Я твой день в октябре

Практика в «Комсомолке», ясное дело, не только благотворительные беседы с мудрецами. Маловича почти с первых дней практики, рассчитанной на полтора года, гоняли в командировки по Союзу на все четыре стороны света.

Молодой. Положено бегать. Свои публикации в самой популярной тогда газете Лёха не вырезал, а складывал в стопку целиком все газеты. На память. И, конечно, чтобы потом гордиться и хвастаться умеренно, но невзначай, если подвернётся располагающая к хвастовству ситуация. Его, возможно, после учёбы и забрали бы корреспондентом в «Комсомолку», но в одной из командировок, в городе Чебоксары, во время ужина в гостиничном ресторане какой-то пьяный придурок с соседнего столика сказал громко Лёхе, чтобы слышно было многим.

– Таким сопливым козлам как ты, мороженое надо лизать на ночь, а не коньяк жрать. Весь номер теперь заблюёшь, долбо…

И плеснул в Маловича водкой. Не пожалел ста граммов. Хотя пил Алексей виноградный сок из графинчика, а сосед его, действительно, употреблял малость коньяка.

Тут из Лёхиной головы напрочь испарилась мысль о том, что он не ком с горы, а представляет в Чебоксарах солидную газету. Он вытер салфеткой губы и сказал придурку:

–Встать можешь?

Тот встал и сделал шаг в сторону Алексея, после чего протаранил спиной два соседних столика и успокоился, лёжа на паркете, покрытый местами разными соусами, вином и салатами. Тут же прибежала гостиничная милиция. Офицер и сержант. Посмотрели документы обоих и пошли советоваться в сторонку, пока официанты наводили порядок и пытались усадить упавшего на стул.

Потом офицер подошел к Лёхе и расспросил, что и как было. Выслушал и сказал.

– Тут, парень, должен быть большой скандал. Ты вырубил генерала-майора в штатском. Он тут в командировке из штаба Центрального военного округа.

Раз не ты первый начал, что подтвердили свидетели, мы тебя за хулиганство привлекать не будем. Но на работу твою обязаны сообщить. И ему тоже в штаб напишем, что он оскорбил представителя центральной прессы.

– Ну, я же не могу вас просить, чтобы вы не сообщали в редакцию, – Лёха понял, что это бесполезно. В те времена угощать милиционеров деньгами принято не было. А, может, и было, но не знал этого Малович. Да и денег у него было мало.

– Ты иди, давай. Данные твои мы переписали. Свободен. Иди в номер от греха подальше, а завтра лучше уезжай в Москву.

Лёха работу к этому вечеру сделал и сам планировал завтра город посмотреть, а через день уехать. Утром он проснулся рано и пошел в буфет выпить кефира с коржиком. Открыл дверь и обомлел. На ручку была намотана простынь с кровавым пятном. К простыне иголкой кто-то крепко приколол бумажку.

« Ночью здесь произошло изнасилование несовершеннолетней. Горничная».

– Во! – удивился Лёха. – Простынь-то когда она из-под несовершеннолетней вытащила?

Он отнёс простынь и записку горничной, которая удивилась не меньше.

– Вы тут дорогу никому не перешли? – спросила она тихо. – Сделано это грубо, но, похоже, продолжение следует. Вам бы лучше съехать.

Собрался Алексей, выписался из гостиницы, погулял по чувашской столице, а ночным поездом отправился в Москву.

Через неделю заведующий отделом, где Лёха практиковался, передал ему слова главного редактора.

– Пусть практику закончит, но из Москвы не выезжает. После практики я дам справку, что он её прошел на отлично, но потом пусть больше к нам не приходит.

– Понял, – Алексей Малович уже догадался, что к кому-то из начальства ВКШ ему придется идти «на ковер». Из редакции, конечно, уже позвонили.

Обошлось всё не то, чтобы жестко, но нехорошо. Проректор сказал, что справку с отметкой «отлично» они к сведению примут, но в зачётке будет стоять оценка «удовлетворительно».

