Чудо в перьях

– И- и – е – е -хх! – визжали в экстазе пляски дамы.

– Оп- п- п- она! – ревели, подскакивая в такт рифмам, мужики.

И длилось веселье до ночи. А хоть и не было в нём того интеллигентного, литературного, высокохудожественного – ничего. Зато радость живая, честная, искренняя имелась в запредельном количестве.

Главный редактор газеты поздно домой уезжал. Заработался. Открыл дверь, за которой грохотало заседание писателей и поэтов. Кивнул Пановичу вопросительно.

– Нормально всё? Только шум, а драки нет?

–Всё клёво! – вздыбил столбиком большой палец председатель. – Всё ровно по плану!

К полуночи разошлись. Отдохнули на все сто пятьдесят процентов. Потому шли в разные стороны, улыбались устало и ни о чём не думали.

Кроме, само – собой, как о художественной литературе.

Уже не как о дальней родственнице, а будто о Родине родной, навек любимой.

Глава восьмая, заключительная

– Сто тысяч двенадцать, тринадцать, сто тысяч четырнадцать рукописей, -Андрюша Блаженный ручку с журналом учёта произведений писателей и поэтов города Зарайска аккуратно и бережно, как сапёр взведенную противопехотную мину, отодвинул от себя к середине стола. Под хранение и учёт рукописей, рождённых местными творцами за последние два года, главный редактор областной газеты выпросил в горпотребсоюзе пустующий склад, куда из Болгарии ещё в прошлом году возили лечо натуральное, томат-пасту и огурцы консервированные, размером похожие на мужские мизинцы. А с зимы шестьдесят девятого в этом удовольствии советскому народу, который не устроился жить в Москве и столицах республик, болгары отказали молча в кормёжке лечо, огурцами и пастой.

– Кто-то, похоже из Америки, убедительно попросил болгар, чтобы у них началась повсеместная засуха и, естественно, неурожай на всё, – объяснил пару дней назад редактор громкое недоумение Марьяновой на ходу в коридоре, где она с группой писателей обсуждала событие.

– Так Болгария же страна социалистического содружества, – удивлялась Маргарита Марьянова уже севшему на заднее сиденье «Волги» редактору. – ЦК КПСС должен был приказать болгарам, чтобы никакой засухи! Чтобы как у нас в СССР: постоянно росла урожайность.

– Не, ну если засуха, то хрена у них тогда табак прёт из сухой земли как бешеный? – возмущался писатель и сторож универмага Лыско. – Вон в каждом газетном киоске « «БТ», «Шипка, «Плиска», «Ту-134», «Феникс», «Стюардесса», «Опал» и ещё навалом всяких, блин! Их что, бляха-папаха, из стальных опилок крутят? Нет же! Получше, чем в нашей «Приме» табачок раз в сто. Неурожай у них, гляньте на этих американских подхалимов!

– Лагерь вроде наш, социалистический. Но нас они не боятся, потому, что мы им на жизнь много денег отсыпаем, – зло сказал Андрюша. – Мне один приятель это сказал. Мы до восьмого класса за одной партой сидели. Потом я в ПТУ на каменщика пошел, а он в шестьдесят шестом после десятилетки в военную Академию. Сейчас КГБшник в Зарайске. Он точно знает, что болгары, венгры, чехи прочие из нашего лагеря едят с руки КПСС, а боятся Америку и ей втихаря лыбятся да кланяются. Политика, мать её! Как избушка Бабы-Яги: к лесу то передом, то задом. Противная отрасль жизни политика, блин. Брехливая.

– Да ну её в пим валянный! – крикнул неожиданно председатель объединения Панович. – Без нас с этим лагерем разберутся. Вот вы мне скажите, что с этой макулатурой делать? Мне, как председателю, положено всё это прочесть. А я ещё довольно молод и не устал пока жить. Если честно прочту всё, а это тонн пятьдесят бумаги, то семья меня похоронит, конечно. Редакция с институтом место хорошее пробьют через обком на кладбище. Вы почти все придёте хоронить. Оркестр наймёте.

– Это приятно. Но мне туда рановато. Чувствую так. Остаётся вариант – сделать вид, что всё перечитал по два раза. Но мама с папой как-то ухитрились вдолбать мне в душу одну штуковину, не шибко в народе популярную. Совесть называется. И выходит, что не смогу я такой вид сделать. И натурально это всё перечитать тоже не смогу. Да никто не сможет.

– Три ещё года назад в литобъединении было нас семьдесят четыре поэта и сорок два писателя, – задумалась Марьянова. – А сегодня сколько, Андрей Ильич?

– Сорок одна тысяча поэтов, – вздохнул Панович и побледнел. – Да плюс к ним двадцать шесть тысяч прозаиков.

