Мерцание зеркал старинных. Я рождена, чтобы стать свободной

Они подхватили меня под руки и отвели в комнату, а я была уже не в силах сопротивляться. Внутри болело так, что, казалось, меня сейчас разорвет на куски. Я легла и приказала послать за повитухой.

Через час она явилась и, спешно оглядев меня, сообщила, что я рожаю – несколько раньше, чем следовало. До назначенного срока оставалось две недели. Вокруг засуетились служанки. Повитуха спокойно и толково отдавала распоряжения.

Корчась от боли, я допытывалась:

– Что? Что-то не в порядке? Почему так рано?! Что-то неладно с ребенком?

Старуха присела около меня и заботливо погладила по голове:

– Успокойтесь, голубушка, на все воля Господа. Один он знает, когда и кому срок пришел на этот свет явиться. Дышите глубоко и старайтесь делать только то, что вам говорят.

Федор бестолково топтался возле кровати. Повитуха прикрикнула:

– Папаша, покиньте комнату, вы мешаете.

– А-а-а-а, – кричала я в это время, корчась от боли, – позовите ко мне папу, я хочу, чтобы он был рядом! – Мне казалось, что нас с ним предали и что, если мы сейчас объединимся, нам будет легче перенести произошедшее.

У меня начались роды, и протекали они тяжело. Я никак не могла поймать правильный ритм дыхания. Мне всё время хотелось вскочить с кровати и ходить, ходить… Хотелось выйти из комнаты на улицу, на воздух. И чтобы меня никто не трогал, не хватал за руки… чтобы ко мне никто не прикасался, не ограничивал движений, перемещений по моему собственному дому. Но чьи-то руки везде ловили меня и укладывали обратно в кровать. На лоб то и дело клали мокрый компресс, и все как заведенные повторяли:

– Дыши, дыши глубже! Спокойно, голубушка, дыши.

Так прошло, наверное, часа два. Боли уже почти не прекращались.

– Ну всё, деточка, скоро разрешишься. Да ляг ты наконец, окаянная! – прикрикнула на меня повитуха. Милая моя, ну же! Ты должна постараться. Ребеночек-то у тебя совсем слабенький… Выживет ли?.. Только один Бог и ведает. Ты постарайся помочь ему, деточка, постарайся, милая. Давай, тужься, тужься как можно сильнее! Ты должна дитя очень быстро из себя вытолкать, иначе ему не хватит силенок, чтобы задышать!

И эти слова как будто вползли в мою голову и стали разъедать ее изнутри. Я только и слышала, что должна сильнее тужиться, чтобы у ребенка было время и возможность научиться дышать. И я сделала то, что мне говорили. Я вытужила эту девочку… и услышала ее тоненький писк. Криком назвать это было сложно. Но самое главное – она была живая!

Немного придя в себя, я попросила:

– Дайте мне ее!

Но девочку уже помыли, и, проигнорировав мою просьбу, повитуха твердо ответила:

– Ребенок, деточка, слаб очень! Да и ты ослабла, крови много потеряла…

Я не понимала смысла того, что мне пытаются сказать, и слезно просила, почти умоляла:

– Дайте же мне посмотреть на мою дочь, я хочу подержать ее…

Но девочку унесли. Я попыталась встать, но меня опять уложили в кровать, обложили всякими компрессами и оставили с девушкой, которая должна была следить за моим состоянием. Я время от времени проваливалась в полусон-полуобморок и бредила, что хочу видеть свою Софийку, требовала, чтобы мне принесли мою доченьку. Потом я снова открывала глаза и приходила в себя.

– Где Федор? Почему он не со мной? Позовите его!

Но как только он приходил, я вновь впадала в бессознательное состояние, и девушка потом рассказывала, что я опять просила вернуть ребенка.

Так продолжалось больше недели. Я никак не могла выправиться – всё время находилась на грани жизни и смерти и то и дело теряла сознание из-за сильной потери крови. Приходя в себя, я видела каких-то докторов. Меня всё время пичкали отварами и пилюлями. Потом, когда стало немного легче, один из врачей завел со мной разговор.

– Наталья Дмитриевна, – спросил он, присев на стул возле моей кровати, – вы расскажете мне, что предшествовало родам? Что с вами приключилось?! Вы что-то съели? Или выпили? Может, подняли тяжелое? Я должен знать… Ведь ваша беременность протекала удовлетворительно, и не было совершенно никаких предпосылок…

Я откинулась на подушки и покачала головой.

