Я твой день в октябре

– А чего? Попробую. Есть у меня кое-кто кое-где. Замом или сразу редактором?

– Корреспондентом обычным, – Алексей остановился. – Точно попробуешь?

– После ВКШ – корреспондентом? С высшим политическим образованием? – Андрей тоже остановился.

– Корреспондент – высшая должность в редакции. Он газету делает. По степям носится. В шахты лезет. На башенные краны – стройку получше рассмотреть и снимок сделать, – сказал Лёха.

– Ну, так мне отлить на ногу Ильичу? – засмеялся Андрей Клавинец. – Или пожить ещё? Могут и расстрельную дать.

– Номенклатуре не дадут, – серьёзно сказал Лёха. – Отправят километров за триста в совхоз парторгом. Будешь оттуда врать в область про энтузиазм трактористов и страсть всего народа совхозного вступить в ряды КПСС.

– Значит, оно того не стоит, – Клавинец взял Лёху за рукав и они повернули обратно в парк. – Насчёт тебя поговорю обязательно. Позвони через неделю. Вот мой прямой телефон.

Он протянул Алексею страничку из блокнота, где крупно написал номер. И они разошлись. Клавинец – руководить дальше. А Лёха зашел в народный театр, где играл в юности. Там никого не было.

– А где Мотренко Валерий Иваныч? – спросил он у тётки на вахте.

– Так он в Москву уехал. В кино роль ему дали. В каком – не знаю.

Лёха прошел через базар, купил стакан семечек у знакомого мужика из Владимировки.

– Ну, как там наши? – спросил он мужика.

– Разъезжаются ваши, кто куда. Василий с Валей остались да бабушка с младшей дочерью. Дядя Гриша Гулько помер весной. Дядя Костя Малович болеет крепко. Лежит. Уже, видать, не встанет. А так, всё по-прежнему. Ты грызи. Я подсолнух этот семенной у Паньки, деда твоего, брал за год до того как помер он. Узнаёшь вкус?

– Родной вкус, – Лёха пожал мужику руку и пошел домой. Новостей для него не было. Всё про Владимировку отец ещё два месяца назад рассказал.

– Надо бы, конечно, съездить туда, – рассуждал вслух Алексей Малович. – Соскучился. Но я же им даже после развода – враг на всю жизнь. Предал-то всех давно. А тем, что разошелся – грех не искупил. Я своих знаю. Не простят никогда. Шурик так хоть сейчас в рожу плюнет, если встретится. Да… Когда друзья и родня становятся тебе врагами – это хуже, чем враги, которые и были врагами всегда. Но, к сожалению, а, может, к счастью, никаких врагов кроме близких своих родственников и некоторых друзей детства судьба ему пока подкинуть не успела.

– И то хорошо. Иначе бы – только в монахи уходить. В схиму одиночества. Где только ты, да образа и неба огрызок в узком маленьком окошке кельи. – Так завершил Лёха размышления свои о возможном и невозможном будущем.

Дома не было никого. Он позвонил отцу в редакцию. Батя сказал:

– Дома будь вечером. Разговор есть хороший.

И вот какой чёрт от радости грядущего хорошего разговора с отцом после работы поднял Лёху с дивана, заставил его взять у мамы из баночки для выкроек цветные мелки и понёс его бегом в институт. Там он узнал у секретарши декана ин”яза, что заведующая кафедрой английского языка Надежда Игнатьевна Малович уже ушла. Зашел в открытую всегда комнату

завкафедрой, подошел к столу, раздвинул по сторонам бумаги и написал розовым, синим и белым мелками одну фразу: « Я твой день в октябре шестьдесят восьмого. Поминай его девятого числа как погибшего под колёсами безмозглой судьбы».

Зачем написал? Кто там у него сидел внутри? Какой чёрт-провокатор дернул Лёху сделать эту детскую глупость, задумался он уже дома. Главное, бежать обратно и стереть было не поздно ещё. Но, блин, не хотелось, и всё тут.

– А и пусть, – Лёха взялся двумя руками за голову. – Это ж не самая глупая глупость изо всех, что я наклепал за жизнь.

