Мерцание зеркал старинных. Подчинившись воле провидения

– А с третьей лошадью что делать будем?

– Что, что… Распрягайте тоже, а то ее здесь волки сожрут. Прицепим сзади, пусть за нами идет.

Анна села на Яшу, я на Бертрана, мы прицепили к Яше безымянного коня и стали потихоньку, шагом продвигаться по дороге. Лошади шагали под нами тяжело. Анька посмотрела на меня, всплеснула руками и чуть не свалилась:

– Тьфу, окаянная, она саквояж с собой прет… Нет, ну вы посмотрите, люди добрые-е-е.

– Анька, какие люди добрые? Нет никого, к кому ты обращаешься, с ума сошла, что ли?

Она засмеялась, но как-то грустно.

– И то правда, сойдешь тут с вами с ума, барышня. О-о-о-й, барышня! Ой! Не доедем мы с вами, – басила она, раскачиваясь.

Я усмехнулась.

– Ну тихо, тихо! Всё! Уже ж едем?! Лошади идут?

– Вам Беню не жалко, барышня? Саквояж на него ишшо поставили, поналожили туда всякую дребедень. Вы в своем уме были али нет? Где вы там, в деревне, бриллианты свои таскать будете? Тьфу, балда, нету у меня для вас другого слова.

Кони тяжело преодолевали дорогу, нам пришлось спешиться и идти по сугробам, прокладывая путь лошадям. Я костерила себя последними словами: «Зачем я, дура, поехала, куда тащусь, да еще с саквояжем… Видать, ума у меня и вправду нет». Мы шли, как мне казалось, целую вечность, и совсем замерзли. Я два раза садилась в сугроб.

– Все, больше никуда не пойду, нет сил.

Анька подбегала ко мне и чуть ли не пинками поднимала, верещала как резаная. Сила духа в ней открылась невероятная:

– Встала, барышня, и пошла! Что хотела – то и получай! Иди-иди, не смей останавливаться.

И уже другим тоном:

– Не время сейчас сдаваться – потом отдохнете.

Глава 54. «Милостивый государь»

Я вставала, и мы еще какое-то время шли, но в душе была безысходность. Вдруг впереди забрезжил свет. Я потянула ноздрями и уловила запах дыма. Мы несказанно обрадовались: невдалеке жилье.

Входя в деревню, я молилась только об одном: чтобы это было обычное селение, без староверов, от которых мы сбежали, и непонятных улыбчивых женщин. Мы постучались в первый попавшийся дом, и нам открыл мужик. Он пробасил:

– О-о-о! Боже ж ты мой! Каких фрей к нам занесло… Что ж вы в таку-то пору на улице делаете, барышня?

Я поняла, что он произнес слово «барышня» с удивлением, но без всякой злобы. Как же я обрадовалась!

– Ой, батюшка! Замело нас, а коляска наша на колесах, по снегу не проехать. Вы позволите нам войти и немножко отогреться? От усталости с ног валимся и замерзли совсем… да лошадей наших куда-нибудь поставить нужно.

Он оглядел нас и хмыкнул:

– Ну отчего ж нельзя, барышня, добрым людям завсегда можно.

Мужик кликнул сына. Вышел коренастый парень, в руках он держал масляный фонарь. Оглядел нас и заулыбался. Мужик строго сказал:

– Ну что лыбишься, Мишка? Чего, барышень сроду не видел? Веди, эвон, лошадей! Поставь в сарайку, а то околеют.

Он пригласил нас в дом. Я зашла, с опаской огляделась. Это была обычная деревенская изба, чем-то напоминающая Анькину. Я поняла, что проживают здесь простые крестьяне среднего достатка. Обычная деревня, подчиняющаяся власти императрицы. Я вздохнула с облегчением и стала греться у печки. Вошла хозяйка и всплеснула руками.

– Батюшки, барышня… как же ж вы не околели в таком-то виде? Шубка-то на вас совсем тоненька, и сапожки какие-то бамажные.

Я вытянула ноги к печи и не могла пошевелить пальцами – промерзла до костей. Холод сковал всё во мне. Казалось, если по мне стукнуть молотком, то вся я рассыплюсь в ледяную крошку.

Хозяйка хлопотала вокруг, усаживая меня поудобнее, стянула с печки какую-то одеялку, начала меня кутать.

– Ой, замерзла, совсем замерзла… Сымайте скорее свои бамажки.

Я улыбнулась, таким смешным показалось мне слово «бамажки», и попыталась расшнуровать сапожки, но пальцы не слушались. Я едва справилась с ними, разулась, снова вытянула ноги к печке… и так мне стало хорошо, тепло, что я тут же, прямо сидя, провалилась в глубокий сон. Только почувствовала, как Анюта поднимает меня и пытается положить на печку.

– Куда тащишь, отстань.

– Да замолчи ты, окаянная, еще противится. Как ты мне надоела… иди на печку, отогревайся. – Впихнула меня на лежанку и сама легла рядом. Я свернулась калачиком и уснула в этом добром теплом доме, и на тесной жесткой печке мне было так хорошо, что казалось, лучше и быть не может.

Проснулась я поздним утром. Хозяева сидели за столом, и Аня вместе с ними, они то ли завтракали, то ли уже обедали. Глава семейства что-то весело и громко рассказывал.

– Вот ведь: открываю дверь, а там две модницы стоят обледеневшие, зуб на зуб не попадает! Зато сапоги на каблуке да со шнуровкой, ха-ха-ха.

Он описывал нас и смеялся тому, как глупо и нелепо мы выглядели. Но в этом не было обидной издевки или злобы.

Я свесилась с печки и громко поздоровалась. Они сразу замолчали и поклонились.

– Доброе, барышня, доброе! Как вам спалось?

– Удивительно хорошо! Очень у вас теплый и гостеприимный дом, спасибо, что приютили.

Хозяева зарделись от похвалы, им было очень лестно.

Я спрыгнула вниз. Анька не стала раздевать меня, сняла только шубу. Было неприятно, что я столько дней не мылась и не переодевалась.

Я обратилась к мужику:

– Милостивый государь…

Не дав мне вымолвить больше ни слова, он разразился беззлобным хохотом:

– «Милостивый государь»! Слышали, как она меня называет? Милостивый государь! Ха-ха-ха, ха-ха-ха.

– Простите, если я сказала что-то неправильно, – потупила я взор.

Мужик встал, приложил ладонь к сердцу и, слегка поклонившись, представился:

– Аркадием меня нарекли, я хозяин этого дома, вон жена моя, Марусей кличут, сын мой Мишка, есть еще Стеша, дочка наша, но она не дома сейчас, с животиной возится.

– А меня зовут Наталья Дмитриевна, – представилась я. – Следую из города Петербурга в деревню Тютюревку, к родственникам. Не знаете, далеко ли она отсюда?