Чудо в перьях

В квартире мы сели на диван. Она смотрела на меня, а я на её ноги.

–Можно мне потрогать твой большой палец?– Спросил я, почти заикаясь от смущения и волнения.

– Можно. Можешь делать со мной всё что захочешь. Ни на что не проси разрешения.

– Совсем ни на что?

– Совсем!

У меня кружилась голова от её слов и моего приподнятого состояния. Я потянулся к её ступням и стал их неумело гладить и целовать пальцы её ног.

Я не помнил себя от страсти и мне казалось, что прямо сейчас дойду до точки максимального удовольствия. И когда я понял, что больше, чем мог – не могу выдержать, я до этой точки и дошел

Мокрые спереди брюки не получалось прикрыть ладонями и я приложил к ним большую подушку. Она ведь сама разрешила мне делать «всё, что я захочу». И я, конечно, делал, умирая от удовольствия. А теперь мне было стыдно. Мне хотелось вообще сгинуть, разложиться на атомы и испариться.

– Я пойду спать к себе. А ты сиди возле моей двери. Вот замочная скважина. Смотри, но не заходи.– Сказала она, улыбаясь, и ушла.

–То, что я увидел через пять минут в замочную скважину обрушило моё взвинченное сознание и я, не понимая ничего, ворвался в комнату и вцепился трясущимися руками в голое горячее и трепетное тело».

– Хватит! Хорош! Не надо дальше! – страшно завопил поэт-романтик, слесарь-наладчик Молчунов. – Мне плохо! То есть так хорошо, что аж плохо. Домой скорее. Жена молодая ждёт – тоскует.

– И этот списал у большого Мастера, – не успел охолонуть тот же частушечник, оператор земснаряда Лихобабин. – Ну, чтоб так написать, литературный институт надо на отлично закончить и быть как минимум лауреатом Государственной премии. Вот же расплодилось вас, плагиаторов!

– Ах! – вскрикивали дамы в разных концах зала.– И это «ах!» напоминало стон погибающего в пустыне без воды. – Нам срочно надо выйти!

Наступая на ноги всем без разбора несколько солидных поэтесс и писательниц-фантастов продрались сквозь ряды стульев и рысью скрылись за дверью.

– Ну, это ни в какие сани не сядет. Ни в какие ворота не влезет, – подошел к Игнатьеву писатель-деревенщик Сурков и обнял его нежно, но чувствительно. – Это литература! Натурально настолько, что я побежал домой. Жена как раз пришла с работы.

Он прикрыл полой пиджака перед брюк и убежал пригнувшись, как под пулями.

– Но ведь как интеллигентно написано! – сказала потная и покрасневшая Марьянова, совесть и бич коллектива, неформальный лидер. – Такая скользкая тема и так элегантно её обработать! Не каждому дано. Я голосую за тираж минимально в сто тысяч штук этой повести!

– Сделаем, – ответил Панович и поглядел в конец зала. Там крановщик-детективщик Слонимский мял одной рукой грудь поэтессы-кондитерши Наташи Нехлюдовой, а другую пытался протолкнуть под юбку. Наташа сопела, но не брыкалась.

– Да.– Это не совсем социалистический, но реализм натуральный,– бледный председатель поднялся и мелкими шажками, почти не разъединяя колени, двинулся к двери. – Все можете расходиться. После Игнатьева читать что-либо, это всё равно, что после варенья борщ хлебать. Завтра внеурочное заседание. Дослушаем оставшихся.

Через минуту зал опустел, если не считать Слонимского и Наташу, которых разъединить могла только молния или взрыв гранаты. К счастью обоих – ни того, ни другого в редакционном зале не было, и быть не могло.

Глава третья

В Зарайске кроме литературного было ещё около ста объединений, кружков секций и студий по интересам. Этот феномен приезжали изучить и понять большие учёные-социологи из Москвы. Ни один другой город СССР с населением в сто тысяч человек не имел и трети организованных собраний, сплотивших творческих и просто активных граждан. Активисты, которых не сподобила природа погрязнуть в графомании, малевании якобы живописных полотен или унылом бренчании на балалайках, гуслях и домбрах в оркестрах разных народных инструментов, кучковались по интересам, удалённым от творчества.

