Мерцание зеркал старинных. Наташа – рождение яркой кометы

– Довольно, Наташа, лобызаться с крестьянской ребятней, недосуг, да и не по статусу тебе! Родители ждут. Бери их за руки, – Катя кивком показала в сторону Дмитрия и Марии.

Не поняла я тогда, о каком таком статусе она говорит, но отчего-то ни спрашивать, ни спорить не стала. Я резко развернулась и очень быстро подошла к тому, кого звали Дмитрием, схватила его за руку и заглянула в глаза.

– А как мне тебя теперь называть? Кто ты?

– Наташа, – присел он рядом со мной, – можешь называть меня как угодно… Зовут меня Ярышев Дмитрий Валерьянович, а это моя жена, Мария. Она будет тебе мамой, а я папой. Ты ведь никого еще так не называла?..

Я замотала головой.

– Так вот… если хочешь, можешь звать меня отцом.

– Я согласна, – сказала я.

Очень хорошо помню, как крепко он сжал мою руку. И от него шло такое тепло, что я, не задумываясь, потянула его в сторону экипажей и сказала:

– Папа, ну что же ты медлишь, ведь всё уже готово, я хочу ехать.

– Едем, дочка, едем! – ответил он. Противная соринка опять попала ему в глаз, и он стыдливо отвернулся.

Пока служанки укладывали вещи, я написала две корявые записки. Одну – для Кати, о том, что я буду скучать по ней. Это послание я ей уже вручила. А вторую бумажку я не знала, кому отдать, – она была для мамы. Я написала, что за мной пришли хорошие люди и я ухожу в другой дом. И что они обещали любить и не обижать меня. Написала, что каждый день буду ждать ее… Я хотела, чтобы она знала, где меня искать.

– Подожди, – вырвала я свою руку из теплых ладоней моего названого отца, – как-как ты, говоришь, называешься?

Он засмеялся и повторил свое полное имя. В моем кулаке был карандашик, который Гриша привез из заморских стран – графитовый стерженек, зажатый между двумя дощечками. Я стала им дописывать, разложив бумагу на ступеньках: «Мама, его зовут Дмитрий Ва-лерь-яно-вич». Его имя было таким длинным, что я несколько раз сбивалась, перечеркивая то, что пишу.

Дмитрий подошел и улыбнулся.

– Что ты делаешь, девочка?

– Пишу записку маме. Имя твое никак не выходит. Хочу, чтобы она знала, в чей дом я ушла. Ведь она искать меня будет…

– Давай, дочка, я тебе помогу: имя мое и вправду длинное и трудное.

Я отдала ему записку и карандашик. Он быстро прочел, и глаза его заблестели. Он дописал свое имя и, протягивая мне записку, спросил:

– Кому же ты хочешь ее отдать?

Я не знала кому, поэтому обернулась, посмотрела на тех, кто собрался меня проводить, и пошла прямиком к Грише, который стоял чуть в стороне и нервно хрустел пальцами. Он был такой большой, что мне пришлось высоко-высоко поднять голову, чтобы увидеть его лицо.

– Гриша, – сказала я и протянула ему листок бумаги. – Я решила, что отдам это тебе! Ты сохрани, пожалуйста, и когда мама приедет за мной, обязательно ей передай. Ведь она станет волноваться, если не будет знать, где я. Ты ведь говорил, что она хорошая и добрая и никогда обо мне не забывала… и не забудет. Так передай ей и скажи, что я тоже никогда ее не забуду, что я жду ее!

Дрожащей рукой Гриша взял клочок бумажки и засунул его за пазуху, прямо к сердцу. Молча кивнул и ничего мне не ответил. Я развернулась и хотела было бежать к Валерьянычу, но Гриша тихо позвал меня:

– Подожди, Наташа, подожди, мой маленький сорванец, что же ты, так и уйдешь? И не попрощаешься со мной?

Я развела руками, дивясь его непонятливости.

– Так ведь я буду приходить, Гриша!

И сделала несколько шагов.

– Наташа, дочка, подойди, пожалуйста, поближе.

