Мерцание зеркал старинных. Наташа – рождение яркой кометы

– Забери это… и туфли, какие внизу валяются, можешь взять себе, – будто это они были виноваты в том, что со мной приключилось.

Служанка поклонилась и, довольная, стала подбирать платье с пола. Вдруг я передумала:

– Нет! Нет! Выброси, чтобы я их никогда больше не видела. Никогда! Слышишь?! И ослушаться, Глашка, не смей! Не дай Бог, узнаю, что ты по-своему сделала, высечь велю, так и знай!

Это была моя излюбленная угроза – «высечь». Никто и никогда в нашем поместье не сек крепостных. Бывали, правда, и бунтари, и пьяницы, но папа лишь единожды выслал двоих – не знаю уж, за какие проступки. Крестьяне и слуги любили и жалели моего отца, добрым словом поминали матушку и говорили, что лучшего барина им не надобно…

Я вошла в ванную комнату. Чугунную купель на ножках с серебряными шарами в изголовье вместе с мебелью и многими другими предметами, наполняющими мой будуар, привезли из Франции.

Внутри изразцовой голландской печи располагался бак для горячей воды. Такая же печь находилась и в ванной комнате папы, они топилась из небольшой котельной, расположенной между нашими покоями, так, что ни гари, ни дыма я никогда не чувствовала. Тонкая медная труба с краном выходила из стены прямо над ванной.

Я забралась в горячую воду, отогреваясь, мне было хорошо и спокойно, я смотрела в окно на свой парк, где стелился желто-красный ковер опадающих листьев, а вдали виднелось озеро… «Как красиво, – подумала я, – но отчего-то грустно, словно…» Мне вдруг на минутку показалось, что с этими желто-красными листьями в моей жизни будет связано что-то очень страшное, трагическое. Я тряхнула волосами, словно сбрасывая с себя наваждение, и с головой погрузилась в воду. Да так и лежала там с открытыми глазами, покуда хватило воздуха…

Приняв ванну, я вышла в спальню в теплом домашнем халатике и прямо в нём хотела спуститься к столу, где меня уже ждал отец. Но противная немка-гувернантка фрау Эльза остановила меня:

– Барышня, разве можно в таком виде выходить к обеду? Пойдемте сейчас же оденемся.

Я вернулась к себе. Мне принесли три платья. Я выбрала юбку и корсет. Решив, что надену, обернулась к прислуге.

– Чего стоите? Пошли прочь, сама справлюсь!

Девушки покорно вышли. Я стала надевать платье, но крючки на спине никак не хотели застегиваться. Я пыхтела, злилась, но у меня так ничего и не получилось. Я сняла яркий наряд и со злостью отшвырнула. На кровати лежали еще два платья. Я выбрала белое, просторное, без труда облачилась в него, на ноги надела туфельки того же цвета. Сев перед своим любимым большим зеркалом, внимательно осмотрела себя и стала причесывать волосы. «Замуж… как странно… Неужели действительно нужно выходить замуж? Ну уж если и выходить, то обязательно по любви», – твердо решила я.

Я редко молилась, но иногда, когда мне было очень-очень нужно, всё же обращалась к Богу.

– Отец наш небесный… – сказала я, устремив взгляд куда-то вдаль, за окно, где по небу плыли облака, – я мечтаю влюбиться… Да так сильно – прям сильно-пресильно! И чтобы он, мой избранник, был красивый, достойный, умный, и, Господи, пусть он побыстрее придет ко мне…

В дверь постучали, прервав мою молитву. Я с досадой крикнула:

– Войдите.

Это была новая кухарка. В отличие от изгнанной, тощая. И я не сомневалась, что такая моему отцу ни за что не понравится! Не за что щипать будет. Лучше пусть она мослами по дому гремит, чем отца своими прелестями искушает.

– Наталья Дмитриевна, папенька ожидают вас в столовой.

Я поспешила спуститься.

Отец сидел на своем месте с опущенной головой, о чем-то задумавшись. Я видела, что он словно боится посмотреть на меня, и чувствовала, как ему больно и плохо: он словно постарел за эту ночь.

– Папа, – позвала я негромко, – я пришла, папа.

Он поднял на меня глаза и тихо сказал:

– Наташенька… какая же ты у меня красавица… и вся в белом, словно невеста. Иди, дочка. Садись поближе.

Стол был накрыт с особой тщательностью, я видела, что на нем красуются все мои самые любимые блюда. Папа даже налил мне вина… впервые в жизни.

– Садись, Наташа, кушай.

Я посмотрела на отца, и сердце мое сжалось. Он и вправду постарел, мне не показалось: спина его сгорбилась, лицо было каким-то серым.

– Папа, милый, прости меня… – я заплакала. – Я злая, вздорная, но я очень люблю тебя.

Он хотел было встать, но я сама вскочила и обняла его за плечи.

– Прости, папка, прости.

