Я твой день в октябре

– Я твой верный товарищ как тамбовский волк.

И это было признание в лучших чувствах и самом прекрасном расположении к человеку. Конечно, о Высшей комсомольской школе давно пора отельную книгу написать. Возможно, я это и сделаю. Потому, что ни одного места на земле, более доброго, наполненного мудростью ученых и желанием жить счастливой честной жизнью молодых ребят, Лёха никогда больше так и не нашел. Это был хоть и не самый первый, но всё же самый щедрый подарок не очень вредной Лёхиной судьбы.

И всё же лично для него в ВКШ самыми нужными и полезными оказались две вещи: практика в «Комсомольской правде», о которой вы уже прочли, и «Клуб интернациональной дружбы». Именно он открыл Алексею совсем иной мир совсем других людей, а это открытие, к его, Лёхиному, изумлению

незаметно, но навсегда укрепило в нём уважение к другим мирам и людям, живущим по другим законам, правилам и укладам.

Я понимаю, что многим читателям может показаться инородным телом глава эта в повести о ярком рождении и странной смерти любви Алексея и Надежды. Но мне кажется, что вот без неё-то как раз до конца и не будет понятна причина исчезновения чувств и семьи. Зарайскую плавную, до последнего сантиметра размеренную и наперёд полностью понятную жизнь, фактически держали на руках своих родители. Они управляли ей так неназойливо, незаметно, но уверенно, что сумели без усилий забрать у своих детей вожжи. И жизнь-лошадка увлеченных своими делами Лёхи и Нади ехала туда, где взрослые отчетливо видели счастье семьи своих детей.

Полностью избавленные от проблем, домашних общих дел и забот друг о друге, они лишились главного – чувства потребности друг в друге. А оно не пропадает у людей только тогда, когда каждый их двоих не просто обязан, а вынужден помогать другому и поддерживать его дела и интересы. Вот у Маловичей родители, искренне желающие детям только добра и счастья, как раз все эти главные житейские необходимости и отняли. И ещё в Зарайске, где даже воспитание дочери перехватили бабушки, семья фактически уже исчезла. А любовь без необходимости жить заботами друг о друге, поддержкой и помощью – это уже не любовь. Так…Совместное проживание.

Москва просто показала обоим, что есть другая жизнь. Которую не опекают папы и мамы, которая разнообразна, увлекательна, полезна и вообще непредсказуема. Она намного ярче и притягательнее той, какую до этого имели Надежда и Алексей. Море нового, незнакомого и страстного, оказалось, можно без поддержки переплыть в одиночку. И последняя капля из этого моря другой, независимой жизни, упала ровно между Лёхой и Надеждой. И окончательно разделила их. Жизни в солидной аспирантуре института имени Мориса Тореза я не знаю, но думаю, что она чем-то всё-таки была похожа на бурное и чудесное существование в Высшей Комсомольской школе. Потому я и решил написать главу о ВКШ. Чтобы читателю стало понятней расставание людей, которым раньше не довелось ничем проверить свою любовь на крепость и стойкость. А когда довелось, то и забыли они друг о друге хоть и не полностью, но без желания жить одной жизнью.

А поскольку читатель уже и не ждёт чуда, которое вернёт когда-то любящих Надежу и Алексея друг другу, то и закончим мы эту повесть в оставшихся главах, которые завершат рассказ о ВКШ и вернут Лёху в родной Зарайск, где и начнется его предпоследняя, восьмая кошачья жизнь, полная разочарований и приключений.

29.Глава двадцать девятая

«Нет повести печальнее на свете». Так бы мне хотелось эту свою повесть закончить. Но, блин, такую простую красивую фразу на заре расцвета художественной литературы приватизировал Вильям наш, так сказать, Шекспир. И стырить тихонько и без последствий простейшие эти слова – себе дороже. Поэтому я придумал формулировку абсолютно другую, но с той же смысловой нагрузкой.

«Печальнее нет на свете повести». Нет претензий? Хотя те, кто читал её с начала и добрёл вместе со мной до последней главы – ничего печального могли вообще не засечь. Ну, была любовь. Ну, развалилась. Что-то новое? Прямо-таки оригинальное и неповторимое? Вот тогда надо бы было действительно опечалиться всерьёз и переживать за искорёженные судьбы Лёхи с Надей, если бы любовь бывшую как ветром сдуло, а они всё жили бы семьёй, калеча психику себе, родным и ребёнку. Так что, видимо, придется для верности свернуть сюжет чисто русской поговоркой, у которой вариантов десять минимум, которую народ и к печальному событию лепит

безошибочно, да и к радостному тоже: все, что ни делается – делается к лучшему. Точнее, всё что ни делается – делается правильно.

