Я твой день в октябре

Альтов ушел, а Лёха доплыл до середины Тобола, лег на спину и, глядя в синеву майского неба, уже окончательно понял, что у него как у кошки, у которой по поверьям семь жизней, наступает уже шестая. Вроде бы понятная. А вот что произойдет в последней, седьмой жизни – пока молчали все. И силы небесные, и судьба, которая знала, конечно, всё, но ни радовать Лёху, ни огорчать, как всегда, не желала. Будет так, как будет, – ясно слышал Алексей её шепот на ухо.

– Ну и черт с ним со всем. И с тем, что будет, и с тем, что пропадёт. Это говорил он себе уже на бегу к даче. Отдыхать и вместе со всеми радоваться обновляющей жизнь весне.

26.Глава двадцать шестая.

А годы летят, наши годы как птицы летят… Песня с такими словами есть. Поют иногда её те, кто слова знает. Но спорно всё. Птицы, во-первых, не все одинаково скоростные. Самой медленной птицей считается представитель семейства бекасовых – вальдшнеп, лесной кулик. «Титул» самой медленной птицы вальдшнеп получил за низкую скорость полёта – всего восемь километров в час. А сапсан – сокол, тот, напротив, пикирует на скорости почти в четыреста километров. По горизонтальному полёту быстрее всех иглохвостый стриж и ещё один представитель соколиного рода – чеглок. Они больше ста шестидесяти километров за час отмахивают. Так что, годы, они тоже для кого ползут, еле ноги передвигая, для кого, как молнии мелькают. Вот Лёха то ли сам прикинулся пикирующим соколом сапсаном, то ли просто перестал чувствовать перемещение времени, но год просвистел у него над головой как снаряд реактивный. Только успел голову пригнуть, чтоб не задело, а поднял и видит, блин, год уже другой, семьдесят четвертый. Да и тот к концу своему бежит как гепард. Куда торопится?

Ну, как куда?! Спешит Алексея Маловича перебросить в другую жизнь. Как кошку – уже в последнюю, седьмую. За время это много чего было всякого-разного. Но о похожем я рассказывал уже и повторять описания всех Лёхиных соревнований, командировок от газеты, встреч с друзьями, получениия диплома в институте. Описания выставок, концертов со своим ВИА, редких, но метких «склеиваниях» девчушек, противоречащих кодексу семейной жизни, общения с уголовным миром – нет больше смысла. Короче, жил Алексей быстро, полно, причём так, как хотел. Именно это и советовали ему тесть с отцом. Хотя и без их напутствий делал бы он то же самое. Но улетел в никуда год. В общую кучу всего прошлого. И вот весной семьдесят четвертого жена его, Надежда, резко увеличила обороты постижения глубин знаний чужеземного, но престижного английского языка. То есть, она вообще прекратила делать что-либо. Кроме исписывания от корки до корки толстых тетрадей и медленного перелистывания очень умных учебников для аспирантов. Злату полностью взяла в оборот Лариса Степановна и Лёхина мама. Какая-то нечистая сумела их сдружить и они владели внучкой попеременно, либо сразу вместе. Были они женщинами умными, добрыми, прогрессивными и правильными, а потому за ребёнка никто и не волновался.

Злату они научили читать в три года, писать тоже, а рисовать, лепить и делать полноценную зарядку никто из бабушек сам не умел, но внучку научили и этому. Лёха с Надей считали, что им крупно повезло друг с другом, с дочерью и родителями. По крайней мере, дома от бабушек пользы было побольше, чем от дедушек и родителей. Лёхе тоже всегда не хватало времени на дела свои, не говоря о Надежде, у которой его не то, чтоб не хватало, а не было вообще. В июле ей надо было ехать а Москву, в институт Мориса Тореза и становиться аспирантом, чтобы через пару лет защитить диссертацию и называться кандидатом филологических наук. Учёной дамой, проще говоря. Лёха дома был редко, ночевал, правда, всегда, но поздно приходил и рано убегал. Как-то сами собой потерялись в общении между супругами разговоры о любви. Да за шесть лет законного брака как бы и несерьёзно это тему тянуть за уши. Раз уж живут вместе дружно и мирно, то уж точно – не за счёт ненависти. А зачем вообще талдычить одно и то же про любовь? Такие проверки влюблённые друг другу устраивают на первых порах, пока сами к себе со страстью, но и с опаской: а вдруг сбежит к другой любимый или любимая? А через шесть лет уже ты по рукам и ногам опутан проверками временем, неудачами, проблемами и всякими прочими испытаниями, включая сюда и ребёнка, который не кукла игрушечная и от родителей требует ответственности. В общем, с виду крепкий брак был у Лёхи с Надей. Знакомые относились к их совместному бытию с одобрением. А родители просто радовались. Всем повезло. Совместное существование двух родственных семей наладилось и работало как швейцарские часы или советские холодильники «Саратов». То есть, без поломок и перебоев.