– А в Зарайске живёт девяносто шесть тыщ народных масс вместе с начальниками и козырными обкомовскими тузами, королями и шестёрками, – громко изумился Вася Скороплюев, мясник и поэт. – Двадцать девять тысяч не пишущих всего. Обалдеть! Как уцелели? Почему перо никто им в руки не сунул?

– Это они только пока ещё не пишут. Дозревают, – Андрюша Блаженный попытался изгнать из глаз своих ужас, но не смог. – Мы и сейчас уже заседания наши проводим на пустом утреннем пляже летом, а зимой уже и негде. Не встречаемся совсем. Зато пишем, пишем и пишем. Читателей в городе меньше уже, чем нас, творцов. В двадцать первом веке так и будет. Это ж, помните, когда я написал «Колосись, блинчик!», мне вы, председатель, сказали, что консультировались с тремя профессорами филологии из института.

– И вроде бы они серьёзно про мой «Блинчик» отозвались как о литературе двадцать первого века. Мол, чуть ли ни все в будущем станут писать так, что сразу хрен поймёшь, об чём речь. И что писателями будут почти все живые, а читатели пропадут, сгинут на девяносто девять процентов. Почти никто ничего не сможет читать в 2022 году, потому как будет в книжках только словесный понос. Без смысловой нагрузки, с тухлым запашком и небывальщиной всякой! Вот оно уже сейчас помаленьку и начинается. Так я чую!

Задумался председатель Панович на полчасика. И все молча пережидали его раздумья, глядя на тонны бумаги, заброшенные по всей территории большого склада под пятиметровый потолок.

– Я ухожу из объединения. Снимаю себя с должности председателя, – громко выдохнул Панович в финале раздумий. – Назначаю вместо себя Андрея Блаженного. Кто за?

Подняли руки сто тридцать писателей из ста тридцати, пришедших на склад помочь Пановичу зашвырнуть новые рукописи под потолок.

– Поживи ещё, Андрюша, – ласково и отечески погладил уже теперь бывшего председателя сторож-фантаст Лыско. – Ты науке нужен. Про круг квадратный и круглый квадрат кроме тебя кто миру донесёт толково? А это же переворот, революция в сознании умов учёных.

– А у меня ещё теория бесконечного параллелограмма есть и расчёты точные по движению планеты Плутон к чёртовой матери из Солнечной системы, – Панович стал вынимать из пиджака листы, мелко исписанные тушью, что побудило всех уважающих его писателей за минуту исчезнуть со склада. Остались только ко всему привыкшие и готовые к любому испытанию Марьянова и Блаженный Андрей.

– Я вот как поступлю, – незаметно для Пановича смог аккуратно затолкать бумажки про параллелограмм ему обратно в карман Блаженный. – Я завтра издам утром новый приказ и пришпилю его к входной двери редакции. Содержание короткое, верное и своевременное:

«В связи с назначением меня председателем литературного объединения «Словеса» властью своей с сегодняшнего дня объявляю объединение закрытым. Сданные рукописи не возвращаются и не рецензируются как в порядочных издательствах. За всеми писателями и поэтами оставляю право писать до конца желания или жизни. С уважением к вам и литературе, председатель А. Блаженный».

Ну, слава Богу, – сказал атеист, доцент мехмата Панович. – Гора «Пик коммунизма» – с плеч!

Он побежал в институт, а Марьянова с Блаженным пошли в кафе «Колос» осмыслить содеянное под второе блюдо, сто граммов «армянского» и десерт в виде заварных пирожных «эклер».

– Однако уже апрель, – чокнулась Маргарита своей рюмкой со стаканом Андрюши. – Издательство «Прогресс» молчит, Фишман Мойша не звонит и в глубине души я чую, что нас, Андрюша, дурканули как пионеров с верой в любовь дедушки Ленина к детям.

– Так нехай Панович звонит Фишману. Он же нас с ним сцепил.

– Пойду позвоню Андрею Ильичу, – Марьянова поправила на ушах большие серьги с изумрудами. – Пусть прямо сейчас душу из Фишмана вынимает. Ждать обрыдло. Такие перспективы коту под хвост. Союз писателей СССР. Книги в «Прогрессе». Любовь народа и командировки за кордон по обмену опытом.

– За кордон не шибко тянет, – думал Блаженный, в одиночестве глотая коньяк со всеми пятью звёздами. – А корочка члена Союза – это вездеход. С ней я смогу через обком партии обратно вернуться каменщиком в любое СМУ и восстановить свой шестой разряд.

Марьянова вернулась минут через двадцать злая, как Красная Шапочка на Серого Волка, который успел сожрать любимую бабушку до её прихода и пирожки с повидлом пришлось выкинуть. Маргарита махнула официантке двумя расставленными пальцами. Большим и мизинцем. В переводе на общепитовский жаргон жест означал потребность в целой бутылке.

