Чудо в перьях

А Марьянова творила не только в поэзии. В прозе жизни тоже имелось комфортное и мягкое место творчеству. То, что Рита лично сочинила единственный на планете, уникальный сорт пива, победивший всех конкурентов на всевозможных конкурсах мирового уровня – это пустяк. Каждый, когда от души крепко выпьет, может придумать всё, чего до него никто и не пытался делать. Был такой товарищ в Зарайске. Он выпивал три бутылки портвейна, лез на крышу, отталкивался и летал. Сначала вокруг дома, потом квартал стал огибать в крутых виражах и однажды как вспорхнул прямо в небо, так и растаял в нём между двумя облаками. И только вдова с дочерью ходят к нему на могилку. Тёща отказалась. Не хочу, говорит, этого козла даже на кресте в виде фотографии видеть.

– Семью без денег оставил. А ведь как плодотворно работал мужик бухгалтером на фабрике резиновой обуви. И воровал творчески, с умом. Много стырил за десять лет. Жила семья почти в раю и никто из начальства не допёр, что после директора фабрики он тоже очень крупный расхититель советской казны. Но вот по причине страха за возможную жизнь на зоне ИТК-127/4 и свихнулся внезапно для себя и окружающих бухгалтер башкой. Стал чувствовать себя скромным скворцом, уроженцем белорусских лесов.

– Считал на счётах, сводил сальдо с бульдо, творчески грабил дензнаки казённые и творчески жил. Летал над людьми, возвышался над обыденностью жизни грешной. И не посадили его потому только, что простили все ему злодеяния позорные. «Ибо мёртвые срама не имут».

Но Маргарита была как Ленин – живее всех живых. И наградил её создатель целым мешком талантов. Она и поэтесса, да ещё изобретатель новых сортов пива, плюс к тому – полное правдоподобие верной жены главного инженера пивзавода, которому с честным лицом она налепила рогов на каждый квадратный сантиметр туловища. Пела Рита как Зыкина, танцевала одна как весь ансамбль «Берёзка», шила как лучшие еврейские портные, а ещё лепила из белой глины бюсты Дзержинского да Василия Чапаева на коне и с шашкой наголо. Имела она и другие таланты. Посерьёзнее прежних. Скромность, например, нечеловеческую. Она за жизнь не совершила ни одного единого показушного поступка. На чём и «спалилась». Вот, к примеру, на все заседания литераторов она привозила грузовик пива в бутылках. По три тонны два раза в неделю пять лет подряд.

Это установило следствие ОБХСС после того как на неё настучала завистница, бездарная поэтесса с пивзавода, изготовитель сусла Дёмина Ирка.

Милиция опросила всех самодеятельных литераторов, председателя объединения, редактора газеты и долго не могла предъявить Рите путёвое обвинение. Обычно воруют, чтобы продать и стать богаче. Но Марьянова не взяла ни копейки вообще ни с кого. Говоря простым языком, она своих друзей по творчеству просто угощала. И никуда больше пиво не возила.

Лучшие умы ОБХСС месяц искали подходящую статью под преступление, но не нашли. Получалась, что воровать-то она воровала, но бескорыстно. То есть выручки от расхищения не имела и отобрать у неё прибыль с крупно награбленного, чтобы вернуть в казну, не представлялось возможным. Поэтому дали ей срок, как мудро посоветовал прокурору начальник УВД, чисто символический. Десять каких-то лет строгого режима.

На заседании суда после объявления приговора плакали все в зале кроме ничего не понявшей Марьяновой. Когда все посильно излили скопившуюся за время следствия влагу в глазах, к Маргарите подошла Закревская, судья, и сказала ей на ухо:

– В тюрьму, Маргарита Степановна, приходите сами, без конвоя, через три дня. Со всеми родственниками попрощайтесь, дела доделайте. Десять лет всё -таки. В нашей «четвёрке» столько никто не смог выжить. Вошь, знаете ли, клопы, туберкулёз… Мы с прокурором посоветовались и даём вам прощальный отпуск. Место Вам на кладбище пивзавод обещал достать приличное. Ближе к главной аллее.

