Мерцание зеркал старинных. Наташа – рождение яркой кометы

Вечерами я долгие часы проводила за этим столиком, сочиняла стихи и писала письма своей подруге-дофине во Францию, подробно рассказывая ей обо всём, что со мной происходит. Иногда стихи приходили совсем неожиданно, я подбегала к столу и быстро записывала свои мысли. Разложенная бумага, отточенные перья и наполненная чернильница всегда были наготове. Особенно часто вдохновение посещало меня в непогоду: в такие моменты всегда грустно. Маленький стол шатался на трех ножках, когда я облокачивалась на него, это доставляло неудобство. В конце концов, чернильница переворачивалась, и много моих трудов пропадало…

Впоследствии отец поставил в мою комнату большое английское бюро из красного дерева, сделанное поразительно искусно. В нем нашлось множество ящиков, куда я разложила все свои бумаги и письменные принадлежности.

Граф как-то привез мне роскошную бумагу со своими вензелями. Как же она мне нравилась! Я видела у отца письма на такой и тоже хотела писать именно на ней. Граф ни в чём мне не отказывал, но тут он был непреклонен.

– Наташа, – строго сказал он, – дома делай с ней что хочешь, хоть на лоб себе вешай, но писать на ней письма и отсылать их кому бы то ни было я строго запрещаю. Ты поняла?

– Да, поняла, – недовольно буркнула я и потащила трофей в свою комнату.

Да, не могла я пользоваться ни его печатью, ни его гербами и вензелями – незаконнорожденная я! Это злило и ранило меня.

При каждом удобном случае я старалась припомнить это графу, съязвить или сделать ему какую-нибудь пакость! Орлова боялись все! Но только не я. Знание нашей тайны придавало мне уверенности в какой-то особой власти над ним, поэтому обращение мое с ним было очень свободным. Держалась я нарочито дерзко и независимо. Считала графа трусом и предателем. А он, когда я ему дерзила, отчего-то тушевался, что придавало мне еще больше уверенности.

На стене висело огромное зеркало в золоченой раме. Оно занимало в этой комнате особое место. Я посвящала ему уйму времени. Мне нравилось смотреть на свое отражение. Я улыбалась, подмигивала себе, говорила, что я красивая. Я очень любила себя…

В углу комнаты стояло большое трюмо, перед которым расположилась удобная банкетка. Из Франции я привезла себе прекрасную подушечку для пудры из настоящего, самого нежного пуха. Часто, положив ножки на подставку, я нежилась перед трюмо, обмахивая лицо пуховкой, и звонко хохотала, запрокидывая голову от удовольствия. Вызывало восторг то, как нежно она щекочет мою кожу. Всё у меня было, как у настоящей маркизы: пудра, духи и эссенции в красивых флаконах очень вкусно пахли.

На трюмо красовалась шкатулка с драгоценностями, многие из которых раньше принадлежали Марии; они мне казались слишком старомодными, и я их не надевала. Те украшения, что дарили отец и граф, были милее моему сердцу.

Была в шкатулке и настоящая реликвия – изумрудная брошь, которую отдала мне Катерина, когда я уезжала из графского дома. Эта брошь принадлежала моей матери. Я прикалывала ее к лацкану любимого костюма. Зеленые камешки грели истосковавшуюся по маме душу, и мне казалось, что она всегда рядом со мной.

Стояла здесь и маленькая шкатулочка, в которой хранился локон моих детских волос, видимо, Мария забрала ее из графского дома, а я берегла как память.

В углу помещался большой шкаф, который назывался модным французским словом «гардероб». Там висели мои наряды, хранилась обувь, лежали шляпки и сумочки – всё, что необходимо светской барышне. В каждую из четырех его дверец было встроено зеркало.

Портниха Прошка, которая обучалась шитью у французских мастериц, чуть не каждую неделю ездила в город и выбирала для меня в лавках очень дорогие и красивые ткани. Из тех, которые мне нравились, она потом шила по моим рисункам и заграничным образцам изысканные и необычные костюмы.