Зарайские хулиганы огромным числом сбивались с утра по воскресеньям в большую толпу возле парка с мётлами, вениками и мотками шлангов. Они до вечера подметали улицы, а также клочки заплёванной подсолнечной лузгой земли перед воротами городских домиков, а ещё крепили шланги к водяным колонкам и до блеска офицерских сапог усердно отмывали асфальт. В выходной день народ гулял спокойно и расслабленно. Никто не бил его по лицу и не мешал существовать. Обо всех кружках и секциях в этой повести рассказать не удастся. Уж очень их много. Но одну, самую экзотическую, не помянуть коротенько – грех, не менее. Это был кружок умельцев ловить в Тоболе и озёрах рыбу майками и штанами.

Стандартные ловцы удочками по субботам на рыбалку не ходили. После двух сотен «маечников» ловить им было нечего. Ловцы майками и штанами плотно связывали лямки и штанины, Окунали их в воду и бродили, рассекая лицом течение и водоросли вдоль берегов. Рыба попадалась маленькая и никто её не ел. Отпускали обратно. Но сам процесс собирал сотни зрителей.

Они гуляли по берегу наравне с рыбаками, свистели одобрительно и аплодировали тем, кто поднимал над маленькими волнами доверху полные майки или брюки.

И старожилы рассказывали всем, кто не знал, не слишком уж и давнюю жуткую историю. Один ловец вместе с майкой провалился в омут, где под корягой жил огромный налим. Он от неожиданности влетел в майку и по дну рванул против течения. Воздух у рыбака кончился, но отпустить майку с добычей он не позволил себе даже перед лицом смерти. Налим утащил его за сорок километров до города Рудного и там не нашел себе ни коряги, ни омута. От расстройства он выбросился на берег вместе с ловцом. Обоих погибших нашли с утра посетители пляжа. Майку с налимом оторвать у погибшего не смогли. Так их вдвоём и похоронили. Поставили гранитную плиту с гравировкой « Даже смерть не разлучила нас». И нарисовали их в воде, рассекающими встречное течение.

Ну, а литературное объединение было, конечно, самым уважаемым. Писатели, они ведь властители дум, учителя. Даже пророки среди них попадались. Вон ведь Лермонтов ещё в 1830 году стих написал «Предсказание».

«Настанет год, России черный год,

Когда царей корона упадет;

Забудет чернь к ним прежнюю любовь,

И пища многих будет смерть и кровь;»

И ведь угадал. Или вот попроще факт. Пророк-писатель из Зарайска в газете опубликовал рассказ «Урожай».

– Настанет однажды осень, – твёрдо высказался он. – и на полях наших вырастет небывалый урожай, которому позавидует весь мир.

И ведь не соврал, шаман. Прошло десять лет всего и выросло столько пшеницы с овсом и рожью, что все аж одурели. Продали дорого очень загранице. Деньги государство куда-то сунуло на свои большие дела. А у нас хлеб уже собирались по карточкам продавать. Но каким-то чудом пронесло мимо голодухи. Короче, писательское слово – это как серп и молот одновременно. Скосит сперва, а потом пришибёт в лепёшку.

На следующий день после заседания, на котором почти всех довёл до оргазма писатель Игнатьев своим фрагментом повести «Зима сменяется весной», к терапевту Савченко, умеющему не только лечить и писать стихами рецепты, но и расставлять по местам всё правильное, а негодное уничтожать безжалостно, пришел строгий критик почти всех подряд литераторов частушечник Лихобабин.

– Жора! – взял он доктора за пуговицу и внимательно изучил его честные глаза – Ну, не может быть в маленьком, Богом забытом городишке, почти двести гениальных писателей. Во всём Советском Союзе столько не наскребёшь. Мы сами себе кладём на стул кнопку под задницу. Всего один нормальный Московский критик красиво сравняет с землёй наше объединение в толстом журнале «Новый мир» и прав будет. Этот журнал даже ЦК КПСС не побоялся, храбро напечатал «Один день Ивана Денисовича». В шестьдесят втором он ещё совсем запрещённым считался. Солженицына до этого только от руки переписывали с какой-то машинописной копии. Вот ты прикинь: выходит в «Новом мире» статья о нашем графоманском объединении. – Получается ведь, напишет критик, что у нас в Зарайске на каждые две тысячи граждан приходится один гений писатель-поэт. А ты же на всех заседаниях сидишь, всё слышишь. Хоть один не гениальный литератор есть у нас? Нет его! Кого ни обсудим – гениально написал.