– Нет, доктор, ничего особенного я отметить не могу.

Как я могла сказать постороннему человеку, пусть даже и врачу, о настолько грязном, нестираном белье?.. Мне не обидно было за себя и плевать на Федора, но больно за папу, ведь он так нежно и по-особенному относился к этой женщине.

Я соврала лекарю что-то невразумительное, первое, что пришло на ум, и отправила его восвояси. Своими расспросами этот врач вновь разбудил во мне все сомнения и воспоминания, которые вызвали преждевременные роды, и я решила во что бы то ни стало в этом разобраться.

Оставшись одна, я попыталась встать с кровати, дабы направиться на поиски мужа. Но сильное головокружение не позволило мне этого сделать, и я обессиленно рухнула на подушки. Я подумала, что нужно съесть что-то горячее, чтобы прибавилось сил. Тогда мне удастся прояснить пакостную ситуацию. Но пока я распоряжалась об обеде, в голову пришла толковая мысль: «Аня! Конечно! Я должна была попросить ее сразу. Уж она бы из-за своей природной нелюбви к моему мужу не побрезговала за ними последить, подслушать их разговоры и всё как на духу мне потом выложить!» Я послала за Аней, и она не замедлила явиться.

– Барышня, какая я радая за вас! Матушка вы теперича.

Я махнула рукой, указывая на стул.

– Аня, про это после. Ты садись поближе, у меня к тебе деликатная просьба.

– Что случилося? – спросила она испуганно, видя мое взволнованное лицо.

– Да ты не бойся, садись! И послушай, что я тебе скажу.

Она села и вся превратилась в слух. Тяжело вздохнув, я поведала ей, как застукала Федора и треклятую Дарью Леонидовну. Анька, выслушав, всплеснула руками и забубнила:

– Ах ты, фря заморская, кляча старая! Вы тока гляньте: на молодого позарилась. А я ведь с самого начала сказывала – подлюка твой Федька. Говорила, что от него одни беды приключаться будут.

– Да замолчи ты, говорила она… Вот о чем я хочу тебя попросить, Аня: пока я тут валяюсь, в моем доме могут происходить всякие мерзости…

– Ну да, барышня, – скептически вздохнула Аня, – в которых вы участия не принимаете. Как обидно-то, как обидно…

– Ты свой юмор деревенский при себе оставь! Я с тобой не просто так посплетничать решила, серьезный разговор веду. Прекрати ерничать, или я сейчас же велю тебя высечь! – я начинала злиться. – Послушай, что скажу. Ты должна проследить…

– За кем? За Федькой?!

– Нет, Анюта! За ним следить бесполезно: он сразу заметит и башку твою дурацкую от тела несуразного оторвет.

– Чего это она у меня дурацкая? – обиженно пробубнила Анька.

– Ань, не бубни. Ты за ней последи, это куда проще будет. Она, курица, даже представить не способна, что я могу замыслить… Будет думать, что, находясь в таком неудобном для себя состоянии, я не сумею им помешать, и это станет ее роковой ошибкой! Проследи аккуратно, чтобы никто ничего не заподозрил… Сегодня вечером придешь и мне в подробностях всё доложишь. Что, где и как происходит. А я тут буду пока лежать и свое болезное состояние лелеять. И с нетерпением ждать твоего визита и новостей, которые ты принесешь. Всё поняла?

– Да поняла я, барышня. Как не понять-то… Так я побегу?

Я ее отпустила.

Чувствовала я себя уже лучше. Злость на эту парочку придала мне сил.

Мне принесли горячей еды и много всяких фруктов. Отодвинув тарелку, я спросила:

– Где моя дочь? Почему ее не несут?

– Помилуйте, барышня! Вы же едва в себя пришли… Да и крошка ваша очень слаба еще. К ней доктор за доктором приходят, один другого сменяет. Не велели ее лекаря пока никуда выносить. Она, барышня, как рыбка, из воды вынутая, в чём только душа теплится. Все там по очереди дежурят, слушают – дышит ли. Кормилицу ей нашли… Но, кажись, вот сегодня и вам чуть лучше, и ей полегчало, вроде как на поправку пошла дочка-то ваша. Видать, жить будет. Доктора сказывают – цепляется она за жизнь! Потерпите хучь до завтрева. Нынче доктор опять не велел никому приходить, да и вы, может, покрепче станете. Вы поешьте – вон, истощали вся!