Я твой день в октябре

– Батя, так не было мне приговора о смертной казни!

Мама закрыла дверь и они втроем сели за кухонный стол, на котором не было ничего.

– Что, будем жить? – хлопнул его по плечу отец.

– Ну, Коля! – испуганно убрала она батину руку с Лёхиного плеча. – Он же не знает ещё ничего про Надежду.

– Знаю, – сказал Лёха. – Поэтому батя прав. Будем жить. Надежда останется теперь как один единственный день в том октябре шестьдесят восьмого.

– Я твой день в октябре, Надежда! – крикнул он так громко, что отец даже засмеялся.

– Думаешь – услышала?

– Думаю, – сказал Лёха. – И этот день – в прошлом. А в будущем пока нет ни черта понятного.

– Разберёмся, – сказала мама. – Бывало и похуже.

– Разберёмся, – повторил отец. – Давайте собираться. Завтракаем. Ты в школу, а мы с Алексеем в редакцию. Попробуем вернуть жизнь Лёхину в старое русло.

И через полчаса разошлись они. Мама на работу. А сын с отцом пока ещё только к первому разочарованию.

Лёха неважно относился к философии, которая как бы обобщала, уточняла, объясняла и упорядочивала всё, чем обставлено наше существование. То есть берётся философами сразу одним куском весь мир, вываливался в одну кастрюльку и там, в посудине, всё, что было перемешано и перепутано, разбирается по кусочкам, огрызкам и обрывкам, раскладывается что по краям кастрюльки, а что и за борт выбрасывается. Потом философы разглядывают под лупой непонятную им фигню, чёрт знает как вообще попавшую в это месиво, и как-то мудро очень объясняют всем нам, придуркам – правильно ли весь этот бардак смешан и что в нём важнее для варева, которое народу предстоит расхлебывать.

Ну, это, если по-колхозному на философию смотреть. Без научной культуры обобщения всяких разностей вселенского масштаба. А вот если умно философствовать, научно, то надо отстраниться от всего сущего и со стороны суметь разглядеть, как устроен наш белый свет. Как трутся в нём друг о друга материальное и духовное? Хаотичен наш непонятный до конца мир или упорядочен? Какое место в мире занимают закономерность и случай? Что есть истина и как отличить ее от заблуждений или преднамеренных искажений? Что нам, бедолагам всё-таки надо понимать под совестью, честью, долгом, ответственностью, справедливостью, добром и злом, красотой? Что такое личность и какая фея добрая или сволочь конченная выдаёт ей, личности, место и роль в обществе? В чем смысл человеческой жизни и что означают слова: вера, надежда, любовь?

Вот вроде бы на все вопросы уже должен быть ответ. Философии-то уже не одна тысяча лет, а самих философов чуть меньше, может, чем звёзд на небе. Но почему вот она, зараза, философия ничего Лёхе за его длинную двадцати шестилетнюю жизнь ни хрена не разъяснила толком – что есть любовь, какая вера ей, замечательной? Какая надежда должна была быть на Надежду свою? Заблуждались ли они, полюбив друг друга, или намеренно и сдуру чувства свои специально исказили? Где, блин, истина в этом хаосе страстей и меняющихся как погода чувств? И должна ли одна личность выпрашивать у другой, такой же совестливой и честной, достойное место и роль в его жизни?

Путаница сплошная и неразбериха выплывают, если смерть любви и семьи с философской вышки рассматривать. Никакой логики при простейшем «разборе полётов» за шесть лет. Вроде все хотели только добра и счастья, а поимели раскол, разлом и рассыпание в прах. Вот о чём думал Лёха по дороге в редакцию. Он понимал, что нервы от разрыва с Надей будут болеть долго. Проситься обратно, припав на колено и стиснув руками сердце, он не сможет. Потому как характер уже сложился и личность приобрела конкретные очертания. А всё это вместе не разрешало ему бить поклоны и гнуть спину ни перед кем. Тоже, конечно, плохо. Но переделать это не было возможным в принципе. Так же, например, как поменять местами четверг с воскресеньем.

Молча шли они с батей к редакции. Лёха думал о том, что я только что описал, а Николай Сергеевич, наверное, формулировал в голове построение очередной своей статьи. Возле кабинета Главного отец сказал:

– Ты там много языком не размахивай. Окончил Школу. Как обещал – вернулся. Не по направлению поехал в «Ленинскую смену», а в родную прибежал газету. Понял?

– Бодро говорить? Или устало? Мол осточертело учиться, рвусь в поля и совхозы, чтобы творить шедевры?

– Давай, пошли. Балабон, – батя постучал и открыл дверь.

Редактор Тукманёв встретил Лёху с объятьями. Вышел из-за стола.

– Возмужал! – сказал он радостно. – Окреп больше, чем в армии. Ума стало ещё больше. Прямо сквозь голову видно. Садись.

И сам первым сел на своё место, к столу, заваленному бумагами и заставленному разноцветными телефонами.

– Николай, – махнул он рукой отцу. – Ты иди работай. Мы с Алёхой сами потолкуем.

Батя посидел ещё с полминутки, постучал тихо пальцами по столу как по кнопкам баяна, нехотя поднялся и вышел.

– Как отучился? – спросил Тукманёв.