Отец похлопал меня по руке.

– Ты тоже, дочка, прости меня. Может, пройдемся по парку?

– Нет, папа, я, наверное, пойду к себе. Спать хочется.

– Конечно, Наташа, иди.

Он встал и, глядя мне в глаза, тихо сказал:

– Если бы ты только знала, как мне жаль, что ты не моя родная дочь. В тебе течет чужая кровь – кровь графа. Орлов вздорный, и я не одобряю многие его поступки. Но что ж поделаешь… Он, наверно, прав: я уже не тот. Старею и болею. Наташа… Он прав в том, что нужен человек, который сможет любить тебя и заботиться о тебе, когда Господь призовет меня.

Мне стало очень грустно.

– Я пойду к себе, папа.

– Иди, дочь, иди…

Глава 13. Девичья светелка

В своей комнате я могла быть сама собой. Она стала важной частью моей жизни. Все значимые события происходили именно там. Определить атмосферу можно было тремя словами: французский дамский каприз.

Четыре больших окна делали помещение необычайно светлым. Портьеры тяжелыми бордовыми фалдами спускались от потолка до пола, их подвязывали кистями. Посередине красовалась тонкая кисея. На ночь я плотно задвигала шторы, оставляя лишь тонкие щелочки. Как только первые лучики проникали в них, они сразу будили меня, если, конечно, мир не окутывала туманная мгла. Я любила вставать вместе с солнцем: его было мало в моем городе, и если оно вдруг выглядывало из-за серых тяжелых облаков, я всегда очень радовалась.

Посреди комнаты особое место занимала большая дубовая кровать с высокими колоннами по углам. Мода на такие пошла от французской королевы. Когда мы с отцом ездили во Францию, нам представилась счастливая возможность побывать с визитами во многих богатых домах. В одном из них нам показали огромную кровать с пологом и балдахином. Вернувшись в Петербург, я воспроизвела на бумаге понравившуюся мне диковину. Папенька, по моей просьбе и моим рисункам, заказал такую же у лучших мастеров. Когда всё исполнили в точности, радости моей не было предела.

Портниха Прошка, которую я очень любила за сметливость и расторопность, взялась изготовить балдахин. Большие тяжелые занавеси могли опускаться с четырех сторон кровати. Наверху они крепились к небольшому кольцу, которое цеплялось за крюк на потолке. Когда я хотела спрятаться ото всех, закрыться, то дергала за шнурок. Сначала опускались прозрачные занавеси, а если дернуть еще раз, то сверху падали четыре тяжелых полотна, они полностью закрывали кровать так, что никто не мог меня увидеть. Это было мое любимое укрытие, когда я грустила. Я сидела в темноте, мысли текли медленно. Там я почему-то быстро успокаивалась и ждала, когда мне станет лучше. Это всегда помогало.

На кровати лежали мягкая перина и большое уютное одеяло из гагачьего пуха, невесомое, но очень теплое, и было разбросано множество небольших подушек. Девушки, работающие в доме, на каждой вышили мое имя. Я не любила рукоделия. Вышила лишь родовой вензель – на самой маленькой подушечке, гладью. Полюбовалась своей работой и осталась довольна: получилось очень красиво. Эта подушечка была самая любимая.

Каждое утро в комнату приходили служанки, меняли постельное белье. Я обожала запах свежести, он напоминал мне аромат морозного утра. Ложась спать, я с удовольствием вдыхала его, ощущала мягкую прохладу чистых простыней.

Мне нравилось, что у меня кровать, как у французской маркизы: ни у кого в нашем городе такой диковины больше не было. Все, кому доводилось ее увидеть, ахали от восторга. В эти моменты я остро чувствовала, что я не такая как все – я особенная. И гордилась, потому что смогла воплотить в своей спальне свою мечту.

Жаль, что граф не смог этого понять и дать мне то, что может дать лишь настоящий отец. Мне было очень обидно, что он не готов во всеуслышание заявить, что я его дочь. Я не могла носить его фамилию, отчество, титул графини или княжны…

Сидя в своей постели, я грезила наяву и представляла себя французской барышней, которая любезничает с королем. Шутила и смеялась, словно настоящая маркиза… И сожалела, что ею не являюсь.

Возле кровати уютно расположился коврик из мягкой овчинки, а в центре комнаты лежал большой пушистый ковер, на котором я часто валялась, раскладывая пасьянсы из красивых карточных колод. Это модное занятие я тоже подглядела во Франции. Раскладывание пасьянсов успокаивало голову, приводило в равновесие душу.

Недалеко от кровати стоял столик для письма, на золоченых углах которого резвились амуры и пегасы. Садясь за стол, я с каждым из них здоровалась, словно с живыми. Изысканной формы чернильница и письменные принадлежности были неотъемлемой его частью. Папа подарил мне заграничное металлическое перо, но я предпочитала обычные хорошо заточенные лебединые и гусиные.