Мой гардероб, мои платья – это была особая страсть. Я часто меняла наряды. Вышедшие из моды отдавала служанкам. Забавно, что им почти всё было мало, но девушки чуть не дрались из-за того, кому достанется очередное платье. Была я совсем небольшого роста, с очень тоненькой, но ладной фигуркой. Одна из горничных, Глаша, которой мои платья были не совсем впору, все же умудрялась натянуть их на себя. Я весело хохотала, когда она терла в них полы в моей спальне. Застежки на спине трещали, готовые разлететься в разные стороны. Глаша всё время путалась в неудобных юбках и мочила их грязной водой. Поломойка в парче и бархате – это забавляло меня… Разве это значит, что я злая? Вовсе нет! Хотя меня, как правило, такой считали. А мне просто иногда хотелось повеселиться.

Отдельную полку в гардеробе занимали шляпы. Я не очень любила их носить, скорее отдавала дань моде: примеряла шляпки перед зеркалом, но на улицу почти всегда выходила с непокрытой головой и одной и той же «прической» – распущенными волосами.

Модные парики я не носила. Бог наградил меня прекрасной шевелюрой! Отец и гувернантки ругались, предлагали собрать высокую прическу, как подобает «настоящей высокородной барышне»… Но я всегда делала только то, что хотела, и если мне что-то не нравилось, ни договориться, ни приказать, ни заставить меня против воли было совершенно невозможно.

Глава 14. Папина дочка…

Таким был мирок, в котором я жила, и мне было в нём хорошо.

Наша с отцом жизнь текла размеренно. Он ходил на службу, я ездила в пансион – в Институт благородных девиц, созданный самой императрицей. Отец уделял моему развитию особое внимание: он считал, что я должна вырасти высокообразованной барышней.

Я много ездила верхом, правда, после того как я заблудилась в лесу, отец не выпускал меня за ворота одну. Когда он был не на службе, то часто сам сопровождал меня на конных прогулках.

Моим воспитанием занималась старая дева, мадам Эльза. Как же я ее не любила! Чопорная, нудная и вредная немка всю жизнь прожила во Франции. Воли она мне не давала. При каждом удобном случае старалась назначить наказание.

А волю я любила, с детства слыла непокорной. И наказать меня было не так-то легко. Я часто убегала от нее на конюшню и пряталась там. Веселилась, сидя в укромном уголке и слушая, как противная воспитательница ищет меня. Она часто проходила рядом с местом, где я пряталась. Спотыкаясь о лошадиную упряжь, мадам по-французски, чтобы никто не понял, кляла меня на чём свет стоит.

– Какая скверная девчонка, какая дрянная, – бубнила она, изредка переходя на русский. – Не будет из нее никакого толку! Только время зря потрачено.

Я прыскала в кулачок, сидя в своем укрытии. Отец мой знал это место, но никому о нём не рассказывал, хотя служанки и фрау порой сбивались с ног, когда искали меня. Но однажды, когда я очередной непотребной выходкой довела до белого каления и отца, он отослал всех в дом, а сам пришел на конюшню и за шиворот вытащил меня на свет Божий.

– Марш домой, поганка, опять довела мадам до истерики! Скоро все учителя от тебя сбегут, дурой останешься. Такую никто замуж не возьмет!

Я хихикнула:

– Не больно охота мне замуж… Мне и с вами, папенька, хорошо.

Отец обнял меня, и глаза его увлажнились.

– Мне тоже хорошо с тобой, дочка, но ведь годы-то мои преклонные. Матушка покинула нас, и я тоже не вечный… С кем тебя, дитятко, оставлю?

Я даже подумать не могла, что отец меня когда-нибудь покинет.

– Папа, ты никогда не умрешь! – запальчиво сказала я.

Отец усмехнулся.

– Наташенька, я уже не молод: мне 42 годка. Сдавать стал твой папка. А за тобой пригляд нужен. Шалишь вон, как маленькая – хоть на вид и невеста. На конюшне прячешься, куда это годится?.. Пойдем в дом, мадам тебя обыскалась.

Я нехотя брела за отцом.