А почему правильно? Потому, что к великому счастью и великому горю – мы только пыжимся и надуваем важно щёки, когда врём, что мы сами – хозяева своей судьбы и сами ею управляем. Не знаю, что за сила соединяет и разъединяет людей, но точно не любовь, вспыхнувшая и потом пропавшая. Это субстанция эфемерная, непонятная, не имеющая за десятки тысяч лет даже точной формулировки, которую бесполезно пытались вывести и мудрецы и высоколобые учёные. Поэтому просто всплакнём совместно с сочувствующими по развалившемуся счастью Лёхи да Нади и продолжим жить дальше. Хотя, конечно, можно было кому-то одному из них застрелиться и больше не путаться у жизни на светлом её пути.

В общем, в начале июня, за полтора месяца до окончания Школы, Алексей как обычно с переговорного пункта в Перовском районе, где обосновались Вешняки, позвонил домой.

– Алексей, – сказала мама после обязательных расспросов о здоровье и делах домашних да рабочих. – А Надежда двадцать шестого мая домой вернулась. Защитилась. Показывала нам всем диплом об окончании аспирантуры. Всё. Она теперь кандидат наук. Завтра на работу выходит. Она теперь заведующая кафедрой на вашем факультете. Ты хоть проводил её в аэропорт? А то она много так привезла всего. Каждому из нас по подарку скромному, но приятному.

– А она вам что, ничего не говорила? – Лёха аж закашлялся.

– Почему? – мама засмеялась.– Много рассказывала, как вы с ней Москву изучали, как ты заставлял её хоть иногда отдыхать от учёбы, чтобы не переутомилась. Про то, что ты провожал, тяжести нёс, забыла, наверное, сказать. Но предупредила, что ты тоже скоро приедешь. Чувствуешь, сказала, себя хорошо. Экзамены выпускные сдал на четыре и пять, дипломную пишешь. Ждёт тебя, сказала. Давай там поскорее. Соскучились все.

– Да? – удивился Алексей.

– Что – да?! – мама тоже почему-то удивилась.

Лёха растерялся на секунду.

– Ну, что я экзамены сдал? Так нет и не будет у нас экзаменов. И не было в ВКШ их никогда. Тут вступительное и заключительное собеседование. И свою дипломную работу не защищаешь, а просто сдаёшь комиссии. Она её принимает или не принимает. Всё. Как-то вот так у нас.

– Ну, значит она тебя не правильно поняла. Перегрузки же были у неё сумасшедшие. Устала. Переутомилась. Домой прилетела похудевшая, и такая

уставшая. Ужас просто. Но к твоему приезду уже отдохнёт, я думаю.

– Ладно, ма, я больше звонить не буду. В конце июля приеду. Бате привет. – Лёха чмокнул три раза трубку.

– Надежде что передать? – мама тоже послала в трубку несколько поцелуев.

– Не надо ничего, – попросил Алексей с улыбкой. – Я сам ей позвоню. Всё. До встречи!

Приехал Лёха в общежитие расстроенный. Вот теперь и родителей как-то надо будет в чувство приводить. Надежда, оказывается, их неформальный развод скрыла. А зачем? Но не в курсе, конечно, только его мама с отцом. Свои-то наверняка знают всё, как есть. А зачем она так сложно всё закрутила – не понятно. Потом они с Сергеем Петровичем закрутились по делам всяким школьным, да к отъезду стали заранее готовиться. В общем, разговор с мамой на второй план ушел сначала, а потом и забылся.

И как-то уж совсем быстро пробежали дни до отъезда. Пришли их с Сергеем Петровичем провожать человек пять, которые пока оставались в Москве. Пришел и друг иностранный, который был в группе клуба интердружбы у Лёхи, и с которым они почти побратались за два года. Звали его Сиса Нгуана,

Законченный патриот, страстный революционер, борец против апартеида. Жил и боролся он в ЮАР.

Это был замечательный чернокожий парень, весёлый, интересный. Много чего любопытного рассказал, на многие неожиданные политические ужасы глаза Лёхе открыл и пытался убедить Маловича, что в СССР глупостей политических тоже навалом. Лёха, естественно, отстаивал страну родную. А поскольку говорили они только на английском, то никто из соседей советских так и не понял, что за два года жизни в Союзе Сиса напрочь разочаровался в нашем социализме, не верил в будущий наш коммунизм и революцию в ЮАР хотел так возглавить, чтобы создалась в итоге такая страна, о какой писал Кампанелла. Ну, проще говоря, чтобы не ЮАР была, а кампанелловский «Город Солнца». Обнялись они на дорогу со всеми, кто пришел проводить, выпили по стаканчику коньяка, обменялись адресами, хотя всё заранее знали, что вряд ли будут переписываться. Ну, после всего этого взял Лёха свою спортивную сумку, а Сергей Петрович портфель. Да пошли они через парк Кусково, мимо усадьбы графа Шереметьева пешком к следующей станции метро «Текстильщики». Хотелось Лёхе в последний раз пройтись по столице. Хоть и по самой её окраине.

– Не хочу домой ехать, – Лёха закурил, разглядывая улицы, на которых за два года ни разу не был. – Семьи нет больше, как и у тебя. Загуляю я там. Кентов много. Биксы тоже – не дефицит. С работы выгонят – и года не пройдёт.