Лёха, правда, чаще «поддавать» стал. То в старый край свой убежит в свободное время к одноногому постаревшему дяде Мише. Они могли весь вечер с двумя бутылками портвешка «три семерки» по ноль семь десятых литра каждая да с тарелкой солёных помидоров и огурцов из погреба обсуждать вечно напряженную ситуацию в мире или способы заточки коньков для фигурного катания. Дяде Мише была по плечу и языку любая тема, а Лёха просто отдыхал. Михалыч для него был как тёплый душ, который льёт на тебя всегда одинаковую воду, но не уменьшает никогда приятности ощущений. Пить он уже научился. Это, оказывается, несложно и не долго. Он через год после первого ужасно пережитого стакана практически без последствий и видимого опьянения заглатывал бутылку портвейна и шел ровно, мыслил почти так же, но не бегал бегом. Вот и вся разница.

После дяди Миши сбегал на хазу к уголовникам, поиграл там на гитаре, Выпил стакан вермута крепкого красного, сыграл с жиганами в дурака на интерес и показал по просьбе урок пару интересных приемов « вырубания» нападающего, которых из ВДВ привез много, да и пошел домой.

Надежда писала, Златы не было. Тёща увела. Было тихо и пахло книгами.

– Леший, ты так сопьёшься, – Надежда повернула к нему голову. – Плохо кончишь.

– Я и не начинал пока ничего, – Лёха лениво развалился на диване. Делать ничего не хотелось. Да и захотел бы, так кроме чтения книжки ему тут и заняться было нечем. Всё, что могло с пользой занять его время, Алексей под нудной настойчивостью тёщи унёс к родителям. – А сопьюсь, то будет у тебя аргумент не тратить на меня время и внимание, а всю себя отдавать науке. С пьяницей вообще жить легче. Он даже не ест. Готовить не надо. Спать с ним противно. Вон сколько времени высвобождается для занятий. А пьяница пошарахался тихонько часок, да и отрубился, как я, например, на диване. И никто тебе жить не мешает.

Лёха повернулся лицом к спинке дивана, что-то еще промычал и уснул.

Надежда спустила с глаз очки, посмотрела на него без выражения, открыла форточку пошире, чтобы дух портвейна с вермутом на улицу вылетал, и включила настольную лампу.

– Ну, дело твоё, – сказала она раздраженно и открыла следующую тетрадь.

До события, которое перевернёт их общую судьбу и разделит её напополам осталось всего три дня и три ночи. И хорошо, что они об этом не знали, да события этого заранее испугаться не успели. Испугаются теперь вовремя. Тогда, когда ничего другого и не останется. Ни будущего, ни настоящего. Только прошлое никуда не денется. Но его станет просто некогда и незачем вспоминать.

Поскольку дружба со спиртным очень быстро побеждает любую другую дружбу, включая сюда и любовь, то Лёхе, собственно нечему и удивляться было. Отец ему ещё зимой в редакции нарисовал картину будущего. Сначала повалятся дела в спорте, потом подкрадётся раздор с друзьями близкими, не увлеченными этой самоубийственной забавой, затем семья стабильно дружественная начнет прихрамывать и прибаливать. Далее – работа корреспондентская тяготить начнет. Не Лёху самого, а начальство. С похмела или под мухой так тонко, как это Алексею удавалось делать раньше, писать получаться перестанет. Тогда начальство сделает и кривую рожу, и оргвыводы. Ну, и вообще сильно поменяется жизнь. В нехорошую, ясное дело, сторону.