Вышел Лёха от проректора, уже точно зная, что ни в одну московскую газету его после учёбы не распределят. А направят обратно туда, откуда приехал. Ну, возможно, пошлют в молодежную казахстанскую газету «Ленинская смена», которую он почему-то не любил. Странно там как-то писали. Лёха знал, что в любой газете пишут так, как нравится главному. Потому решил, что куда бы не послали его, поедет он домой. Работать в родном «Ленинском пути». До конца практики бегал Малович Алексей от имени «Комсомольской правды» только по столице и главный слово сдержал, поставил ему за практику «отлично». С того дня дорога в «Комсомолку» для него закрылась.

Но было это намного позже, перед самым « дембелем» из ВКШ, и огорчения уже не вызвало. Хотя заведующая кафедрой журналистики, замечательная. умнейшая Нина Фёдоровна Рубанова почему-то верила, что главный передумает и его примет.

Ну, да ладно. Конец учёбы пришел ещё только через год, а вся жизнь школьная, насыщенная интересными делами, событиями и замечательными

молодыми людьми, такими же слушателями, съехавшимися со всей страны и из государств зарубежных, далёких и близких, пришлись по душе Алексею.

Он с друзьями факультетскими выпускал огромную, длиной метров в пять стенную газету с названием, которое никто почему-то не запретил – «Земля и воля». Писали туда все и обо всём. О себе, о преподавателях и своём представлении будущего ВЛКСМ. Было много критики, которую почему-то с удовольствием читали доценты, профессора и частые школьные гости из ЦК ВЛКСМ. В конце газеты последний ватманский лист был полностью юмористическим. Назывался он «Ежевика», и в нём всё написанное было ёжиками, про ёжиков, с весёлыми картинками про них же.

А ещё Лёху, как и всех, кто окончил институт иностранных языков, сделали кураторами «Клуба интернациональной дружбы». Ну, если проще, няньками и гидами молодых импортных коммунистов. Лёхе достались группа из Канады английской и из Южной Африки. Канадских, правда, через пару недель передали двум девушкам. Она была многочисленной и Лёха не успевал дружить на всю катушку с такой оравой. Зато ребят из ЮАР было всего шесть и они заняли всё свободное время Алексея. Он играл за их команду в минифутбол на отличном школьном поле, в волейбол, баскетбол

И прыгал с пятиметровой вышки в бассейн, удачно помогая команде набирать очки.

Кроме спорта «Клуб интернациональной дружбы» устраивал в огромном зале столовой вечера международных встреч. Зал набивался до упора. Приходили все, кто не болел и не уехал гулять по столице. Пили редкую для советских ребят кока-колу и пепси, ели разные экзотические блюда, которые столовая каждый день готовила для иностранцев. В те времена к темнокожим и белым американцам, совсем черным и коричневым как дубовая кора африканцам, немцам, полякам, молодым коммунистам из Бразилии, Мексики, Чили, других стран относились в Союзе почтительно и по-доброму.

И вот там, в столовой, все через переводчиков, куда затесался и Лёха, болтали обо всём, знакомились, чем-то обменивались, пели под гитары латинос, банджо американцев и баяны наших, советских всё подряд, начиная с «Подмосковных вечеров» и кончая жгучей песней-призывом «Венсеремос». Потом наши переходили на песни Ободзинского и Пугачёвой, которые наугад пытались повторить даже чилийцы. Но с особым упоением все иностранцы на русском, огромным хором, под гитары и баяны громко, ясно, душевно и восхищенно исполняли «Интернационал». У всех иностранцев, заметил Алексей, было одинаковое состояние души – остро страстное, революционное. Таких людей называли и тогда и сейчас «пассионариями».

В них бурлила страсть к победе над старым, прогнившим. Они хотели сказки.