Пошли они вшестером из суда в кафе «Колос». Осужденная Рита Марьянова, Блаженный, Савченко, Лыско, Лихобабин и Вася Скороплюев, мясоруб.

– Это ж сколько я за десять годочков стишков нарожаю! – радовалась Маргарита после третьей рюмки армянского. – На строгом режиме работы непосильные есть?

– Не, на строгом ты просто в цепях и с гирями на ножках. И к стене прикована, – предположил Блаженный. – Не сидел. Точно не уверен. Но вроде бы так.

Когда добивали пятую бутылку, Лыско вдруг схватил Лихобабина за грудки, подтянул к себе и стал шептать ему в ухо громко, на весь зал.

– Ты вали, Рита, за тридевять земель! Раз ужо дали такую возможность. Не знаю кто озаботился твоей судьбой, но кто-то о-о-очень значительный. Как восклицательный знак. Иначе хрен бы судья тебе три дня дала погулять.

– Я тебя поняла, Лыско! Отпусти дядьку-то, – оторвала его Марьянова от онемевшего частушечника. – Свалю я, пожалуй! Хоть это и подляна советскому правосудию будет. Гуманному, подчёркиваю. Всего десять лет впаяли. И три дня воли подарили перед верной погибелью. Но ты точно говоришь, Лыско! Истину!

– Сквозить надо шустро, пока трамваи ходят. Всё, я побежала собираться. Куда смоюсь, не говорю пока. Напишу Блаженному письмо до востребования. Фамилия моя будет Зайцева, поняли?

И она убежала. И не видел её больше никто и никогда. Ни письма от Риты, ни звонка, ни воздушного поцелуя. Одна стюардесса из местного аэропорта проболталась под шафе Скороплюеву, любовнику своему давнему, что встречала Марьянову на базаре в индийском Пенджабе. Продавала она будто бы глиняные скульптуры Чапаева на коне и с шашкой наголо местным йогам и туристам из Южной Бразилии.

– Забожись! – сказал ей тогда суровый Скороплюев.

– Да чтоб мне всю жизнь на «кукурузнике» по колхозам летать! – чиркнула ногтем по переднему зубу стюардесса. Значит не сбрехнула. Кару-то себе назначила страшную!

– Ну, живая, и слава КПСС! – обрадовался Васиной информации Блаженный. – Главное, чтобы никогда не писала стихов больше. Баба-то она хорошая, а поэт из неё как из бабушки дедушка. Тьфу, одним словом!

Годы прошли. Нет, пролетели. Да опять не то: мелькнули, просвистели пулей годы. Правда, пять годочков всего. Страна любила лично Леонида Ильича, добывала руду, пшеницу продавала в Канаду, а у неё покупала тоже пшеницу, но похуже. Народ кормила всё поганее, но космонавты чёрт знает на кой чёрт всё летали вокруг Земли-матери. Да! В хоккее Союз долбал всех на радость всему народу. Уже почти единственную радость приносил только хоккей к тому времени.

Сидели поэты и писатели Зарайские в Доме учителя. Блаженный, Савченко, Лихобабин и Лыско и Скороплюев. Все устроились в Дом этот сторожами, а с прежних мест уволились. Сторожить в учительском доме было нечего, поэтому они всё время пили и писали. Своё излагали. То, что душу жгло и в голове больше не держалось. Рецензии писали на литературные испражнения студенческой молодёжи и публиковали их книжки в местной типографии.

Панович однажды сел писать трактат о треугольнике, составленном из кругов, параллелепипедов и прямых кривых плоскостей с единственной точкой «А» на обоих концах.

Ничего. Пронесло. Никто не возразил. Потом стал всем рассказывать, что он Пифагор, трансформированный вечностью движения в круг сегодняшней жизни из квадрата жизни прошлой. И тогда ректор позвонил без охоты в спец диспансер, где Андрей Ильич уже третий год заканчивает трудную работу о том, что из пункта «А» в пункт «Б» нельзя выйти без пропуска от правителя Вселенной Ыгымау-ы.