– Ничего, – Лёха внимательно глядел на стену, где раньше висел портрет Ленина, а теперь там висел фотооблик Леонида Ильича со звездами и орденами по всему пиджаку. – Что, ленинизм сдаёт позиции? Новые идолы теперь?

Редактор улыбнулся.

– Да тот портрет вынесли. Я злой был после одного звонка, да трубкой потом махнул и стекло разбил. Портрет бумажный порезал крепко. Скоро заменят.

– Ну, мне когда можно приступать? – потёр руки Лёха. – Я отдохнул уже. Могу хоть завтра в самый дальний совхоз ехать.

– Сейчас не получится, – глядя в бумаги сказал редактор. – Ты уехал, а я принял спецкором Романа Кадырова. Ну, ты знаешь его. Из Рудного он. Замом главного работал в городской газете. Справляется. Увольнять не за что. Больше пока нет мест ни в одном отделе. Но с первого января от нас уходит заведующий отделом промышленности Пак. В Южную Корею семья переезжает, к родственникам. Так что, до Нового года гуляй пока. Отдыхай ещё лучше и готовься к сложной работе. Отдел промышленности, это ж…

– А это Вам Игнат Ефимович Альтов мысль подкинул? То есть приказ? – Лёха поднялся и встал позади спинки стула. – Я вообще-то живу у отца. Так и у него место есть в отделе. И Кадыров пока всё так же в Рудном, оттуда как собственный корреспондент заметки присылает. На моём месте временно исполняющая обязанности Валя Марченко. До моего приезда оформлена.

– Так не надо со мной говорить, – Тукманёв тоже поднялся. – Никто мне не намекал и, тем более, не приказывал. Хочешь ждать до Нового года, жди. Не хочешь, иди в Обком комсомола инструктором. Ты же Высшую закончил, комсомольскую. Самое там тебе и место.

Лёха поглядел на редактора так, как смотрит болельщик на вратаря своей команды, который пропустил «дурной» мяч.

– Ну, Альтов вам, действительно, и позвонить-то сроду не осмелится, – спокойно сказал Лёха на ходу и уже за дверью тихо выматерился.

К отцу он заходить не стал. Но батя, видно, исход разговора знал заранее и потому сидел на улице. На скамеечке. Газету читал.

– Не ходи никуда. Домой иди. Не психуй. Против Альтова – всё одно, что против ветра…

– Ты думаешь, он шлагбаум опустил? – Лёха закурил и плюнул под ноги.

– Не знаю. Может, Тукманёв сам страхуется. Лично. Все же тут знают, что ты с женой разошелся. А вдруг Обком его потом против шерсти причешет?

– Да откуда все знают-то? Сама Надька на весь город растрындела? Так вряд ли, – Алексей тоже сел на скамейку. – Мы не разводились. Да и не было меня в городе. Учился я ещё. Эйдельман, друг тестя трёкнул? Он же этажом выше проектным руководит. С редактором коньячок пьёт иногда в обед. Или баба его болтливая разнесла по всему городу? У неё знакомых и подружек только в морге нет. Там все с номерками лежат и не слушают больше никого.

– Не знаю, – повторил отец. – Давай, иди. Что-то здесь явно не то. Разберусь – скажу.

– А Толян Носов где, у Моргуля в лаборатории?

– В запое. Неделю уже, – батя поднялся, сложил вчетверо газету и пошел в кабинет. – Матери не говори пока, что не взял тебя редактор. Я, может, улажу ещё.

– Батя, не вздумай улаживать! – Лёха разозлился.– Мы что, на помойке с тобой себя нашли? Не унижайся. Ты Малович или хрен собачий!? Пусть нищие возле церкви милостыню просят. А я домой не пойду. К пацанам схожу. Развеюсь. Давно не видел. Два года, блин.

– Пей только в меру. А то потом из ямы тяжко на карачках выползать. Ногти обломаешь, – отец показал Лёхе здоровенный свой кулак и скрылся за стеклянной дверью.

У Змея на хазе всё было как обычно. Накурено. Пахло перегаром и свежей водкой. Кто-то лёжа тихо дёргал струны гитары. Четверо в карты играли. А две марухи в юбках длиной вровень с задницами делали хитрую причёску третьей. Змей сидел у окна и читал книжку.

– Чарли, мля! – увидел он в табачном дыму Лёху. – Дорогой! Откинулся? Всё? Ученый теперь аж два раза! Ну, чего ты смурной как безответный фраер, как тюха бацильный? Случилось чего? Зекать больно на тебя. Ты ж у нас бардым козырный всегда был! Ну-ка, пойдём! Куцый, стопаря притарань и ампулу «столичную» зацепи. Чарли приехал, но с «бородой», с обидой какой-то.

– Может, марафету ему? – крикнул Куцый, слезая с кровати.

– План будешь? Дурь – свежак, – обнял Лёху Змей.

– Не, – Алексей сел к столу. – Кончайте свои заходы бубновые. В рамках посижу. И то пару стаканов, не больше. А «верёвку глотать» не буду. Ни «колеса», ни анашу, ни кокс. Ну, Змей, ты же знаешь меня.

– Всё! Булды не будет. Бухнём, потом вкатим в двадцать одно или в буру. А вон ещё биксы тебе путёвые, видишь? Любую варюхой можешь себе брать.