Такой, как советская действительность. Они жили в Москве и учились правильной борьбе, учились понимать, как в боях за светлое будущее и такую жизнь, как в СССР – свободную, честную и равноправную – свергать и уничтожать своих угнетателей, как когда-то это совершили русские. Но, что очень веселило Лёху, наши советские ребята, равноправные хозяева демократической жизни в СССР, к революционному энтузиазму пришельцев из чужеземных стран относились иронически, хотя и миролюбиво. Никто из наших ничего никогда не говорил иностранцам, что вовсе и не сказка жизнь

при социализме, что проблем у нас побольше, чем удовольствий и что идем мы к коммунизму всё равно, что к звезде Денеб. Она живёт в далёком созвездии Лебедя и «допилить» до нее на самой скоростной ракете можно минимально за полторы тысячи световых лет. У наших комсомольцев и в самых потаённых уголках привыкших к советскому социализму душ сроду бы не появилась мысль что-то в стране менять. Потому как жилось всем хорошо, уютно и приятно, как пескарям и ершам в тихой заводи без волн и водоворотов. Но страстные, с яростным огнём в глазах революционеры из Намибии или Чили им чисто по человечески нравились именно той «пассионарностью», которая самим была давно не нужна.

Ну, кроме вот этих замечательных дружных посиделок в прямом смысле понятия «всем миром» много чего ещё удивительного происходило в Школе. Африканские революционеры с той же революционной страстью влюблялись в наших воронежских, тульских или литовских белокурых девчонок и вечерами увозили их в лучшие московские рестораны, после чего до утра шлындили с ними под ручку по аллеям почти безразмерной территории ВКШ, нашептывая что-то на уши им, возможно, на своём родном языке, что для влюблённых никакого значения не имело.

В спортивном зале после учебы каких только не было соревнований «сборных» разных стран по многочисленным видам спорта и даже по боксу. Дружелюбие всех национальностей друг к другу достигало самых высоких параметров. Если бы совершенно посторонний человек с улицы мог бы попасть в любую комнату нескольких общежитий, то у него бы точно «поехала крыша». Грузины беседовали с девочками из Замбии на своём языке и те совершенно в тон отвечали им на своём, после чего обе стороны понимающе смеялись какой-то удачной шутке. Американцы на банджо, мексиканцы на гитарах, африканцы на разных барабанах, французы на аккордеонах, а русские на баянах упоённо играли полонез Огиньского, а поляки пели, потому, что откуда-то знали слова, которых для полонеза никто вроде бы не писал. Обстановка дружелюбия между советскими слушателями временами напоминала картину неизвестного художника размером двадцать в длину на три метра ввысь. Стояла она на четырёх больших столбах на одной из площадей ВДНХ. На ней улыбались светлыми улыбками, держась за руки крест на крест, молодые люди в национальных одеждах. Картина вместила все национальности, живущие в стране Советов. И было видно по лицам их, как хорошо им вместе. Вот примерно так же было и в ВКШ. Вечера были заняты встречами сегодня у украинцев, завтра у дагестанцев, послезавтра у грузин, потом гостей звали латыши, литовцы, русские, узбеки, казахи и так далее и далее, и далее. Грузины узнавали, что такое бешбармак, жая, карта и кумыс, казахи с удовольствием метали лаваш под сациви, шашлык и капусту по-гурийски, запивая всё это чачей, армяне и дагестанцы звали всех соседей покушать «долма», а узбеки и каракалпаки наповал укладывали и русских, и литовцев с якутами своим непревзойденным пловом. Разношерстными интернациональными группами ВКШовцы носились по Москве, ухитряясь за день и в Сандуновские бани сходить, и на Останкинскую «иглу» посмотреть вблизи, да ещё и в Пушкинском музее побродить, одинаково чувствуя силу и красоту великого искусства классиков всего мира. Лёхе вместе с Сергеем Петровичем и ещё десятком ребят из Таджикистана, Эстонии и и Белоруссии довелось попасть в Политехнический на творческий вечер Булата Окуджавы, после которого они долго и взахлёб рассказывали соседям в общежитии обрывки стихов, которые удалось запомнить. Нигде и никогда больше не довелось Алексею встретить в таком концентрированном виде естественной, никем не назначенной, искренней дружбы разных народов и органичного уважения одной нации ко всем остальным. Только в Высшей комсомольской школе.

