Мерцание зеркал старинных. Наташа – рождение яркой кометы

– Папа…

Отец резко встал и впервые в жизни накричал на меня.

– Как ты посмела?! Устроить балаган из ее смерти?! В очередной раз… выставить себя на всеобщее обозрение! Постыдилась бы! Нет в тебе ни капли уважения! А ведь она так любила тебя!

Он ушел, отшвырнув меня, и я, раздавленная его словами, горько рыдала в гостиной. В мыслях не имела того, о чём говорил папа… Я просто хотела, чтобы все покинули это место. Все, кто лживо улыбался мне в лицо.

Никто из присутствующих не был со мной близок, никому из них я не верила и никого не любила: у меня пока совсем не было друзей. Собрались на день рождения юноши и барышни из высокородных семей, но мне все они казались чужими. Их поздравления были пропитаны ложью. В глаза мне они улыбались, хвалили мой ум и внешность… Но стоило только повернуться к ним спиной, и до моих ушей долетали такие гадости, что меня всю передергивало от услышанного. Из-за этого было мерзко и противно.

Но сейчас, поступив так, я, наверное, действительно совершила какую-то ошибку. Потому как отец, всем сердцем обожающий меня, который прощал мне всё, любую шалость, так резко отреагировал на мои слова. Я плакала. Не столько смерть матери печалила меня, сколько слова моего полного жизни отца. Я не знала, что делать. Гриша пришел мне на помощь: он подошел и ласково взял меня за плечо.

– Наташка, будет!

– Гриша, скажи, я и вправду такая ужасная?

– Как тебе сказать, сестра… иногда бываешь очень даже ужасная. Зато ты честная, Наташка, и настоящая! Слышишь? Это очень редкие качества, ни у кого из наших друзей их нет. Только у тебя… и это очень ценно, Наташа.

Мы обнялись, Гришка сел рядышком и как мог утешал меня.

– Но папа, он ведь так сказал… – всхлипывала я.

– Папа? Это ничего! Он отойдет. Он маму очень любил и жалел ее. Больно ему… Просто со стороны твой выпад выглядел грубо, всё произошло так быстро, что я даже обомлел от твоих слов и не успел тебя остановить.

Я толкнула его в плечо, досадуя о том, что случилось.

– Да ты! Никогда не успеваешь, всегда я быстрее.

Он улыбнулся, вытирая мне слёзы.

– Действительно… ты всегда быстрее меня.

Это был один из последних наших разговоров с Гришей. Он и Ваня поступили на военную службу. Проучившись несколько лет в офицерской школе и проведя немного времени в полку, они отправились на войну, сражаться на чужой земле. Иван погиб, а Гриша был тяжело ранен и попал в госпиталь…

Об этом мы с отцом узнали позже. Сперва совсем было потеряли его след. Папа искал его после смерти Ивана, рассылал запросы, но Григорий как сгинул: ни среди погибших его не было, ни среди живых, и мы пребывали в неведении. Но однажды кто-то из служивших с ним написал отцу, что Гриша жив. После ранения в голову он долгое время находился в госпитале и отчасти лишился памяти. Там он влюбился в медсестру, которая с особым усердием ухаживала за молоденьким офицером, и так получилось, что эта девушка подарила ему новую жизнь. Гриша по воле судьбы начал всё сначала. Отец навестил сына, но тот даже не узнал его и не выказал никаких родственных чувств. Он был счастлив в своей семье, навсегда позабыв о прошлом. Папа вернулся удрученный и весь день не выходил из своей комнаты, а наутро позвал меня в кабинет:

– Пойдем, дочка, нужно нам посоветоваться по-семейному.

И вот тогда мы с ним решили, что не будем более беспокоить Гришу. Ведь он через многое прошел и заслужил свое счастье. Отец всегда справлялся, всё ли у него хорошо, и тайком или под разными благовидными предлогами оказывал их семье помощь.

А Гриша, хоть и не мог вспомнить, кто он и кем был раньше, сохранил знания и навыки, которыми обладал, – те, что достались ему от отца и матери. Гриша оказался очень предприимчивым, наладил собственное дело и процветал. Замечу, что он прожил долго, гораздо дольше, чем я… Он был очень хороший и заслужил это. Я любила своего названого брата, а он меня…

Отец долго печалился по покинувшей его Марии, тяжело привыкал жить без нее. Всё корил себя, что не был рядом, когда та отходила… В последние годы жизни у матери была отдельная спальня, и папа после ее ухода ничего не позволял там трогать.

Меня он всё никак не мог простить… и за тот праздник, который помешал ему оказаться рядом с любимой в ее смертный час, и за мою глупую выходку. Он сухо разговаривал со мной, не подпуская ближе, чем на расстояние вытянутой руки. Только когда мы проводили из дома Григория и Ивана, отцу стало совсем тоскливо и одиноко. Я сама пришла к нему. Он сидел молча, обхватив голову руками.

– Папочка, – подошла я к нему близко-близко.

Он поднял глаза.

– Ты прости меня, глупую… Я маленькая была, бестолковая.

Отец усмехнулся.

