и сразу прятал их на чердаке в старом дедовском рюкзаке из чистого брезента. Он чуял своё поэтическое существо интуитивно, как птица, которой мама ни разу не чирикнула, что птице положено летать. Он глядел на жизнь не так, как все и видел в ней такое, мимо чего другие умы и взгляды пролетали как ветер вдоль улицы. Без остановок и снижения скорости.

Скажем, Санин Иван, бригадир Володькин, глядит утром из кабины вперед и видит обожженную солнцем бесконечность степи. Серую, скучную. Которую надо перепахать и сделать черной. А Володька едет и нутром чувствует как в полукилометре от него, на высушенной солнцем, негнущейся траве тихо звенят, проживая свои короткие мгновенья, красивые перламутровые росинки. На них сидят разноцветные стрекозы, напиваясь росой, а маленькие мышки-полёвки нагибают коротенькими лапками стебли и слизывают чистейшую, наполненную полезностью росу. Да, Володька был настоящим поэтом, но писал всего пару раз в год по какому-то сверхъестественному наитию, потому, что писать он как раз и не умел. К великому его разочарованию. Да и некогда было стихи слагать и играть рифмами. Утром – на трактор, а вечером дома дел – выше роста. Бате под семьдесят, да и маме не семнадцать давно. Утомилась за тридцать лет на свиноферме и дома уже с напругой женские дела исполняла. Как-то вышло, что и стиральной машинки в хозяйстве не было. А с меньшого Витьки толку вообще и не ждал никто, пока не наиграется он в своём клубном ансамбле на гитаре, то есть, пока не втянет его жизнь в мир взрослых работяг.

И так сидел, прижатый к подоконнику этими мыслями Володька Токарев, держал тёплой рукой щёку и вместе с осатаневшим зубом ждал, когда безразличная к мукам человеческим кукушка в часах точно и вовремя откукует декабрьский рассвет.

Тихомиров, врач, сколько его помнили, приходил на работу вместе с рассветом. В любое время года. Наверное, грустно было ему дома, поскольку после смерти жены в аварии на трассе из города не шесть лет прошло по его личным меркам, а максимум день. А ещё раз жениться он не смог, хотя предлагали вполне достойные, культурные женщины.

– Ты б не шел сёдни на трактор-то, – проходя к печи за сухими валенками посоветовала мама. – Загубишь всю челюсть. Вставную будешь носить. В твоей тарахтелке дырок больше, чем железа. От зуба, говорят, и сердце может заболеть. Не ходи, говорю.

Володька на мать поглядел устало, но головой влево-вправо мотнул бодро.

Пойду, мол, поработаю. Тоже мне болезнь – зуб!

– У Денисыча вон язва желудка, – запил медленные слова Володька Токарев кружкой молока. – И ничего. Живой. Передовик. А как натрясётся в поле – ух, она ему даёт жизни адской! Аж в круг его сгибает. Ничего. Глотнет порошок тихомировский, перетерпит с полчаса и на работу едет. Это мужик!

Отец хмыкнул, молча оделся, валенки натянул и ушел за углем в сарайчик. Вечерняя топка на последнем издыхании держалась, пришло время обновления огня, а топил в доме только сам отец. Хотя такого, чтобы остальным запрещал, не было. Топи, кто хочет. Но нет. Никто у бати любимое занятие не отнимал, даже не покушался.

Володька тоже оделся, бриться не стал, чтобы опухоль на щеке не сердить лишний раз. Допил здоровой стороной рта простоквашу из кофейника. Там кофе не варили сроду, а под простоквашу, ну, просто идеальная была посудина. Пропустил как-то не очень тёплую простоквашу мимо зуба и тоже пошел во двор.

Над старой его Валентиновкой, которая в бумагах районных двадцать лет уж звалась совхозом «Восточный», висела изумительно синяя синева, окантованная по краю земли розовой тысячекилометровой дугой. Было в красоте небесной и розовое от восхода, и тёмно-сиреневое, последние блики ночи, и бесцветное было в середине купола, прямо над головой. Так виделась утренняя прозрачность воздуха и чистота бесконечности.

– Ах, ты ж, так твою! – ласково и громко произнёс Володька набросив голос свой на всё совхозное утро. – Это ж надо ж!

И в соседних дворах от восклицания его вздребезнулись и виновато заорали разноголосые, но одинаково виноватые петухи. Проспали они рассвет.