Но самым потрясающим видением для Алексея Маловича был человек, которого знал и почитал как героя весь мир нормальных людей. Однажды ранним летним вечером ходили они с друзьями из своей группы по аллеям школьным, спорили о чем-то нужном всем для работы, и вдруг увидели, что навстречу им идёт с двумя парнями в белых рубашках Луис Корвалан. Поравнялись.

– Buenas noches, amigos! – первым поздоровался Корвалан и приподнял лёгкую белую соломенную шляпу.

– Buenas noches! – сказали все по очереди, прижавшись к кромке дорожки.

– Это же точно Луис Корвалан? – спросил непонятно кого Федя Сучков из Якутии.

– Это снится, Федя! – улыбнулся Сергей Петрович.

– Надо сегодня зайти к чилийцам и спросить, надолго ли он у нас поселился. Да так, что и не знает никто, – предложил дагестанец Дадаш Салахов.

– У нас безопасно. Явно Политбюро поэтому у нас его и спрятало. Только болтать даже в общагах о нём не надо, – сказал Лёха, провожая восхищённым взглядом легендарную личность. Ни он, да и никто другой не знал тогда, что

18 декабря 1976 года по решению Политбюро ЦК КПСС в обмен на генерального секретаря Коммунистической партии Чили Луиса Корвалана из СССР в Швейцарию был выслан советский диссидент Владимир Буковский.

О Буковском и не вспоминал никто вообще, кроме близких по духу и отвращению к Советской власти соратников. А про Луиса не было известно ничего. Где он, что с ним? А он вот где! У нас. Живёт отдельно в красивом старинном белом домике среди берез и елей, так популярных в ВКШ при ЦК ВЛКСМ. А вот когда и куда он потом делся – тайна ещё покрупнее, чем тот секрет его таинственного у нас проживания.

ВКШ не была монастырём для лучших представителей мирового и местного коммунистического движения. Лёха себя к когорте этой не пристёгивал. Поскольку сам коммунизму не бежал, задрав штаны, да и другим не советовал. Ему нравилось главное. В движении и борьбе зарубежных страстных революционеров за построение для начала социализма в задолбанных буржуазией странах, или вообще без малейшего желания каких либо перемен в жизни, которого давно не имели привыкшие к миру, покою и всем радостям советской жизни наши комсомольцы – было одно общее для всех. Все искренне уважали и подобных себе, и тех, кому учёба здесь нужна была только для повышения своего статуса на родине после окончания школы. Поэтому и дружили все, пили вместе до упаду, ночуя временами под густыми елями в глубине двора. Отношения между полами тоже были такими милыми, что к концу учёбы Лёха уже и себе перестал удивляться в выборе временной подруги из какой-нибудь далёкой страны, а другим ребятам и девчатам, тем более. Причем развратом отношения между временными влюблёнными и не пахло. Всё было пристойно. Прилично и нисколько не противоречило священному понятию чистой искренней дружбы.

Был на факультете пионерской и школьной работы один отличный парень – Юра Ломов из Тамбова. Вот он случайно, видимо, но стал символом международной и сугубо советской дружбы. На одном мероприятии, где обсуждали какой-то очень деловой вопрос с минимумом спиртного и флажками своих стран или республик, он поднялся, покачиваясь от энергии употребленной недавно чачи и сказал слова, которые потом все перевели на свои языки и взяли их девизом для общей жизни .

– Я из Тамбова. У нас в лесах много волков. Которые, кстати, никого не трогают, хотя и злые они, и зубастые. И когда кто-то к кому-то набивается в товарищи, его отшивают одинаково: «Тамбовский волк тебе товарищ!»

Так вот я, ребята, тамбовский волк! И я всем вам товарищ! А так же друг и брат! Будьте и вы такими же верными товарищами как мы, тамбовские волки!

Тут Юре и аплодисментов перепало минут на десять. Переводчики перевели почти афоризм Ломова на все языки, после чего раздался оглушительный свист, крики «Хей!», потом те, кто к Юре поближе был, подкинули его раз десять к потолку. Качали с удовольствием, от души. А экспромт его потом стал в ВКШ девизом.