Отца Лёха, конечно, не просто выслушал, но понял и поверил. Батя всю эту отрицательную диалектику деградации не из книжек выучил. Не придумал.

Сам продрался через заросли интенсивного пьянства с дружками всякими, деревенским и зарайскими. Человек он был умный и интересный, да ещё и баянист на все лады. Потому кореша многочисленные его по головке гладили и своим считали. А со своими граммульку не врезать – оскорбление. Да девки ещё. Батя по этой линии двигался уверенно и легко, как канатоходец с двадцатилетним стажем бегает по проволоке. Видным парнем был отец Лёхин и тянулся к нему народ дамского пола как кролик к гипнотизёру-удаву. А даме что надо для обнажения страсти? Как минимум, шампанское. Как максимум, ликёр тридцатиградусный. Ну, он за годик примерно и затонул с головкой в пойле различном. Дело к разводу не шло. Бежало. И тогда дядя Саша Горбачёв повез его в районную психбольницу втихаря. Знакомая врачиха поставила отцу за пять дней пять капельниц. И – как бабка отшептала. Стал батя снова трезвенником. Дружков, правда, почти всех растерял. А оно оказалось к лучшему. И жизнь полноценная за полгодика воспряла духом, да вернулась к Николаю Сергеевичу Маловичу.

Отец как в воду глядел. Утром Лёха пошел на тренировку. Тренер Ерёмин Николай глянул на него издали и, не здороваясь, послал его трех или даже пятиэтажным посылом с убедительной просьбой больше на стадионе не появляться. В этот же день главный редактор позвал его к себе, чтобы отправить на неделю в Ленинский район для сбора проблемного материала на целую полосу. На всю страницу – для незнающих терминологии газетной

Лёха сел на стул и приготовился слушать. Но главный, рассмотрев Маловича вблизи, передумал.

– Вот ты сейчас иди домой. Три тебе дня на то, чтобы вид у тебя был как у начищенной бляхи солдатской, а состояние – как у невинного ребенка, который только молоко мамино пьёт. Или я из специальных корреспондентов переведу тебя в отдел культуры, где все всегда пишут – как топором машут. Поскольку одно и тоже про нашу высочайшего уровня культуру можно писать даже в приступе эпилепсии. Иди, и чтобы в таком виде тебя даже сам Господь бог не узрел. А он, если, конечно, существует, видит всё. Куда бы ты ни спрятался.

Лёха вышел, заглянул в отдел к отцу, но ничего сказать не успел. Батя опередил.

– Э-э! Давай чухай отсюда, чтобы наши тебя не видели. Ты чего, Ляксей? Сдурел? Изо всех областных газетах республики ты – самый молодой спецкорр. Это ж особое положение. Элита. Ты, сопляк, в элите числишься!

Не позорься сам и газету не позорь. У нас поддают – да. Но «старики». Они это право десятилетиями горбом зарабатывали. И то не наглеют. А ты, я так понял, от главного идёшь. Он же вызывал тебя. Вылететь хочешь из газеты?

Давай, прыжком – за пределы редакции.

Вышел Лёха на улицу и не сразу понял, что как-то уж шибко кучно стрельба по нему пошла. Надя, тренер, главный редактор, батя… Для начала – слишком уж. Пошел к будке, позвонил Жердю.

– Гена, слышь, давай по пятьдесят граммов засандалим. Горит после вчерашнего внутри.

– Не, не хочу. Я статью дописываю для отдела промышленности. Про рудник наш. Завтра сдавать, – Жердь подумал немного. – Ты вяжи это дело. Чего с копыт слетел? Надо в люди выходить. А подшофе выйти можно только в сортир. Там всё получится.

– Ну, бляха, друг с тебя стал… – обиделся Лёха. – Как пуля из дерьма. Ладно, Хемингуэй, дерзай.

– Хемингуэй тут причём? – удивился Генка, но Лёха в это время уже вешал трубку.