А тут и мама пришла с работы. Сели есть и разговаривать о всяких пустяках, чтобы, не дай бог, не начинать разговора о главном. И за обедом этим почти весёлым канули в никуда первые полдня. Забылись. Испарились. Вечером придёт батя и тогда уже от обсуждения какой-то новой его идеи никуда не денешься. Лёха нутром чувствовал, что именно она снова заставит его начать очередное движение против ветра и в гору.

…Странно смотрелся первый месяц зимы в окно из Лёхиной комнаты. В начале шестидесятых ещё видел бы он сейчас, незадолго перед закатом, огромные, почти в рост взрослого мужика сугробы. Светло желтые с солнечной стороны и почти черные – с теневой. К вечеру ближе всегда почти позёмка начинала носиться, скручиваясь местами винтом, поднимаясь крутящейся белой пылью на высоту телеграфного столба и рассыпаясь метров на десять в диаметре. Как брызги воды от крутящейся трубы фонтана в парке. Ветер декабрьский в Зарайске так отдресировал население, что даже когда тихо было на улице как в спальне – всё равно мужики шли как бы против ветра, с наклоном вперёд, а женщины двигались как-то боком, периодически поворачиваясь к несуществующему вихрю согнутой спиной. А бывало, что без намёка на ветер небо открывалось как ковш огромного экскаватора и вываливало на Зарайск сотни тонн больших как окультуренные ромашки хлопьев. Вот тогда хоть наклоняйся, хоть вообще задом перемещайся, а лучше, конечно, как все – наугад. Не видно было ничего, даже конца вытянутой руки. Но граждане вслепую без повреждений добредали до остановки, куда автобус в жизни не приезжал по расписанию, зато потом нёсся с включенными фарами сквозь стену снежную и не было случая, чтобы он либо приехал не туда, либо снёс что-нибудь вроде столба или придорожного дерева. Вот это была зима! А сейчас глядел Лёха на проплешины черные и серые, тротуарные, и думал: почему не хватило на небесах снега, чтобы прикрыть этот срам и не позорить зиму. Зарайск, он ведь от Омска недалеко, от сибирского города. Да и сам лежит в нижнем Зауралье, южнее гор уральских. Значит за десяток лет что-то стряслось в природе. И весна прилетала как «скорая помощь». Взвоет кто-нибудь жалобно и недовольно: «Давай, весна поживее! Начало марта как-никак. Смотришь вообще на календарь!?» И она – хоп! Тут уже! Ручьями народ тешит. Сосульки с крыш валятся как с бомбы с самолёта. Все в резиновых сапогах и на всякий случай с зонтиками, за пояс заткнутыми. Потому как весенний дождь – это почти ливень всегда. В отличие от осенней мороси.

И вот как это назвать? Хуже, неправильнее стала природа? Или наоборот – идет Высший разум навстречу народу? Не морозит его до одури всю зиму и весну раннюю быстренько переводит в лето величественным движением вселенского ума. Но никто изменения в зиме, весне, лете и осени не ругает. Не печалится, что пропали бураны, с ног сбивающие ветром, что осень придерживает на ветках разноцветные мёртвые листья аж до самой середины ноября в тепле и редких слабеньких дождиках, не способных даже листья оторвать от веток и постелить цветастое покрывало на бурую траву.

– Вон даже в жизни великой природы, матери всего живого, и то что-то странное творится. Странное, которого наверняка тысячу лет минимально не было. Не читал ни разу нигде, – грустно подумал Лёха. – А я тут над своими мелочами несуразными трясусь как больной на всю голову и раненую душу. Придурок. Всё же продолжается. Ничто не скончалось скоропостижно. Сбежало, соскочило, смылось – да! Но не померло. Ни прошлое, ни сегодняшнее, ни будущее. Покувыркаемся ещё, ногами посучим.

Долго, видно, философствовал Алексей. Был у него этот грех – вдумываться очень глубоко в то, что не стоило разбирать по винтикам и болтикам. Но тут, хорошо, отец в дверь позвонил и Лёха оторвался от окна, показывающего ему уродливый декабрь.

