Чудо в перьях

Тихо стало в зале. Слышно было даже как пыль медленно перемещается с левого конца подоконника в правый. И как внутри стены в проводе бежит электрический ток в двести двадцать вольт и двадцать ампер.

– Ы – ы -э – э – ы – э – это что вот сейчас было? – осторожно спросил сам себя шофёр-прозаик Белый Вова и поросился выйти. – Мне в сортир срочно.

– Красиво-то как, Господи! – перекрестилась Марьянова и все отвернулись. Не заметили. И не услышали. Нельзя же креститься и бога вспоминать. Так учит нас партия. – Нет, это не гениально. И не талантливо. Это просто сверхъестественно! Как на другой планете написано! На Плутоне. Ты где писал, Андрюша?

– Вот не помню точно, – опустил глаза Блаженный. – Навеяло вроде в туалете. Но там ручки со мной не было. А потом я допил «тормозуху» Воронежского химзавода, отфильтрованную через хлебный мякиш, сразу литр заглотил. Вот тут накатило на мозг чувство могучее. Вроде не грузчик я, а великий писатель! И муза прилетела, и Вдохновенье да ещё какая-то зараза в странных пёстрых шмотках, тёмных очках и штаны на ней были голубые в тёмных разводах, рваные на коленях и заднице.

В пупке – кольцо, а губа нижняя и язык проткнуты короткими иголками с прозрачными стекляшками на концах. И давай мне втроём вот этот текст в башку втюхивать. Еле успевал записывать. Особливо новенькая с кольцом в пупке много натарахтела. Потом, когда протрезвел, гляжу – так ведь вроде ништяк повесть вышла. Но даже самому не понятная. Соседу показал. Он час читал без отрыва, хотя был трезвый.

– Тут два варианта, – сказал он перед тем как вмазать «тормозухи» моей. – Первый – ехать в приёмный покой дурдома и устраиваться туда насовсем, предварительно прочитав врачу одну главу. Второй вариант – тащи этот бред в свою литературную секту и покажи сперва главному, который понимает в буквах. Возможно, это открытие в литературе.

– И его сосед оказался прав! – торжественно оповестил народ председатель. -

Я консультировался в институте с тремя профессорами-филологами. Они сказали, что это язык литературы следующего, двадцать первого века. Примерно две тысячи девятнадцатого-двадцать второго года. Во как! Ты опередил время, Андрюша, почти на пятьдесят пять лет! Ура! Поздравим коллегу!

Зал молчал ещё глуше. И электричество по проводам неслось к лампочкам и розеткам с грохотом и свистом.

– Я, слава КПСС, до этих годов не доживу, – с облегчением выдохнул писатель Якушев.

– И я помру раньше. Мне уже пятьдесят. Не дотяну!!! – радостно запищала худенькая бухгалтерша-поэтесса Лямина, до этого сидевшая безмолвно.

– Мы не доживём! – Вдруг хором стали скандировать все. Да так счастливо, будто помереть им не терпелось уже сегодня. – Ура! Не доживём!

–И вас не заботит, какой станет литература в двадцать первом веке? -Засмеялся Панович Андрей Ильич, главарь объединения. – Девятнадцатый век вон как любите! И двадцатый литературный век вам нравится. Зощенко, Горький, Платонов, Шукшин. А?

– А что, в следующем веке мозги у писателей черви изглодают или на литературу инфекция смертельная нападёт? – Серьёзно спросила беременная крановщица-поэтесса Малькова.

– Не знаю, – смотрел в потолок председатель. – Но, похоже, писателями настоящими будут называться такие, как наш уважаемый Андрей Блаженный. – И, что-то мне подсказывает, что будет писателей раз в сто больше, чем читателей. Слава богу! Прости меня, наша партия КПСС за упоминание врага твоего, я тоже не дотяну до тех времён.

Помолчали все ещё минут десять. Траурно. Скорбно.

– Так меня уж отпустите. Одна я осталась, – разорвала грустный упокой поэтесса Завадская. – Прочту стихотворение, которое будет в книжке да и по домам побежим своих кормить. Стихотворение я назвала «Белка».

«Ты – вещь, как клещ, сама собой играя,

Клещами душу мутишь мне до дна.

Пир мерзостей твоих не умолкая,

Поёт как пьяный, будто ты одна.

Но ты, в себя отраву заливая,

Уже не ты, уже как будто я,

Лечу назад, слезами заливая,

И мой полёт – как мёртвая петля.

Все звёзды снова далеки и мелки!

А если поглядеть вещам в глаза,

Увидим, что они бегут как белки

Не в силах убежать из колеса».

– Берём! – закричал зал.

– Красиво! – закричал зал.

– Не гениально! Лучше! Талантливо!

– Ну вот. Одной настоящей поэтессой стало больше, – спокойно сказал председатель. – Давайте мне ваш сборник. Завтра же – в типографию.

– Ну, это мы не зря закопали рукописи, – Почему-то вспомнил врач Савченко. – Что-то после этого случилось. Хотя я в мистику не верю. Я же врач. Но тут же, падла, мистика! Век мне «горздрава» не видать!

– Да, – согласился частушечник Лихобабин. – Что-то изменилось в людях наших после этого. Пропали гении. Все, кроме Марьяновой. Да и пёс с ней. Одна муха суп не портит. Остальные, хорошо, стали просто талантливыми. Скромно так. Но тоже достойно. Подтверждаю, как оператор земснаряда.

– Стало похоже, что люди наши поняли основное: надо тяжело, долго, ломая умы и разрывая душу, учиться, учиться и учиться делать литературу, – почесал затылок терапевт Савченко.– А всего – то и понадобилось рукописи закопать. Обнулить, мля, счётчик…

Мимо них молча проходили к выходу товарищи их по перу, аллегориям, эпитетам, идиомам, метафорам и рифмам в хорее и амфибрахии. Кто-то слёзы редкие смахивал, кто-то улыбался таинственно. Что-то новое, истинное, похоже, поняли почти все. И, видимо, для себя это новое настежь распахнули.

Глава четвёртая

Осень Зарайскую серые грустные тучи обливали слезами небесными усердно и скорбно. Видно, силам высшим, над тучами летающим вечно, снова жаль было и землю и людей, расстающихся с ласковым добрым летом. Жалели они всё, что под небом, но настырно делали своё: тащили издали ветры прохладные, злые на зелень деревьев и трав. Они свистели над городом, разбивая хрупкие капли дождей, перекрашивали охрой и бордовой краской листья, отрывали их от тонких ножек и бросали на стёкла машин, зонтики, плащи и фасады домов. Плакало небо неделю беспрерывно и печалью своей меняло ход жизни, замедляло время и хмурило лица народа, ожидавшего холодов, грязи и слякоти, но как всегда к ним не готового.

Только отдельным группам населения не заметно было тоскливое остывание природы и временное умирание её. Потому, что в мрачные эти дни случались и радовали разных людей совершенно контрастные с плохой погодой или нечаянные, или долгожданные события. Вот в конце сентября шестьдесят восьмого года, затонувшего в слезах небесных, случился у литературного объединения при Зарайской областной газете праздник, призывающий ликовать, хором обниматься и пить шампанское в лошадиных дозах.

Типография выпустила книжки двенадцати авторов хоть и не в обещанных грандиозных количествах, но все же! По пять тысяч экземпляров в красивых глянцевых обложках. Вверху каждой, выше фамилии автора, издатели написали « Писатели и поэты Зарайской области», а внизу – « Издание Зарайского литературного объединения». Всем авторам Панович, председатель, дал по десять штук «авторских». Положено так. Остальные раскидали по книжным магазинам и газетным киоскам. Газета и радио об этом ярком событии сообщили не по одному разу. Но удивительно было не то, что книжки выпустили, а то, что за пять дней все их раскупили. Даже в самом дальнем городском киоске на выезде из города, где пешего человека можно было встретить только в единый день получки – двадцать восьмого числа, когда он уже плохо понимал зачем он живёт и куда его вообще несёт.

Потрясение счастливых авторов и писательского сообщества усугубилось тем, что разные организации стали звонить в редакцию и требовать творческих встреч с авторами.

К ним, ясное дело, никто не был готов, все боялись публичного разбора написанного, поскольку провокаторов и дураков после свержения царского режима в СССР все равно осталось навалом. Они могли любое замечательное и прогрессивное дело превратить в ничто простыми словами, не требующими обоснования. Например – « всё это полная хрень и гадость вонючая.» Эти определения оспорить не удавалось даже крупным партийным деятелям, приносящим в коллектив швейной фабрики предложение путём более крепкого пришивания пуговиц к пиджакам догнать и перегнать Америку по экономическим показателям.

– Чего я народу скажу?– Пыталась биться лбом о стол поэтесса Марьянова. – Я все мысли свои впихнула в поэму. Нет больше мыслей у меня.

– Мне тоже к написанному досочинить нечего.– Обливаясь потом, волновался автор детектива «Наказание за преступление» Лыско А.П.

–А ты вот представь, Алёша, что у меня с тобой творческая встреча.– выступил ещё не публикованный детективщик Проценко.– И мне хочется узнать у тебя – что тебе самому больше нравится в изложении повести. А?

– Так правда жизни, что ж ещё – то?– Вскипел Лыско.– Вот, например: «Наши пацаны с района «Красный пахарь» забили столик возле окна кафушки «Колос» и киряли портвуху с плавленым сырком «Лето». Наших было шесть харь. А ихние, «наримановские» через столик хлюпали старое «Жигулёвское» с вяленым окунем. Ихних на одно рыло было больше. Один наш крикнул ихним.

– Дайте окуня, наримашки хреновы.

– А ху-ху не хо-хо? Сами ловите и сушите. Умные, мля!

Наш подошел к ихним и крайнего – хрясь по бестолковке. Тот со стула – блымс на пол и с тоскливой рожей отдыхает.»