Носа не было. Это он знал точно. Его загнали снимать открытие огромного памятника-монумента целинникам за триста километров в Красносельский райцентр. И ноги Лёхины отдельно от него пошли в кафе «Колос». Ну, а как без ног-то? Лёха их догнал и достигли они порога кафушки вместе. Там он просидел пару часов, залил в себя три стакана двенадцатого портвейна из автомата, который здесь когда-то давно наливал газировку. Потом посидел на лавочке до сумерек, вернулся, купил бутылку с собой и попёрся домой в настроении, при котором порядочные люди, уронившие честь, стреляются или прыгают с обрыва в глубокие воды с камнем на шее.

Надежда открыла дверь и замерла.

– Ты зачем? Зачем, Леший? – натуральный перепуг метался во взгляде её. – Нам же…Мы ведь… Скоро папа должен к нам прийти. У него для тебя есть новость. И поговорить он с тобой собирался.

– А хрена ли! – Лёха прошел мимо жены. – Побазарим. Я ж не в отрубе. Мычу ещё пока.

– Ты же терпеть не мог пьяных. И от спиртного воротило тебя. Смотреть на него не хотел и презирал, – жена держала пальцы возле губ. – Иди быстро в ванную. Горячий душ, холодный, опять горячий. И так пять раз. Потом молока выпей и два пальца в рот над унитазом. Потом я тебе шипучку сделаю содовую с уксусом. И нашатырь понюхай. Там, в чулане, сухой нашатырь кусками. В баночке от леденцов. Да я сама принесу. Не надо, чтобы папа тебя таким видел. Ой, не надо!

– Откуда знаешь вот это всё? – Лёха вошел в ванную, разделся и включил душ.

– Читала. Читаю много. Думаешь, англичане и американцы не нажираются до свиноподобия? – Надя задёрнула клеёнчатую штору, чтобы вода не плескалась по всем стенам. – Я побежала к маме. Злату отведу. Не хватало ещё ей тебя такого. Она и не узнает папу, наверное.

Долго Лёха отмокал под кипятком почти и под ледяной водой. Час, наверное.

Вышел в халате, переоделся в спальне в спортивный костюм и прямо из горлышка выпил две бутылки молока. Тут же его затошнило и до унитаза он добежал, с трудом удерживая рвоту. И, странно – стало легче. Намного. То есть превратился Алексей в трезвого. Правда лицо помялось как лист бумаги в кулаке. Надя дала ему какие-то кремы. Разрезала свежий помидор из обкомовской теплицы и натёрла обеими половинками шею и лицо мужа. Потом помазала кремами, отшлепала его ладошками, чтобы всё впиталось, поглядела издали и успокоилась.

– Папа не догадается. Если, конечно, ересь всякую нести не будешь и блатной жаргон не включишь. А так – сойдёт вроде. Ну, Леший, ты и хорёк!

– Хорёк, – согласился Лёха. – Завязывать надо. Не прёт мне пойло. Организм не берёт. Другие вон по полтора флакона водяры засасывают, да поют потом, танцуют, веселятся. Не по мне это дело.

– Ну, хоть понимаешь. И то хлеб. Не безнадёжно, значит, – Надя отвела его на кухню и налила крепкий чай в бокал. – Пей, сейчас папа придет.

И точно. В шесть двадцать вечера он позвонил в дверь.

– Привет, девушка, – он обнял Надежду. – А внучка где? Чего не встречает деда?

– Она у мамы, – Надя улыбалась.– Чтобы не мешала вам разговаривать. Алексей на кухне.

– Тут я, – Лёха вышел и подал тестю руку. – Инструктаж предстоит или же суровое наказание?

– Наказывать пока не за что. Не заработал, слава КПСС, – пошутил Игнат Ефимович. – Инструктаж рано пока давать. А вот планы твои на ближайшие два года я тебе, извиняй уж, без спросу поменял.

Они прошли в зал. Тесть в кресло сел, а Лёха с Надеждой плюхнулись на кожаный диван.

– Я с международного положения начинать не буду, если вы не возражаете?

– Не, пап, давай сразу, – и Лёха мгновенно понял, что Надя тему знает также как и отец её.