– Алёха, привет! – заглянул батя в комнату. – Всё душу терзаешь? Давай, завязывай. Подумаешь – трагедия! Жена от него отказалась. Ещё неизвестно, что лучше. Продолжили бы жить вместе – могло быть всё хуже и хуже. Потому как и хорошее и плохое имеет свойство стремиться к развитию. Было бы всё прекрасно меж вами – были бы и натуральные надежды, что отношения станут ещё лучше. А раз пошло дело к развалу, причем беспричинному, как я считаю, что хоть зубами цепляйся за спасательный круг один на двоих – всё равно потонете. Только медленно, в муках, страхах и истериках. Лучше рубить концы как только заштормило. Больше шансов, что откинет вас друг от друга подальше, и не разобьётесь вы как корабль о бетонный причал.

– Николай, ты бы уж не размазывал снова эту кашу по тарелке, – взмолилась мама вполне серьёзно. – Он и так об этом не может прекратить думать. Уже синий весь стал от переживаний и похудел. Давай о хорошем будем беседовать. Всем же надо приходить в себя…

– Батя! Ты гений! – Лёха обнял отца, ухитрившись обхватить его накачанную грудь и мощную спину. У лыжников классных не руки – самые рабочие детали, а спина. – Надо записать! «Рубить концы как только заштормило» Ух, ты! Напиши повесть, па. Или роман.

– Вот балабон. И не проходит с возрастом, – засмеялся отец. – Пойдем на кухню. Я есть буду и новость рассказывать, когда прожую и проглочу.

– Идем, сынок, – мама аккуратно повела Алексея за руку. Сели. Подождали пока отец прожуёт первую котлету и закусит её солёным огурцом.

– Завтра едешь в Притобольский, – батя наколол на вилку вторую котлету. – В редакцию замечательной газеты нашей «Строитель коммунизма». Прокопенко Сан Саныч на работу тебя берёт. Корреспондентом широкого профиля. Ну, короче, тоже спецкором. Писать будешь по его заданию на любые, нужные ему темы.

– Ура! – тихо сказала мама, чтобы не пугать соседей панельного дома, стены которого передавали соседям и кашель и чихание. Даже пыхтение Лёхино во время манипуляций гантелями. – Вот замечательно-то. Ура ещё раз!

–А это, ну…понимаешь же? – спросил отца Лёха.

– У него и спросишь, – улыбнулся батя. – А оклад – сто двадцать. Пока хватит. Это ж не «Известия» тебе.

– Спасибо! – Лёха крепко пожал бате руку.

– Только целоваться не лезь, – засмеялся отец. – Я ничего не делал. Спасибо Прокопенке и скажешь. А я только доложил ему, что тебя приказали не брать в «Ленинский путь». А он сказал, что они все козлы. И велел в десять завтра быть у него. Всё. Я читать пошел. Мама – тетрадки проверять. Алексей – валять дурака у себя в комнате. На баяне вон поиграй. Мешать не будешь.

Лёха с трудом дождался утра. С огромным напряжением. Прокопенко он знал давно и уважал за свободный от разных догм ум. Опубликовал самую первую свою работу Алексей в этой газете. Да и потом часто писал Сан Санычу статьи. Материала, не вошедшего в работу для областной газеты хватало на добротную статью и в «Строитель коммунизма». В общем, ровно в десять он сидел в кабинете редактора.

– Зарайский район самый большой, Лёха, – сказал Сан Саныч. – Заданий у меня много для твоего конкретно пера. Успевать обещаешь? Я понимаю, что надолго ты у меня не задержишься. Алма-Ата есть. С твоими данными тебе, собственно, там и место. Или даже в Москве. Но жизнь – сука ещё та. Корёжит, как правило, тех, кого как раз и не надо бы. Но пока не улетел никуда – работай.

– Вы Альтова не боитесь? Батя же Вам всю историю рассказал?

– Я, Лёха, хоть и коммунист, но не нормальный. Я верующий. Не смейся. Серьёзно. У меня жена умирала и ни один врач, даже алма-атинский, помочь не могли. А тёща постоянно ходила в церковь и просила Господа, Николая Угодника и пресвятую Деву Марию. Слёзы лила и свечи палила. Потом к ней священник Димитрий подошел, взял её руку и сказал, что мольбы её он слышал все. И знает, что услышали их те, кому она поклоны била.