– А хрена ты тогда маешься? – сказал друг Сергей Петрович. – Поехали ко мне в Калинин. Там работу нам батя найдет за пять минут. Он же у меня полковник, пятнадцать лет с секретной миссией по многим странам мотался. У нас в городе, да и в Москве, ему почет и вход в любое место. Хоть к первому, хоть к Председателю исполкома. Так что, работа нам будет. У нас шесть газет как-никак.

Пожил Лёха неделю в Калинине. Отец Сергея Петровича сходил в два самых высоких кабинета. Оттуда дали команду устроить двоих выпускников ВКШ в любую редакцию. Но ничего не вышло. Забиты были штаты редакционные и помирать никто из корреспондентов не планировал. Переезжать – тоже.

– А вы двигайте в Горький, – посоветовал один из главных редакторов. – У нас вот мест нет, а они, наоборот, штаты свои забить не могут. И не понятно почему. Большой прекрасный Нижний Новгород. Много интересного в нём и вокруг. Вдоль Волги и Оки. Чего они людей набрать не могут – загадка.

Посидели друзья в скверике рядом с газетой. Подумали.

– Не, я не поеду, – наконец твердо сказал друг. – Я тут буду пахать в обкоме комсомола пока. И потом ещё есть одна закавыка. Ольгу помнишь из группы пионерских и школьных организаций? Помнишь. Так вот она через две недели здесь будет. И я на ней женюсь. Это точно уже. Нормальная баба. У нас не то, чтобы любовь… Но мне с ней спокойно. А ей неплохо со мной. В любовь я поиграл уже. Как и ты, собственно. Теперь буду просто жить с хорошим человеком. Езжай один. Там газета молодежная, как и у вас в Казахстане, « Ленинская смена». Редактор – Саша Рабков. Нормальный мужик. Езжай. Я тут рядом. Будем видеться.

И Лёха поехал в Горький.

О его приключениях на Волге и Оке я уже написал отдельную повесть.

«От дороги и направо» называется. Её можно найти в «ПРОЗЕ.РУ» и Московских издательствах «Ридеро» и «Литрес». Там Лёха живёт под другим именем, но сути дела это никак не меняет. Потрепался он по области, по волнам и маленьким пыльным древним городкам, и всё же через полтора месяца решил вернуться в Зарайск. В свою газету. Чтобы путешествовать не по великим рекам, а по родным степям. И сорвался он неожиданно для себя с хорошего места в молодежке, пересел с парома на попутку, добрался до ближайшей железной дороги, вернулся в Москву, а оттуда сорок четвертым поездом «Москва – Алма-Ата» рванул в Зарайск.

Утром часов в шесть вышел Лёха на перрон Зарайского вокзала, присел у красивой клумбы с бархатцами, оторвал стебелёк, растер пальцами, вдохнул пряный, любимый с детства аромат, напоминающий сразу всю прошлую жизнь, посмотрел прямо вперёд вдоль улицы Ленина, спускающейся к Тоболу, и сказал сам себе, но громко.

– Всё! Дома!

И почему бегом понесли его ноги вниз по центральной этой улице не к родителям, а в тот дом, где жила пока ещё законная жена с его дочерью, он не успел понять даже тогда, когда нажимал кнопку звонка справа от красивой кожаной двери.

– Кто? – через пять минут спросила сонная Надя, дотрагиваясь до дверной ручки.

– Малович Алексей Николаевич, – тихо сказал Лёха.

Никакого шевеления не произошло за дверью. Даже дыхания Надежды слышно не было минуты две. Потом она прислонилась к двери и в щель между косяком и дверью спокойно и отчетливо произнесла шесть отдельных, ожидаемых слов, но всё равно тяжёлых как удары ломом по голове, душе и сердцу одновременно. Она негромко, но отчётливо сказала.

– Я с тобой жить не буду.

Не удивился Алексей. Но ноги к плитке, выложенной на лестничной площадке как вроде приклеились. Он попытался уйти сразу, но не получилось. Стоял как идиот ещё минут десять даже после того, как мягкие шаги Надины стихли в глубине квартиры. Потом как то отклеил от плитки кеды и медленно спустился под ещё не погасшую лампочку над подъездом.

Сел на скамейку, покурил и подумал, что он, оказывается, давно уже не сидит на скамейке, когда прямо перед носом его оказалась серая стена дома на улице Степной, где жили родители. Вот их он будить рано не стал. Ждал. Обкурился, стоя возле входа в подъезд, и только в восемь часов позвонил в крашеную суриком дверь. Мамино движение он услышал моментально. Как только она сделала первые шаги от кровати.

– Я приехал, мама! – сказал он так громко, что, наверное, прокляли его соседи со всех этажей и даже, возможно, из другого подъезда.

– Господи! – мама открыла дверь, Лёха шагнул вперед и мог бы просто расплющить её в объятиях. Но вышел батя, аккуратно оторвал маму от сына и сам обнял его так, что Лёха взвыл: