Великие рыбы
Оптина пустынь, официально именуемая Свято-Введенским ставропигиальным мужским монастырем, возникла в четырнацатом веке недалеко от Козельска – того самого «злого города», который был за столетие до того спален Батыем. По преданию, основателем пустыни был разбойник Опта, шайка которого озорничала в густых козельских лесах. Покаявшийся лиходей принял монашеский постриг под именем Макария и стал первым насельником основанной им обители. Которая стала называться Макарьевской или Оптиной.
Со времен Годунова имя Оптиной пустыни появляется в писцовых книгах; в Смутное время обитель терпит разорение от поляков; при первых Романовых возрождается; при Петре Первом снова приходит в запустение и даже упраздняется. После Петровой кончины она воссоздается, но к концу правления Екатерины Второй снова приходит в упадок: в ней остаются всего два монаха, глубокие старики.
«…Монастырь наш ничем особенно не был до тех пор знаменит: в нем не было ни мощей святых угодников, ни явленных чудотворных икон, не было даже славных преданий, связанных с нашею историей, не числилось за ним исторических подвигов и заслуг отечеству»[12].
Эти известные строки вполне применимы и к Оптиной пустыни. До девятнадцатого века она ничем особым не выделялась.
Начавшееся возрождение русского монашества затрагивает и Оптину. В 1809 году в обители числилось уже тридцать насельников. В 1821-м в ней был устроен скит, а через восемь лет в него для обустройства скитской жизни прибыл старец Леонид, подвизавшийся до того в Александро-Свирском монастыре и славившийся прозорливостью и строгостью жизни.
«…Старцы и старчество появились у нас, по нашим русским монастырям, весьма лишь недавно, даже нет и ста лет, тогда как на всем православном Востоке, особенно на Синае и на Афоне, существуют далеко уже за тысячу лет… Возрождено же оно у нас опять с конца прошлого столетия одним из великих подвижников (как называют его) Паисием Величковским и учениками его, но и доселе, даже через сто почти лет, существует весьма еще не во многих монастырях и даже подвергалось иногда почти что гонениям, как неслыханное по России новшество»[13].
Старец Леонид не был новичком в Оптиной. Здесь в 1797 году он начинал еще иноком, однако через два года перешел в другую пустынь, Белобережскую, в Орловской губернии.
Белобережская пустынь (в советские годы полностью разрушенная) в те времена первенствовала в восстановлении старчества на Руси. Настоятелем ее был Василий, обучавшийся подвигу непрерывной молитвы у святителя Тихона Задонского, затем у старцев на горе Афон, а после – в молдавском Нямецком монастыре. В Нямце трудился и Паисий Величковский, о котором пишет Достоевский. Эти аскетические традиции Василий попытался ввести затем и в российских монастырях. Вначале – в Курской Коренной пустыни, где встретил резкое недовольство остальной братии.
В Белобережской пустыни, куда Василий был вскоре определен настоятелем, усилия его увенчались бо́льшим успехом. Прежней братии в этой запустелой обители почти не было, а новая, пришедшая при настоятельстве Василия (включая и инока Леонида), с рвением обучалась у него правилам аскетической жизни, которые были забыты за время угасания монашества на Руси.
«Утверждают, что существовало старчество и у нас на Руси во времена древнейшие или непременно должно было существовать, но вследствие бедствий России, татарщины, смут, перерыва прежних сношений с Востоком после покорения Константинополя установление это забылось у нас и старцы пресеклись»[14].
Все это справедливо – однако главной причиной было другое. Не помешала же «татарщина» преподобному Сергию Радонежскому устроить свою общину на строгих афонских правилах. А «перерыв прежних сношений с Востоком» – провести патриарху Никону реформу обрядовой традиции, чтобы привести ее в соответствие с греческой (что, как известно, привело к расколу)…
Главной причиной угасания старчества была политика московских князей (позже – царей) и части союзного им в этом духовенства. Политика эта ведет начало с Василия Третьего, воздвигшего гонение на цвет тогдашнего русского старчества – нестяжателей. Усиливавшейся царской власти было неуютно терпеть близ себя мощную и самостоятельную церковную силу. Традиция старчества прерывается; молитвенное делание, «умная» Иисусова молитва без опытного и искусного наставничества невозможны. Независимый дух в русском православии не выветривается, но проявляет себя отныне во внешних, демонстративных формах – веригах, железных колпаках… В том русском юродстве, которое расцветает в шестандцатом-восемнадцатом веках, от Василия Блаженного до Ксении Петербургской. И, закономерно, с возрождением в начале девятнадцатого века старчества, юродство постепенно угасает (чтобы снова воскреснуть на гребне сталинских гонений, просияв именем Матроны Московской)…
Но вернемся в Оптину пустынь вместе с возвратившимся туда в 1829 году старцем Леонидом.
Оптина встретила своего прежнего насельника на первых порах приветливо. Игумен Моисей передал старцу все духовное руководство братией. Так же поступил и скитоначальник Антоний – ничего в скиту Оптиной, где поселился инок Леонид, не совершалось без его благословления.
Вскоре стали собираться тучи.
Как и в Белобережской пустыни, введение афонских правил в Оптиной вызвало ропот и противление. Восстал некий инок Вассиан, почитаемый как строгий умерщвлятель плоти. У Достоевского этот тип монаха изображен в образе Ферапонта – «великого постника и молчальника», врага старца Зосимы.
«– Сатана, изыди, сатана, изыди! – повторял он с каждым крестом. – Извергая извергну! – возопил он опять. Был он в своей грубой рясе, подпоясанной вервием. Из-под посконной рубахи выглядывала обнаженная грудь его, обросшая седыми волосами. Ноги же совсем были босы. Как только стал он махать руками, стали сотрясаться и звенеть жестокие вериги, которые носил он под рясой»[15].
Но Ферапонт при всей своей зловещести хотя бы не писал кляуз, чего нельзя сказать о его реальных прототипах. На отца Леонида ручьем потекли доносы.
Поначалу игумен защищал старца, но с каждой новой кляузой достигалось это все труднее. Стояла эпоха царя Николая Павловича с ее казенным холодком, показным благочестием и мелочной подозрительностью. Особенно смущал местные власти поток людской, который шел и шел к отцу Леониду, к тому времени уже постриженному в схиму под именем Льва.
«Непорядок! – рассуждало начальство. – Почто приходят? Почто собираются? Для чего такие собрания? А вдруг там что злоумышляется противу властей?»
Стали наезжать в монастырь следователи.
Изъявил свое неудовольствие и епархиальный архиерей, епископ Николай: вызвал к себе игумена Моисея и распек его. Был владыка Николай человек незлобный и простой, добрый строитель, много делал для обустройства вверенной ему епархии. Однако в деле отца Льва взял сторону его противников: не поверил в искренность его подвигов, подозревая в них соблазн и прелесть. Поверил чернилам и бумаге; посетить же Оптину не удосужился – поважнее дела были… После кончины старца Льва по исконному российскому обычаю мнение переменил: самолично прибыл в Оптину и отслужил пышную панихиду на могиле старца.
Но все это было уже после.
А покуда архиерей, раздосадованный монастырскими настроениями, строжайше повелел старцу Льву переселиться из скита в обитель и прекратить принимать посетителей. В противном случае грозил выслать «под начал» на Соловки. Старец принял переселение в обитель с полным благодушием, но пускать к себе народ не перестал: «Хоть в Сибирь пошлите, хоть костер разведите, хоть на огонь меня поставьте, я буду все тот же! Я к себе никого не зову: кто ко мне приходит, тех гнать от себя не могу».
Туго пришлось бы Льву, если бы не заступничество митрополита Московского Филарета, помнившего старца еще насельником Белобережской пустыни. «Ересь предполагать в отце Льве нет причины», – отписал митрополит епископу Николаю.
От старца отступили, но ненадолго. Вскоре было воздвигнуто новое гонение, уже не на него самого, а на его духовных дочерей в женских обителях. Отца Льва при этом называли масоном, а книги, которые он давал своим дочерям – творения аввы Дорофея и другие, – чернокнижием. Монахини были изгнаны и оправданы лишь перед самой кончиной старца, последовавшей 11 октября 1841 года…
От старца Льва повелась в Оптиной та школа старчества, которая просуществовала до самого закрытия монастыря в 1924 году. Ученик преподобного Льва старец Макарий продолжил дело своего наставника. При Макарии в Оптиной была открыта типография.
«…В короткий срок в читательский обиход был введен ряд образцовых книг для духовного чтения и размышлений. Духовный спрос на эти книги уже существовал…» – писал протоиерей Георгий Флоровский.
Последователем отца Макария был отец Амвросий – с его письма о загадочной смерти купчихи мы и начали. Годы его старчества – высший расцвет Оптиной, ее духовный полдень. Кончилась пора недоверия и притеснений, слава об оптинских старцах раскатилась по России. Потекла в Оптину людская река.
Мещанка Авдотья из Воронежа и богач-чаеторговец Перлов, помещица Ключарева, философ Константин Леонтьев… Кто только не перебывал в Оптиной у старца Амвросия, принимавшего по тридцать-сорок посетителей в день. Не случайно Амвросий стал главным прототипом старца Зосимы, и черты оптинского святого просвечивают сквозь густой слог романа.
«…До того много принял в душу свою откровений, сокрушений, сознаний, что под конец приобрел прозорливость уже столь тонкую, что с первого взгляда на лицо незнакомого, приходившего к нему, мог угадывать: с чем тот пришел, чего тому нужно и даже какого рода мучение терзает его совесть»[16].
Последним в ряду великих оптинских старцев – а тут упомянуты далеко не все – был иеромонах Нектарий. Ему довелось пережить и закрытие монастыря, и арест. Одним из учеников его был выдающийся ташкентский исповедник, архимандрит Борис Холчев. Именно по благословению старца Нектария он отказался в 1927 году от защиты диссертации и посвятил себя церкви. «…Лучезарная Оптина с шумом вековых сосен, последний оптинский старец… Светлое, родное…» – вспоминал он позже. С отцом Борисом, служившим в Ташкентской епархии с середины 1940-х до конца своих дней, свет Оптиной пустыни достиг далекой Средней Азии.
«От ограды скита ничего не осталось… Но линию этой ограды легко проследить по стоявшим у стен домикам старцев. Здесь в скиту с каким-то недоумением думаешь о людях, которые не могли примириться с миром зла и стяжательства, скрылись от него в этих стенах и забыли о его существовании. Но мир от этого не перестал существовать, и разразившаяся наконец буря захлестнула крошечный мирок скита. А когда волны схлынули, здесь не осталось ничего, кроме остова построек».
Так писал, не без печали, в книге-путеводителе «По Калужской земле» (1968) историк Евгений Николаев.
От некогда процветавшей обители и ухоженного скита с его кельями, цветочными полями и церковью Иоанна Предтечи остались одни погорелые и загаженные руины. Точно кто-то отмотал историю назад, ко временам, когда орды Батыя жгли Козельск, а в местных лесах лютовала шайка еще не покаявшегося разбойника Опты.
В 1987 году церкви была возвращена Оптина пустынь.
В 1990-м – скит.
Началось восстановление.
Купчиха отходила светло.
Нет, не та, о которой шла речь вначале, а вдова чаеторговца Перлова, одного из попечителей Оптиной пустыни. Было это уже в Париже, в эмиграции.
Перед смертью, как сообщал очевидец, было ей видение. «Старушка Перлова… в течение получаса разговаривала с оптинскими старцами, называя их поименно. Дети думали, что она бредит, и всячески лаской старались успокоить ее, а она, переводя на них совершенно ясный взгляд, говорила: „Ну как вы не понимаете, как там хорошо…“»
Николай
Начало июня 1880 года.
Москва готовится к Пушкинским торжествам. Кульминацией праздника станет открытие памятника поэту на Страстной. Событие это было не раз описано очевидцами.
«В день открытия памятника, – вспоминал один из них, Алексей Сливицкий, – с самого раннего утра не только площадь перед Страстным монастырем, но до половины и прилегающие к ней бульвары, Тверской и Страстной, а также и самая Тверская в ту и другую сторону были битком набиты народом… Но вот обедня кончилась, загудели колокола, – из монастырских ворот показалось духовенство и направилось к памятнику для его освящения. Церковный обряд кончен… И вот пала завеса, площадь дрогнула от потрясающих криков „ура“, заглушающих звуки оркестра… и живыми глазами, задумчиво глядел Пушкин на ликующих потомков».
А вот другое описание, другой ракурс.
Взгляд не со стороны запруженной толпами площади, а из монастырских стен.
«…Потом с преосвященным Алексием – в Страстной монастырь. Дорогой – множество народу у памятника… После обедни я с колокольни смотрел открытие памятника. Казалось, что вот-вот Пушкин сойдет с пьедестала и пойдет среди бесчисленной толпы, собравшейся у его подножия. Музыка; речь; снятие покрывала в два приема (причем – „ура“ народа)… Но Пушкин стоял со склоненной головою, как будто он виноват перед народом или он думает о суете всего происходящего».
Автор этих строк – епископ Ревельский и Японский Николай, прибывший в 1879 году из Японии для сбора пожертвований на нужды растущей Японской православной церкви, основателем которой он являлся. Отрывок взят из его дневника; вел он его с молодости и до последних своих дней.
Выходец из низов, сын сельского диакона, святитель Николай был человеком редкой образованности. Его собеседниками были Федор Достоевский и Владимир Соловьев; он описывает, например, как Достоевский интересовался особенностями принятия христианства у японцев. («Лицо резкое, типичное, глаза гордые, хрипота в голосе» – так обрисовал епископ облик писателя.)
Дневники святителя Николая полны точными психологическими характеристиками, откликами на события в России и Японии, прозрачными пейзажными зарисовками…
Вот описывает он начало дня в Троице-Сергиевой лавре: «Когда зазвонили, с наслаждением купался в звуках дивного лаврского Царь-колокола в четыре тысячи пудов. Звуки – чистые, густые, заставляющие воздух дрожать» (29 мая 1880 года).
А вот уже другое утро, в Японии, – епископ навещает отдаленные православные приходы на севере страны.
«Часов в 6½, простившись с христианами в церкви, отправились в Санума… Местность прелестнейшая, лощина, где все рисовые поля; по горам роскошная растительность; ехали среди беспрерывного пения соловьев (и кваканья лягушек, впрочем). Дорога гористая, часто приходится выходить из тележки и плестись по грязи пешком» (26 мая 1881 года).
Россия и Япония – две страны, два полюса, соединенных в его сердце. Во время редких приездов в Россию он рвался в Японию, в Японии – тосковал по России.
Особенно тяжелой раздвоенность, разорванность между этими полюсами стала в годы русско-японской войны.
6-8 сентября 1905 года в Токио прошли антихристианские погромы, православная миссия чудом не пострадала. Несмотря на угрозы, епископ остался в Японии, продолжал совершать богослужения, поддерживал православных японцев, заботился о русских военнопленных. Переживал военные неудачи России; свои печали и горечь поверял дневнику.
«Бьют нас японцы, ненавидят нас все народы, Господь Бог, по-видимому, гнев Свой изливает на нас. Да и как иначе? За что бы нас любить и жаловать? Дворянство наше веками развращалось крепостным правом и сделалось развратным до мозга костей. Простой народ веками угнетался тем же крепостным состоянием и сделался невежествен и груб до последней степени; на всех степенях служения – поголовное самое бессовестное казнокрадство везде, где только можно украсть. Верхний класс – коллекция обезьян – подражателей и обожателей то Франции, то Англии, то Германии; духовенство, гнетомое бедностью, еле содержит катехизис, – до развития ли ему христианских идеалов и освещения ими себя и других?..» (18 июня 1904 года).
И шел успокаиваться от горьких мыслей в парк Уэно, что неподалеку от миссии. Там имел одну излюбленную тропинку, прогуливался по ней, позволяя себе выкурить сигарету. Тогда курение среди духовенства считалось позволительным.
В мирное время из-под ног волнами разлетались голуби-сизари, аборигенные обитатели парка. Милостыньку выпрашивали, подкармливал их. Теперь же, в военные дни, голубей и не видать. Одни вороны, «карасу» по-японски, с ветвей голоса подают. Духота. В просветах между стволами безразлично поблескивает пруд, украшенный цветущими лотосами. Краснеет над ним кумирня буддийская. Плавают японские карпы, священная по местным понятиям рыба.
Глядит на них епископ, а сам о других рыбах думает, мысленных. Да, гнетомо православное духовенство бедностью, но разве были его богаче первые ученики Христовы, апостолы? Нет, не в бедности и не в богатстве тут дело. Пора, как он писал еще четверть века до того, пора церкви «выйти из страдательного положения». Необходимо миссионерство, широкое миссионерство в самой России и за границами ее. Только тогда «православный невод будет втаскивать немало рыбы…»
И глагола им Иисус: «Принесите от рыб, яже ясте ныне». Влез же Симон Петр, извлече мрежу на землю, полну великих рыб…
Только возродив миссионерский пыл первых апостолов, извлечет церковь эту мрежу, сеть эту, с блестящими на солнце рыбинами. Тяжко будет приучаться им пользоваться воздухом вместо привычной мутной воды и обучаться слову взамен привычной немоты своей.
Так писал он и думал четверть века назад. Ничего почти не сдвинулось, одни социалисты и протестанты оживились, а церковь в том же «страдательном положении». А тут еще эта бессмысленная война, рассорившая Россию с полмиром. «Бьют нас японцы, ненавидят нас все народы, Господь Бог, по-видимому, гнев Свой изливает на нас…»
Тяжелые вести шли с фронта. В начале июня русская армия отступила в бою при Вафангоу. А тут еще 16 июня на Москву обрушился смерч невиданной прежде силы.
«…Пожелтело небо, – писал Владимир Гиляровский, – налетели бронзовые тучи, мелкий дождь сменился крупным градом, тучи стали черными, они задевали колокольни. Наступивший мрак сменился сразу зловеще желтым цветом… Над Сокольниками спустилась черная туча – она росла снизу, а сверху над ней опускалась такая же другая. Вдруг все закрутилось… среди зигзагов молний вспыхивали желтые огни, и багрово-желтый огненный столб крутился посередине. Через минуту этот ужас оглушающе промчался, руша все на своем пути. Неслись крыши, доски, звонили колокола; срывало кресты и купола, вырывало с корнем деревья».
Многим это было принято как мрачное предостережение.
«И при всем том, – продолжал дневниковую запись епископ Николай, – мы – самого высокого мнения о себе: мы только истинные христиане, у нас только настоящее просвещение, а там – мрак и гнилость; а сильны мы так, что шапками всех забросаем… Нет, недаром нынешние бедствия обрушиваются на Россию, – сама она привлекла их на себя. Только сотвори, Господи Боже, чтобы это было наказующим жезлом Любви Твоей! Не дай, Господи, вконец расстроиться моему бедному Отечеству! Пощади и сохрани его!»
Всем христианским церквям в Японии правительство предписало молиться о победе японского оружия. Епископ не препятствовал тому, чтобы это возглашалось и в православных храмах. Сам стоял в алтаре и тихо молился о даровании мира…
Когда в 1861 году святитель Николай прибыл в Хакодате – первое место своего служения, – в Японии не было ни одного православного христианина.
В 1911 году в стране было более тридцати трех тысяч православных; во всех крупных городах построены или строились храмы. Самый величественный, Воскресения Христова, был возведен в центре Токио; ныне он более известен как «Никораи-до», «церковь Николая». Переведены на японский Священное Писание, богослужебная литература.
«Роль наша не выше сохи, – говорил владыка незадолго до своей кончины епископу Киотскому Сергию. – Вот крестьянин попахал, соха износилась. Он ее и бросил. Износился и я. И меня бросят. Так смотрите же, пашите! Честно пашите! Неустанно пашите! Пусть Божье дело растет!»
Проросло возделанное поле, сохранились в Японии православные церкви. Несмотря на обрыв связей с Россией после 1917-го, на гонения в 1930-1940-е. Большинство нынешних прихожан-японцев – потомки тех, кто был крещен при святителе Николае.
(Сам я два с половиной года посещал православный храм в Иокогаме, в начале 2000-х. Небольшой дружный приход; после воскресной литургии – совместная трапеза, на которой обсуждаются приходские и общецерковные дела. Бывают и живущие в Иокогаме не-японцы: греки, русские, украинцы, американцы. Там, в иокогамской церкви, я и услышал впервые о Николае Японском…
И еще – это, наверное, стоило бы поставить даже в двойные скобки: почему я пишу здесь иногда о себе? Не знаю. Нужен ли этот «автопортрет» где-то сбоку, на полях? А если да, то для чего?
«Сколь многие говорят: желал бы я видеть лицо Христа, образ, одежду, сапоги!» – писал, точнее – говорил Иоанн Златоуст. Так же и мне: очень хочется побыть хотя бы в одном тексте со всеми этими людьми. Потрогать их одежду, погладить ладонью их сапоги, или во что они там были обуты…)
…В то хмурое начало июня 1880 года все еще было впереди. И строительство Вознесенского храма, и русско-японская война, и шествие за гробом владыки, которое 22 февраля 1912 года растянется на многие километры…
Пока же епископ Ревельский и Японский Николай, полюбовавшись открытием памятника Пушкину, сидит на пушкинском обеде в Благородном собрании, рассеянно слушая тосты Аксакова, Майкова.
«Видел все, самое блестящее в сем мире, – записывал владыка в дневник, – цвет интеллигенции и талантов… Бриллиантами горели предо мной хрустали на шандале, мечты разнообразились и искрились, как цвета, но успокоения не было».
И тут же объяснил причину этой неуспокоенности: «манило только в Японию» – к отдаленным приходам среди рисовых полей, к задуманным планам, к непаханому полю миссионерского служения…
Тихон
Его имя переводилось с греческого как «счастливый, удачливый». И на первый взгляд у него все складывалось на редкость счастливо.
Сын сельского священника, в двадцать семь лет он уже был архимандритом и ректором духовной семинарии. В тридцать два стал епископом, самым молодым архиереем в Русской церкви тех лет.
Затем девять лет служения в Северной Америке – епархии, исключительно важной во внешних сношениях России. В 1905-м возведен в сан архиепископа. Окормление Ярославской, Виленской епархий…
Наконец, 5 ноября 1917 года он избран патриархом Московским и Всея Руси – после более чем двух столетий отсутствия в России патриаршества.
Чем не счастливая судьба?
И характер, по воспоминаниям, у него был удивительно дружелюбный, легкий. У него не было прямых врагов и недоброжелателей. Уже на первой своей кафедре, в Варшавской епархии, завоевал любовь не только православных – о нем с уважением отзывались католики и иудеи.
Эта веротерпимость проявилась и в годы его служения в Северной Америке. Он не отвращался от живших там униатов – и тысячи униатов вернулись при нем в православие. Мог, объезжая приходы в Канаде, заглянуть к сектантам-духоборам: «посетить земляков». Да и с собственной пестрой американской паствой ладил, а под его омофором были не только русские и украинцы, но и сербы, и алеуты, и сиро-арабы.
В его служении было что-то от «хождения в народ». Преодолевал сотни верст, чтобы побывать во всех, даже самых отдаленных приходах, узнать, чем живут и дышат простые прихожане. Приходилось ему в этих дальних поездках несладко, даже в более «обустроенных» штатах. То пароход застрянет и надобно ночевать в «хижине, где ничего не было, кроме двух скамеек и стола». То «из фермерских дебрей нельзя было выбраться, не поломав кареты, и владыке порядочно пришлось потоптать висконсинской травы, прежде чем он добрался до станции».
Что уж говорить о российских дорогах…
«Идти в народ» святителю, впрочем, и не требовалось: он сам был из народа. И никогда – несмотря на свою стремительную карьеру – от этой почвы не отрывался.
Простоту нрава, неприхотливость – почти бедность – в быту он сохранил, и став патриархом.
Когда в конце ноября 1919 года большевики устроили у него на квартире обыск, то обнаружили: «иностранных монет – 1 шт., золотых крестиков – 3 шт., запонки – 1 пара, салфеточное кольцо – 3 шт., рюмочки – 2 шт., солонка – 1 шт.».
Вот и все патриаршее богатство.
К концу девятнадцатого века в православии стала складываться прослойка церковной интеллигенции, широко мыслившей, трезво оценивавшей ситуацию в России.
Святитель Николай Японский, собеседник Достоевского и Соловьева… Митрополит Петербургский Антоний, благословивший создание Религиозно-философского общества… И – будущий патриарх Тихон.