Я твой день в октябре

испуганная реакция отца с мамой пропали, ушли вместе с ними. Лёха минут тридцать отмокал под душем, потом отстучал молотком стельки из шиповок, скрюченные от засохшего пота, прилег на покрывало с книжкой Циолковского «Путь к звёздам». И почти сразу уснул. Устал всё же от обилия нежданных событий за последние двадцать дней.

Проснулся часов в семь вечера. Мама проверяла тетради. Отец тихо играл на баяне свой любимый «Полонез Огиньского».

– Пойду к ребятам схожу. Давно не виделись.

– Отец кивнул, мама сказала «м- м- м». То есть – услышала и не возражала.

Леха нашел в кармане не ездивших в совхоз брюк мелочь, выловил две «двушки» и побежал к телефонной будке. Она стояла одна-одинёшенька на сто, примерно домов, возле «клуба механиков».

Постоял, выкурил «Приму», потом сказал вслух.

– Да и ладно! Подумаешь!

Достал из рубахи бумажку с номером, кинул монетку и медленно, нерешительно пока, покрутил дырки в диске и услышал гудок, сменившийся на приятный бархатный голос.

– Привет, Алексей!

– А как ты..? – Лёха растерялся.

– А мне больше не звонит никто. У мамы с папой другой номер.

– Привет! – засмеялся Лёха – А то я подумал, что ты ведьма.

– Да, не буду отрицать. Есть немного, тоже засмеялась Надя.

И стало тепло. Хорошо стало. Душа Лёхина почему-то трепетала и радовалась. И стали они знакомиться детальнее и откровенней.

А домой он пришел после часа ночи. Родители как бы спали. Лёха прокрался на носочках в свою комнату. Свет не зажигал, а сел к окну и почти до утра разглядывал самую яркую звезду Альтаир в созвездии Орла.

И ни о чем не думал. Ничему как будто не радовался и ни о чём, уж точно, не жалел.

2.Глава вторая

Мутного желтого цвета пластмассовый громкоговоритель, похожий на огромный кусок хозяйственного мыла, покойная бабушка Стюра прибила в шестьдесят пятом ещё году к верхнему косяку кухонной двери. Потому, что строители страшного на вид серого панельного дома, усыпанного влипшими в цемент кусочками молотого гравия, розетку для радио пригвоздили в соответствии с проектом именно там. До регулятора громкости Лёхина мама не дотягивалась, отцу было всё равно – орёт радио или молчит, а Лёха обожал просыпаться по просьбе московской дикторши, которой бог подарил голос одного из своих ангелов.

– Доброе утро, товарищи! – после скрипа и скрежета пробивающегося по бесконечным проводам всесоюзного эфира бодро и ласково сказала дикторша. – Сегодня пятница, восемнадцатое октября тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года. Московское время четыре часа утра. Начинаем трансляцию передач Всесоюзного радиовещания.

Тут же заполонил всю большую трёхкомнатную квартиру симфонический пафос гимна СССР, отчего у каждого, видно, жителя города возникало желание быстрее вскочить с кровати и принять торжественную стойку. Никто ведь приёмники в Зарайске никогда не выключал. Старая традиция. Она жила с момента появления в землянках, домиках, домах и коммунальных квартирах траурно-черных круглых громкоговорителей с дрожащей от звуков мембраной, сделанной из загадочного материала, похожего на барабанную кожу.

Лёха спрыгнул на пол вторым. Потому как в соседней комнате батя уже делал зарядку под всесоюзный гимн, а заканчивал под местный, прославляющий родную Казахскую ССР. Отец был мастером спорта по лыжным гонкам и в соревнованиях участвовал до сих пор. Когда до сорока всего год оставался. Поэтому заряжался он с утра не для хорошего самочувствия, а во имя сохранения хорошей спортивной формы. Зима почти рядом. А там – минимум пять-шесть всяких соревнований. У Лёхи легкоатлетические турниры крутились круглый год. Зимой в залах, а с весны до осени – на единственном, но мастерски сделанном стадионе, каких в самой Алма-Ате-то было штуки три, не считая, конечно, центрального.