Его слова звучали очень серьезно и грустно… Раньше он никогда так не обращался ко мне. Это заставило меня остановиться. Он тихонько подошел со спины и, присев, обнял меня и зашептал на ухо:

– Дочка! Ты должна, ты обязательно должна стать во много раз счастливее, чем мы все! Я желаю тебе этого от всей души! Я во всём тебе помогу, не откажу ни в одной твоей просьбе. Пожалуйста, постарайся быть счастливее, чем мы…

– Кто «мы»? – повернулась я к нему.

– Неважно! Просто будь счастлива!

Он расцеловал меня в обе щеки и выпустил. Я шла, потирая лицо, и думала: «Хотя Гриша иногда и колючий, но мне отчего-то жаль с ним прощаться».

Я вновь повернулась к нему и крикнула:

– Гриша, за лошадок спасибо, ты такой молодец, что догадался, – я помахала ему рукой, – ты приезжай ко мне, я ждать буду.

– Непременно приеду, дочка…

Гриша резко развернулся и ушел в дом, смахивая соринку с глаза. «Что за день сегодня такой пыльный, всем соринки в глаза попадают, а мне почему-то нет…» – подивилась я.

Я оглядела двор. Ребятишки по-прежнему топтались в отдалении и тихонько переговаривались.

– Друзья мои, подружки! – крикнула я громко. – Я уезжаю…

Малышня вовсю разглядывала меня – я была сейчас так не похожа на них: в красивом длинном платье с широкой юбкой и в туфельках на каблучках, волосы аккуратно зачесаны.

– Я буду приходить играть с вами, если, конечно, не прогоните.

Медленно двигаясь, они обступили меня, подошли близко-близко и боязливо трогали платье и прическу.

– Ох, Наташка, не похожа ты теперь на нашу подружку… Вон какая, диву даемся! Какое платье-то на тебя напялили, отродясь такого не видывали. Как же они космы-то твои продрали?.. И смотри, смотри, все кляксы пооттерли! Стешка, дивись! – и все закачали головами, показывая свое удивление и восхищение моим нарядом:

– Наташка, да ты прямо барышня…

И тогда я поняла, что маленькая девочка, одетая в красивое платье и туфельки, с дорогими каменьями в изысканной прическе им не ровня. Тогда я впервые увидела, что не такая, как они, что я очень сильно от них отличаюсь! И они заметили. И это как будто воздвигло между нами преграду. Мне очень хотелось кинуться к ним, обнять и расцеловать каждого, проститься, но я почему-то не позволила себе этого сделать… лишь склонила голову и тихо сказала:

– До свидания… Прощайте.

И шагнула вперед. Ребятня молча расступилась, давая мне дорогу. Больше никто не сказал ни слова. Я шла, одной рукой важно придерживая длинную юбку, и смотрела вперед… Мне сильно, очень сильно хотелось оглянуться, но что-то мешало…

Дмитрий Валерьянович и Мария уже сидели в карете и терпеливо ждали. Отец жестом подозвал меня. И мне захотелось скорее с ними соединиться, но что-то больно кольнуло в груди. Я оставляла позади нечто очень родное и близкое… Мое детство… Мои радости и переживания, и этот прежде родной мне дом, ведь другого я не знала. Но я обретала сейчас что-то новое, оно манило меня и совершенно не пугало. И я решила не оборачиваться. Я боялась, что все заметят предательские слезы, наворачивающиеся мне на глаза, не хотела показаться маленькой, слабой девочкой, ведь я никогда такой не была! Даже с мальчишками всегда дралась и играла на равных. И палкой махала не хуже любого дворового сорванца, и они ценили и уважали меня за это. И еще я знала: они меня любили…

Лакей распахнул передо мною дверцу кареты и наклонился, протягивая руку, чтобы я оперлась. Я подала ему свою ручку и даже занесла ногу, чтоб шагнуть внутрь. Дмитрий Валерьянович тоже протянул мне ладонь, и я с радостью схватилась за нее… Но воздух разрезал пронзительный крик:

– Наташка! Наташка! Подожди! Сто-о-ой!

Очень знакомый был голос, и принадлежал он одиннадцатилетнему парнишке, которого звали Демьян… Я обернулась, не могла не обернуться. Мне нравился этот мальчик: он подбрасывал меня и носил на руках, учил кататься на пони…