В общем, нормально шла жизнь, приближаясь к восьмидесятому году. Все ждали прихода коммунизма, светлого будущего. Хорошо было жить. Толстые люди исчезли, в еде ограниченные. Очередей в магазинах стало меньше. Не за чем было давиться с нетерпением и матюгами. А вот читать люди вдруг стали больше. Потому, что за границу не пускали, собственных ателье по пошиву наволочек открывать не разрешали, в деревню после распределения институтского никто не ехал. А из села, наоборот, потёк народ в город, где были разные работы. Не на боронах, культиваторах, плугах да сеялках. И шла жизнь у всех вяло и равномерно. На работу-с работы. Автобус номер 4 или 16.

Поэтому Зарайск разрастался и уже не было тихих мест для расслабленного отдыха, маленьких кинотеатров, где бы кашляли пятьдесят человек, а не пятьсот. На карусель в парке надо было ждать посадки часа два-три, а в два зарайских ресторана культурно выпить записывались за пару месяцев вперёд. Поэтому от безвыходности население начало сначала неуверенно, робко, а потом с ночи до утра читать книжки. И СССР через пару лет стали звать самой читающей страной мира. Что льстило писателям. Наконец пришло их время.

Принесла Блаженному свои стихи Люда Завадская из бывшего литобъединения. Обрадовала. Хорошие были стихи. Проникновенные.

«Так хочется пожить без напряжения

Высоковольтного столба,

Стоваттного защёлка и затмения,

Что навалились на людей сполна!

Неужто гул войны и торможение

Не обретут слияния в века?!

Нам нужен мир, добро и процветание,

Всего того, что нажила страна

За годы буреломного страдания,

И за войну, что помнит вся земля!

Нам всем так нужно обновление,

Чтоб видеть Солнце, Небо и Луну,

Чтоб смело жить, шагать без притеснения и сожаления

Навстречу новому, прекрасному деньку!»

– Во, память у тётки! – восторгался Лыско. – Войну помнит! Дед мой забыл уже. Потому, что воевал. А она и визга пули сроду не слышала. А вон как правдиво излагает!

– Главное – талантливо. Слово к слову льнёт. Рифма рифму ласкает, – подвел итог обсуждению частушечник Лихобабин. – Почти частушки получились. Высший класс. Берём. Я лично рецензию пишу. Ну, вроде как тётка – это моё открытие.

– Сейчас мало таких талантливых, – говорил Лыско, попутно заучивая поэтический перл наизусть. – Расскажу как-нибудь на Новый год детишкам в детском садике под ёлкой. Кулёк дадут с конфетами и мандарином.

– Слушай, доктор, – вдумчиво завел беседу с терапевтом Савченко Лихобабин. – Вот ты с нами трёшься уж лет десять, да? А не издал ни одной книги. Кого стесняешься?

– Да я просто так к вам прилип. Как банный лист к глютеусу, если по научному задницу называть. Поэзию люблю очень, – смутился Савченко и стал застенчиво водить носком ботинка по полу. – А сам пишу только рецепты стихами. Больным нравится. Выздоравливают быстро. Если не успевают помереть. Я рецептов рифмованных книжек на сто написал за двадцать лет в поликлинике.

– Ну, так хоть один рецепт выдай вслух. Ты ж равный с нами руководитель школы литературного мастерства. Всей, бляха, орденоносной области, – Блаженный поднял доктора и отнёс его в центр комнаты.

– Таки не судите как Марьянову, – грустно пошутил терапевт. – Не надо мне десять лет строгача. Я бы украл на работе чего-нибудь, но у меня только ручка, бланки для рецептов, стетоскоп да шланг с грушей и манометром для измерения давления. Не туда судьба работать закинула меня.

– Читай, бляха-папаха! – занервничал Лихобабин. – Ломаешься как девка в ЗАГСе: «А может подождём ещё пару дней? Получше узнаем друг друга!»

–Давай! А то коньячок притомился в бутылке маяться.