В нашем доме были две кухарки, очень хорошо обученные своему делу, готовили они в основном русские и французские кушанья. Отец строго следил, чтобы завтрак, обед и полдник подавали по расписанию. На ночь мне прямо в комнату приносили молоко и печенье. А вот ужин – это был целый ритуал. Ужинали мы обязательно вместе с отцом. На парадный стол стелили кипенно-белую крахмальную скатерть и по всем правилам, согласно этикету, расставляли посуду и приборы – за этим следила мадам. Прислуга, одетая как при гостях, подавала нам кушанья.

Спать я ложилась около девяти, потому что вставать утром нужно было ранехонько. Девки помогали мне одеться, я завтракала, и кучер отвозил меня в пансион. Но стоило только нам выехать за ворота, я выпрыгивала из коляски и приказывала отдать мне вожжи. Кузьма, так звали кучера, был уже не молодым и очень добрым. Он любил меня, как старики любят поздних детей и внуков. Поначалу он сопротивлялся, потому как папенька, хорошо зная свою проказницу, запрещал мне самой править коляской. Однако старый кучер не мог долго противиться любимой барышне и покорно садился сзади, а я гнала коней до самого пансиона. Это была моя тайна… но, я думаю, папенька обо всем догадывался.

Глава 15. Поездка в гарнизон

В воскресенье занятий в пансионе не было. С утра я дочитала роман, и мне решительно нечем было заняться. Я даже попыталась записать свои мысли об этой книге… Но придуманное занятие нисколько не развлекло меня и не добавило разнообразия тоскливому осеннему дню. Отложив перо, я бесцельно слонялась по комнате. Шеснадцатилетней девушке хотелось чего-то необыкновенного… Я в первый раз выглянула в окно: «Каких-таких впечатлений мне хочется? Ну вот хотя бы таких же ярких, как эти листья».

Внутри нарастало беспокойство. Я не понимала его происхождения, никак не могла найти ему объяснения. Живот сводило, меня бросало то в жар, то в холод, тело била мелкая дрожь. На месте не сиделось, я не могла заставить себя вышивать… хотя, честно признаться, никогда не делала этого с удовольствием, ни в хорошие дни, ни в плохие… Странно… Как-то очень странно… Мысли скачут, путаются…

Я снова подошла к окну и распахнула его. Осень… Желто-красный ковер опавших листьев устилает парк. Кружась в медленном танце, листья падают на землю, и ковер становится всё плотнее. Разреженный прохладный воздух бодрит и волнует. Я втягиваю его ноздрями, словно пытаясь уловить, что же со мной происходит… смятение закрадывается в душу. Предчувствие неизбежности… волнение переходит в оцепенение. Почему?.. Эта желто-красная осень удивительно красива и одновременно пугает меня…

Сквозь открытое окно я любуюсь на свой прекрасный парк. Не знаю, сколько прошло времени… Из задумчивого состояния меня вывели голоса. Посмотрев вниз, я увидела отца, отдававшего распоряжения кучеру.

– Папа, ты куда? Уезжаешь?

– Да-а-а-а, – отмахнулся он, – Наташа, я в гарнизон, много дел. Сейчас позавтракаю и поеду. Закрой окно, простудишься.

Я захлопнула окно и закричала служанкам:

– Быстро все ко мне!

Моему отцу была пожалована новая должность. Он занимался какими-то хозяйственными делами. Я слышала, как они с графом говорили про новую форму для поступивших на службу солдат. Полк, в котором он служил, по их мнению, был особой игрушкой нашей императрицы. Она уделяла ему много времени и придавала большое значение внешнему виду своих гвардейцев.

Получив повышение по службе, отец стал каждый день ездить в гарнизон и как-то воспрял духом. Человек он был военный, пунктуальный и требовательный, так что с большим усердием приступил к исполнению новых обязанностей.

Я так обрадовалась возможности выехать, что судорожно забегала по комнате, обдумывая, что надеть. Можно подумать, это поездка на бал, а не в полк. Я торопилась, понимая и боясь, что отец уедет без меня. Не могла объяснить себе, зачем мне обязательно нужно ехать с ним. Я распахнула шкаф и начала быстро перебирать наряды. Платья одно за другим летели в стороны. Служанки едва успевали ловить их. Схватив очередной наряд и приложив к себе, я смотрелась в зеркало.

– Нет, нет! Нет! Всё не то!