– Иди с Богом, – сказал.– Поправится дшерь твоя, сестра Валентина.

– И ведь выздоровела Наталья. Из могилы, можно фигурально сказать, поднялась, – редактор закрыл глаза и отвернулся к окну. – Сейчас она бухгалтером в сельхозуправлении работает. Но в Бога не верит. Думает – врачи всё же помогли. Верю я. Потому, что не дурак, и от врачей проку не видел. А я верю в него и боюсь только его. Хотя пока меня карать не за что. А потому и Бахтин, и Альтов мне по… Ну, ты понял. Их бояться – Бога предать. Работай спокойно. Здесь тебя никто не тронет.

И отпахал Лёха в «Строителе» почти два года. Жил дома. Батя мотоцикл купил. «Ковровец». Отдал Лёхе. Для удобства посещения знакомых, но далёких пространств. За это время никто, кроме бабушкиной сестры тёти Панночки и её мужа дяди Вити, с Алексеем прежних добрых отношений установить и не попытался. Во Владимировку он больше не ездил. Шурик встречался только с отцом и по-прежнему Алексея считал предателем. Шибко уж зацепил неравный Лёхин брак брата батиного. Лучшего в прошлом друга и наставника. Шестеро владимировских умерло. Остальные разъехались кто куда. Кто в Россию, кто почему-то в Германию. Чудны, хоть и бесспорны, зигзаги судеб людских. И родственников к пришествию быстро и незаметно семьдесят шестого года осталось у Алексея так мало, что кланом Маловичей-Горбачёвых остаток народа своего называть уже было неловко. Друзья тоже разбежались по краям СССР. Жердь на Север крайний, Нос в Свердловск уехал к двоюродному брату. Брат не пил и Нос бросил. Жук после женитьбы Лёхиной тоже выскочил по собственному желанию из друзей и обратно возвращаться даже после развода не захотел. Были у Алексея товарищи новые и старые. Много. Но друзей не стало. Кроме дорогого Сергея Петровича из Калинина, с которым навсегда подружился в ВКШ. И он привык к этому. Друг – один. Хватает! И сам себе поклялся друзей больше не заводить. Расставаться с ними слишком уж тяжело и больно.

После Нового года нужное событие случилось в жизни Лёхиной. Оно даже не случилось, а нагрянуло. Может, даже стряслось. Четвёртого января тормознул желтый таксомотор с шашечками на двери возле редакционного крыльца и вышел из него очень замечательный человек, журналист классный и старый Лёхин приятель Толян Ермолович. Яркая личность, отчаянный смелый парень, жесткий и уверенный в себе. Он интенсивно жил, временами ошибался, что-то важное терял, но потом сам, без нытья и просьб о помощи, быстро восстанавливался и продолжал свой бег не к вершинам властным, а вперёд. Там, впереди, далеко, наверное, но совершенно точно

лежали и ждали того, кто первым до них добежит – ключи от двери, где маялось взаперти высшее твоё мастерство. Их было много, таких ключей. На каждого, кто хотел бы стать мастером в своём деле. Просто не всем бежать хотелось неизвестно куда и как долго. Толян бежал. И Лёха тоже нёсся за своими ключами от двери, за которой томится в ожидании только его личное мастерство. И вот это было общим у Алексея и Анатолия.

Пообнимались они с редактором, у которого Толян несколько лет оттрубил, с Лёхой тоже. Как старые уважающие друг друга товарищи. Сидели часа три, болтали обо всем. Ермолович и редактор по двести граммов за новый год приголубили «столичной».

– Попроведать приехал? – спросил Прокопенко.

– И это тоже, – Толян взял Сан Саныча за плечи и в глаза поглядел. – Я в городе в редакции был. С Лёхиным отцом говорил. Николай Сергеевич сказал, что Алексей у тебя вкалывает. А я его историю с дочкой Альтова и с ним самим от главного городского комсорга услышал. От Клавинца Андрея. Встретились на улице случайно. Я-то всего на три дня приехал. Дочку попроведовать и поздравить. Подарки от Деда Мороза привёз. И решил с собой Лёху забрать.