Поэтому состояние боевой готовности надо было нянчить как дитё малое – без передышек и уважительных причин. В шесть утра с 1 января по 31 декабря Лёха быстренько влезал в спортивный костюм, кеды, накидывал на голову трикотажную шапочку с ушами и пробегал пять километров через дворы четырехэтажных страшилищ, вдоль асфальтовых и естественным образом продавленных в земле большого частного сектора дорог, разминался в квадратном скверике возле нового своего микрорайона и домой на четвертый этаж взлетал к восьми. К завтраку. Мама в это время уже вела первый урок, а батя ждал Лёху, чтобы кашу гречневую с ливерными пирожками и густым грузинским чаем они уничтожали вместе.

– Ты вообще в курсе, что день рожденья у тебя завтра? Девятнадцатое же октября будет. – Николай Сергеевич дожевал пирожок и осторожно глотнул из граненого стакана только что вскипевший чай. – Праздновать будем вечером. Так что, ничего после семи не планируй. Шурик с Зиной приедут, Володя с Валей, тётя Панна с Виктором Федоровичем. Дядя Вася из деревни, дед твой Панька и баба Фрося. Горбачев дядя Саша обещал попозже подъехать. Там у них в милиции районная проверка идет. Сидят шесть человек, бумажки пересчитывают до восьми. Придурки.

Леха насторожился.

– А чего народа столько съезжается? Вроде не юбилей у меня. Девятнадцать лет. Не пацан, но и не мужик ещё. Чего с таким размахом праздновать?

– Ты ж студентом стал! – отец взял пухлый пирожок и откусил сразу половину. Потому говорить стал невнятно. Но Лёха расшифровал-таки. – Двойной, выходит, праздник. Девятнадцать лет плюс открывшаяся дорога в страну умных. Это надо пошибче отметить. Я даже знаю, кто что подарит. Сказать?

– Не, вы тут без меня точно приглупели все, – засмеялся Лёха. – Одни дары несут как ребёнку-малолетке. Другие хотят приятную неожиданность испортить. Чтоб я перед роднёй трепетал неестественной радостью от подарков, про которые давно всё знаю. Ты чего, батя, серьёзно?

– Тьфу, какой дурной ты! Девятнадцать лет, а юмор взрослый всё не доходит до тебя. Шучу я! Ладно. Куда ты сейчас? Дождик вон начался. На весь день, похоже. Мне-то в редакцию. Уже девять скоро. – Он вытер салфеткой пот со лба, выдавленный чайным кипятком, и пошел одеваться в рабочую корреспондентскую форму. В серый костюм из тонкой шерсти и белую рубаху под синий в крапинку галстук.

– Пойду к пацанам в наш старый край. Мне вообще там жить хочется. Чего мы сюда переехали? Вот эти девять домов вокруг – склепы натуральные. Женщинам в сумерках без сопровождения ходить боязно. Да и шпаны много почему-то. Вообще – уродливое место, – Лёха накинул поверх трико прозрачный синтетический плащ с капюшоном. – Организм сопротивляется здесь жить. В этом месте, говорят, давнишнее кладбище снесли. Степь тут начиналась. А в старом нашем краю – рай. И Тобол, речка любимая, такой вкусный воздух на те улицы несёт. Полезный, полный природных витаминов.

– Всё, блин, – отец тоже набросил точно такой же плащ-накидку. – К старому возврата нет. Я и сам не хотел уезжать оттуда. Но хватит уже печку углём топить, воду за триста метров по три раза в день из колодца таскать да грязь месить тамошнюю. Здесь и отопление паровое, вода в квартире, телефон скоро проведут. Телевизор вон, смотри как тут сигнал принимает! Опять же – балкон три метра в длину. Почти комната. Застеклим потом, батарею туда протянем и мама цветы будет разводить как в теплице. Нет. Сравнивать то захолустье с современной цивилизованной инфраструктурой – пустое дело.

И они разошлись. Николай Сергеевич пошел писать очередную правду народу, а Лёха – к друзьям дорогим, с которыми по малолетству вместе сопли на кулак мотал, потом взрослел стремительно и настырно в приключениях опасных, драках край на край и погонях за местными девчонками, которые на какое-то короткое время становились неповторимыми подарками судьбы. Он вырос, уехал на другой конец города, но каждый день бегал на родину, в свой район «Красный пахарь», где никто ничего не пахал уж сто лет, зато тополя росли, цепляя верхушками небо, пахла прибрежной травой и волной сладкой река, ездили на своих самодельных каталках дорогие и вечно пьяные инвалиды войны, ухитрившиеся выжить. Да ещё солнце отскакивало брызгами лучей от маленьких окон мазанок, землянок и магазина умершего купца Садчикова, на ступеньках которого было большим счастьем посидеть вчетвером, покурить и позаигрывать с ещё недавно бесформенными, а теперь фигуристыми грудастыми соседками, не сумевшими подавить в себе страсть к круглым карамелькам «Орион» и лимонаду «Крем-сода». Да, настоящая жизнь вместе с доброй памятью остались только здесь. На старом месте, где судьба нарисовалась, хорошо началась и ошалело понеслась пока ещё не понятно куда.