– А сейчас что, выросла, поумнела?..

Я вздохнула, потупив взор.

– Пап… ты у меня один на всем белом свете! У меня никого больше нет… Гриша и Ванька далеко, а тебя я очень люблю, папочка!

Он раскрыл объятия, и я кинулась ему на грудь.

– Папочка, я не хотела, так получилось…

– Всё, дочка! – голос его дрогнул, и что-то горячее упало мне на руку. – Будет, доченька, горевать… Марию не вернешь. Мучилась она долго, а там ей хорошо, она ко мне во сне приходила… и корила меня, что неласков с тобою, – он очень крепко прижал меня к себе. – Вдвоем мы с тобой здесь остались, и дороже тебя никого для меня нет на всём белом свете! – сердце отца стучало громко и быстро.

С тех пор мы с ним очень сблизились. Он часто повторял, когда мы беседовали долгими вечерами, что я напоминаю ему Марию. Хоть я и не была ее родной дочерью, но стала похожа на нее интонациями, жестами, манерами. И немудрено: сколько она в меня вложила! Она сама обучала меня всему, не доверяя ни одной гувернантке. Мария рассказывала мне много интересного и поучительного, и всё хорошее я переняла от нее, потому, видимо, и походила на приемную мать, чем очень радовала отца.

Необузданный нрав мой чинил мне множество препятствий в шествии по жизни, в получении образования и воспитания. Домашние учителя, нанятые отцом, быстро отказывались от меня. Образование, которое навязывал мне папа, было мне совершенно не по вкусу и не по нраву. Я выживала учителей, не давая им возможности завершить начатое: ни у одного не находилось столько терпения, сколько у моей названой матушки. Гувернантку-немку, чопорную фрау Эльзу, я люто ненавидела и порой доводила своими выходками до исступления.

Но, несмотря ни на что, любовь отца ко мне была очень сильной. Он не придавал большого значения словам наставников о моем характере. Некоторые мои проделки прощал, а некоторыми даже гордился… Я прекрасно держалась в седле и хорошо освоила строевой шаг – папа всему научил меня, и на этих уроках я не ленилась и не капризничала. Я умела править коляской, неплохо стреляла, отлично ориентировалась в незнакомой местности и могла самостоятельно выбраться из лесу.

Отец несколько раз возил меня во Францию, но незабываемой все-таки осталась самая первая поездка. Я влюбилась в эту страну, в ее людей, моду, кухню… В другой раз, вместе с графом, мы посетили Австрию. Нас принимали высокопоставленные особы – даже сама королева Мария-Терезия. Я познакомилась с ее дочерью, Марией-Антуанеттой.

Вернувшись из Франции, я быстро выучила французский, и заставлять меня заниматься больше не приходилось. Я отлично танцевала, прочла множество книг и прекрасно знала зарубежную литературу.

Игре на фортепиано меня учил пожилой француз. Поначалу инструмент стоял в моей комнате, но впоследствии его перенесли в большую овальную залу.

Это было то, что я полюбила, что мне было интересно, к чему я тянулась! Все остальное для меня оставалось черной пропастью, куда никак не хотелось спускаться. Учителя старались вбить в меня латынь и древнегреческий, но меня тошнило от одного упоминания о них. Пытались заставить постигать точные науки, но я так и не смогла себя перебороть.

Отец основательно намучился со мной, и они с графом решили отдать меня в Смольный институт благородных девиц, где как раз осуществляли набор. Незадолго до этого я случайно подслушала их разговор:

– Григорий, я не против, пусть ее там всему научат. Фрау Эльза и другие наставники сколь не бьются с ней, всё проку нет. Но у меня одно условие: я не позволю, чтобы Наташа проживала в пансионе, как в казарме. Хватит с нее, и так намаялась девочка. Матери нет, так пусть хоть дом нормальный будет. Ты человек влиятельный и немалые средства имеешь, вот и реши вопрос, чтобы она туда только на занятия ездила, а ночует пусть дома. Я позабочусь: каждый день ее отвозить и привозить станут. А не решишь этого вопроса, тогда нету моего согласия.

В Смольный я поступила в десять лет. Жалоб и нареканий на меня и там было хоть отбавляй. Как-то раз, после очередной моей стычки с гувернанткой, отец тяжело выдохнул:

– Просватать тебя надо, и как можно скорее!

Глава 8. Поездка во дворец

Мне было 13 лет, в наш дом стали то и дело захаживать важные люди. За закрытыми дверями шли разговоры о сватовстве. Я подслушивала, и мне совершенно не было стыдно. Иногда в середине разговора я открывала двери, складывала два кукиша и вопила:

– Вот вам всем! Вот!.. Не уйду я из этого дома. А ты, папенька, даже и не мечтай – никогда ты от меня не избавишься! – И, громко смеясь, хлопала дверями и убегала.

Люди, приходившие «что-то обсудить с моим отцом», спешно откланивались: не хотели они для своих сыновей такого горюшка.

Но вот одним прекрасным утром, мне тогда было почти тринадцать, отец распахнул дверь в мою спальню и сурово скомандовал:

– Вставай.