Разлила девушка Наташа по сто граммов в тару частых и уважаемых клиентов, тряхнула свежим белым передничком и исчезла.

– Дождалась я пока он Фишману позвонит, – Маргарита опрокинула рюмку и платочком стёрла с неё помаду. – Так ты угадаешь, какой финт этот добрый еврейский дедушка крутнул вообще и какую фигу сунул нам конкретно? Он, сучий потрох, свалил в Израиль, Андрюша. На его месте уже новый, другой русский профессор. Он и ответил.

– Выгнали Фишмана в Израиль за открытый вызов друзьям из ЦК КПСС. Его с кучей братьев по национальности КГБ отловило в подпольной синагоге. В центре Москвы. В Охотном, блин, ряду. Недалеко совсем от Кремля. Новый профессор сказал, что Моисей Аронович три дня от радости гулял в ресторане «Прага» перед отъездом, пел на весь зал «Семь сорок» и весел был как наш великий солнечный клоун Олег Попов в репризе с потерей своей клетчатой кепки.

– А телефонов издательства «Прогресс» у нас нет, – опечалился Блаженный.

– А кабы и были! – засмеялась Маргарита, которую коньячок расслабил и волнение с обидой легко затушевал как ретушер в газете убирает прыщи и морщины с лиц передовиков труда. – Кто мы для издательства, которое даже Евтушенко, читала я в Известиях, передвинули с публикацией на целый квартал? Вместо него срочно печатали здоровенный «Сборник статей и заявлений Международного совещания коммунистических и других рабочих партий», проходившего в Москве в начале шестьдесят девятого.

– А в Израиле, – начал мысль Андрюша, но вовремя передумал, поскольку понял, что там Фишмана и КГБ не найдёт. – Вот это пролёт так пролёт! Хорошо, что я из грузчиков не уволился. Писать больше не буду. Всё одно – не поймёт никто. Моё время не пришло. А до две тысячи двадцать второго года я не дотяну. Труд у меня физический. Жизнь укорачивает сильно.

– Ладно. Ты сиди, пей, отдыхай, – Марьянова поднялась. – А я Скороплюеву позвоню. Пусть он соавторов своих, поэтов-мясников порадует. Нет в жизни счастья, Андрюха. Тем более, что вот беда, она, сука-собака, точно есть! И я печенкой чувствую – беда бедовая уже руку корявую и цепкую надо мной заносит.

Долго ещё сидел Блаженный в кафе. Сбегал к будке телефона-автомата возле двери кафе. Позвонил Ляхову, Скороплюеву, Лыско, Лихобабину и терапевту Савченко. Позвал. Посовещаться надо было. Жизнь, она, конечно, маленько треснула, но не так, чтобы в трещине мог даже ботинок застрять. «Прогресс» – оно, конечно, престижно. Но один единственный вариант в жизни бывает только у полных придурков. И они всю жизнь живут придурками. А нормальные люди из любого лабиринта минимум пять выходов найдут.

Пришли нормальные люди. Выпили штрафную. Сразу по полному стакану. И быстро освоились, вошли в ситуацию, как голый входит в баню с целью освежить дух и тело.

– Откроем школу литературного мастерства, – предложил Лихобабин. – При Доме учителя. Там у меня тётка родная директором отдыхает. Что за контора этот Дом учителя – она сама толком объяснить пока не может. Хотя уже пять лет им управляет.

– И никого набирать не будем. Никаких писателей и поэтов самопальных, – пошёл сразу ближе к делу Лыско. – Возьмём на обучение десяток всяких победителей школьных олимпиад по литературным сочинениям. Пишем добрые рецензии на их фигню и публикуем в местной типографии. Связи остались. Ну, и сами там же печатаемся. Хрен с ним, с «Прогрессом». Если мы пишем рецензии, и они печатаются перед текстом начинающего писателя, то мы кто?

– Бляха-Натаха! – обрадовался Лихобабин.– Выходит, что мы в этом случае «мэтры», мастера, уважаемые писатели. И наши мнения – это пропуск молодым в большую литературу. Во, блин, классический ход! Лыско, ты, бляха, умный как Фидель Кастро. Как он грамотно пьёт из КПСС кровь с молоком при полном почёте и уважении его и нашего народов! Вот ты, Лыско, умом и хитростью примерно ему равен.

– Марьянова с нами? – обеспокоился Вася Скороплюев. – Она грудью дорогу проложит легко хоть куда и не только себе. Нам тоже. Хорошая баба!

– Хорошая, – согласились все литературные учителя и рецензенты. И всё остальное время до закрытия кафе пили только за Маргариту и говорили только о ней. Не зная, конечно, о том, что не будет с ними дорогой пробивной Риты по закономерной, но чисто сволочной причине.