Скоро весь город и всю область ихними книжками завалят. Бумажных отходов от областной газеты – девать некуда. Типографии просто выгодно от редакции за печать книжек на отходах деньги получать. Как-то надо затормозить эту вакханалию!

Думай, Жора! Ты натурально башковитый. Как это притормозить и не всех печатать? Как удалить всех из списка гениев? Ведь халтура сплошная прёт! Что делать-то? Сам я не справляюсь с мыслями. Я же частушечник. Оп-ля-ля! Больше в голове ничего. Давай, дорогой! Ты же врач. Спасай от заразы литобъединение. Ставь диагноз и лечи. А я подмогну.

– Хирургическая операция! – вздрогнул доктор Савченко и вспотел от ярости благородной. – Без наркоза, стерильных перчаток и скальпеля с зажимами. А махом разрубить нарыв мечом! И оралом вспахать прямо на ране чистую от халтуры и прочих сорняков пашню. Извини за образность речи. Но мы ж литераторы, не грузчики селёдки в бочках.

– Вот тут я малехо не догнал, – частушечник Лихобабин легонько потрогал окаменевшего от своей суровой мысли доктора. – Ты же терапевт, Жора! Не твоё это – мечом махать! Мягче бы истребить лживую гениальность и талантливость фальшивую. Таблетками, уколами в зад. Клизмой, как крайней карательной мерой. Мы – люди интеллигентные. Не опускаться же нам до кровавых революционеров.

– Ты их лица вспомни! – всё ещё околдованный своей смелой идеей, не смягчался терапевт Савченко. – У каждого, кто претендует на издание книжки, выражения лиц великих Пушкина, Толстого, Ахмадулиной или Ахматовой. Наглость от безумия. Они все психи. Шизофреники. И вылечить их невозможно. Медицина бессильна. Только резать без наркоза.

– Ну, можно, конечно и устранить. Физически, – Лихобабин сделал смелое лицо. – Отравить на заседании всех пирожками моей жены. Мы их не едим сами. Однажды попробовали, так еле спасли нас в «скорой помощи». А начинка – простая картошка. Вот как она из неё яд делает? Так она ждёт когда у нас враги появятся. Чтобы разом всех на званом ужине и положить. Так нет, блин, пока ни одного врага. Всё не как у людей…

– Ну, ты зверь, Лихобабин! – изумился терапевт. – А ведь вроде поэт, стетоскоп тебе в душу! Не соображаешь, что я образно изъясняюсь? Вот вскипяти свой ум! Есть у тебя рукопись – ты, стало быть, писатель или, мать твою, поэт. А нет рукописи? Кто ты после этого? Да обычный доходяга-читатель. Газету «Правда» тебе в руки или «Сказку о рыбаке и рыбке» в лучшем случае. С тобой, забубенным читателем, можно вообще не здороваться. Кто ты такой есть? Никто! Статистическая единица. А вот имей рукопись сочиненного персонально романа или поэмы, то ты уже звучишь. Ты поэт! Писатель! Властитель дум! Оракул! Ты ростом выше Олимпа, где боги сидят древнегреческие. Исходя из этого, что надо сделать нам с тобой, Юрий Макарович, доходит до тебя?

– Что? – обалдел от многих незнакомых слов частушечник Лихобабин. – Может, пойдём в «Колос» да коньячка вдохнём граммов по сто пятьдесят?

Чую я – дело ты задумал сурьёзное и без коньячка несподручное.

Приняли они пузырь азербайджанского с четырьмя звёздами на борту и разложил Савченко перед поэтом план-карту действий. Устную. Записывать нельзя. Потому как секретность – выше неба!

– Я иду в больницу свою, ставлю фуфырик водиле скорой помощи, мы едем к редакции со двора, лезем в окно и все рукописи из шкафов и столов грузим в будку с красным крестом и полумесяцем. Потом везём макулатуру в лесок ближайший, роем лопатами яму и все бессмертные произведения хороним без оркестра, оградки и памятника. А!?

– Лопаты с пожарного щита в редакции снимем! – обрадовался Лихобабин.

– Вычислят нас, – Савченко с жалостью поглядел на недалёкого компаньона. -

Сторож может нас отловить когда обратно вешать будем. Лучше купим в хозмаге по пути. И выбросим с моста в Тобол после дела.