На подходе к месту встречи с друзьями, за километр примерно, сквозь дождь, довольно щедрый на миллионы мелких капель, просочился грязно-серый вонючий дым. Он, пришибленный острыми струями, жался к земле, огибая дома, деревья и людей, бегущих с зонтами на работу.

– Это что там? – крикнул Лёха безадресно. Много бежало к остановке людей. Слышно было всем.

– Дом горит на Ташкентской! – пропищала укрытая голубым зонтиком тётка с хозяйственной сумкой. – Я мимо еле пробежала, чуть не задохнулась. Весь дым к земле нагнуло.

– Это, Лёха, у Прибыловых хата загорелась, – сообщил из-под зонта прорезиненного голос Валерия Ивановича Куропатова. Он через три дома от погорельцев жил. – Я помогал выносить кое-что на улицу, но больше не могу. На работе вздрючат за опоздание.

Лёха побежал на Ташкентскую. Витька Прибылов, бывший одноклассник, жил в деревянном старом домишке с дедом. Бабушка умерла два года назад от туберкулёза, подхваченного из цементной пыли на комбинате железобетонных изделий. Отец с матерью пять лет назад летели в город на «кукурузнике» из Бурановского района. Со свадьбы дочери отцовского друга. Самолёт упал на посадочную полосу в Зарайске. Завалился на крыло и винтом прокрутил кругов десять по земле, разваливаясь на детали. Рассказывали знакомые Витькины. Знакомых – полгорода. Кто-то как раз был в аэропорту. Родителей Витька хоронил чисто символически. Тел не было. В гробы сложили куски одежды, вещи, Руку матери, которую опознали по перстню. Голову отца. Её отбросило метров за тридцать в траву возле полосы. С тех пор на остаток семьи Прибыловых беды накатывали как регулярные морские волны. Бабушка на работе, считай, погибла, Витьку порезали на танцплощадке в парке ни за что. Показалось двум идиотам, что он липнет к девчонке одного из них. Потом собаку, огромного волкодава, кто-то отравил. Кинул через штакетник кусок колбасы, вымоченный в разведенном дусте. Деда машина сбила, когда он дорогу из магазина переходил. Три месяца в хирургии пролежал. Сейчас ходит с костылём. Левую ногу не смогли в бедре восстановить.

– Это Господь проклятье наслал на вас, – убеждала Витьку соседка Лифанова.-

потому, что отец твой Сталина материл.

– Дура ты, Лифанова, – сопротивлялся Витька. – Проклятья колдуны, щаманы злые насылают. А Бог, наоборот, любит всех.

– А раз любит – чего вы все у смерти прямо под косой шастаете? – Лифанова плевала на землю в три стороны и уходила недовольная.

Но что-то с Прибыловыми всё одно было не так. Кто-то или что-то не давали жить спокойно. Это Лёха ясно понимал, но объяснить не мог даже себе.

Вокруг горящего дома бегало человек тридцать. Не меньше. Вёдрами таскали воду из колодца напротив и лили её вниз. Сверху дождь старался.

– У кого длинный шланг есть? – закричал подбежавший Лёха, продираясь голосом сквозь треск горящего дерева.

– У Димки Конюхова, – отозвался пробегающий с ведром Серёга Ильичев с соседней улицы.

– Конюхов, бляха! – заорал Лёха, сделав из ладоней рупор.

– Я тут! С Лебедевым диван тащу из хаты, – кашляя прохрипел Димка.

– Бросай на хрен диван, за шлангом беги.

Через десять минут Лёха уже насаживал конец шланга на носик водонапорной колонки, вкопанной метров за сорок от дома. На углу. Шланг оказался даже длиннее, чем надо было.

– Держи, чтобы он с колонки не соскочил.– Лёха толкнул Конюхова к колонке и, подхватив шланг на сгиб локтя, рванул к дому. – А теперь жми ручку вниз!

Напор был крутой, мощный. Окна и углы домика стали шипеть как сотни спутавшихся змей и тускнели, теряя огонь.