Мерцание зеркал старинных. Подчинившись воле провидения

– Не ври, слышишь, не ври мне, Наташка, не смей обманывать. Я всё-всё про тебя знаю. Только-только ненавидеть тебя перестала! Не порть обедню.

Вера развернулась и резко начала удаляться в сторону дома, откуда с крыльца выглядывал ее сын Тимофей. С ним стояла и Анна, испуганная, бледная, она как-то вся поникла и уже не казалась великаншей.

Пошли вторые сутки нашего здесь пребывания, пробил полдень. «Хорошо бы пробраться на конюшню, проверить, не сделали ли они чего худого с моими лошадьми», – подумала я, когда умывалась из ведра, которое стояло на краю колодца. Закончив свой нехитрый туалет, я двинулась туда, куда просила Вера.

Мне стало любопытно, что она хочет поведать или спросить. Почему-то было предчувствие, что это будет не пустой разговор. Я начала обходить дом, чтобы попасть в сарайчик, нашла огород, удивилась количеству земли, предназначенной для посадок. Оглядев ухоженные владения староверов, поймала себя на странной мысли: «Труд человеческий, если его вкладывать с хорошими побуждениями и мыслями, всегда приносит щедрые плоды». За огородом нашелся небольшой сарайчик, покосившийся домик из изъеденных лишайниками и плесенью досок. Он сильно отличался от добротных построек поселка. Мне было страшно и противно не то что заходить туда, а даже до двери дотрагиваться, такая она была ветхая и неказистая. Я так и не решилась войти, а осталась стоять рядом, ждала, когда же появится хозяйка.

Ее не было очень долго. Потом я увидела, что Вера приближается ко мне и жестом велит войти внутрь, чтобы меня никто не заметил. Я поискала платок, чтобы им взяться за грязную ручку, но не нашла и никак не могла преодолеть свою брезгливость. Наверное, это было написано на моем лице, потому что, подойдя, она произнесла с усмешкой:

– Что, Наташка, брезгуешь? Эт что! Тебе еще не такую грязь увидеть и пощупать придется.

И сама толкнула дверь да шутливо мне поклонилась, пропуская вперёд. Зашла следом. Я поняла, что в этом сарайчике хранят лопаты и прочую утварь для работы на огороде.

– Проходи дальше и сбрось с себя маску, которую надела. Ты можешь обмануть кого хочешь, только не меня. Я вижу тебя насквозь, какая ты есть, какой тебя матушка родила. Мне нравится то, что я вижу. Сначала я была ослеплена, гнев закрыл от меня твою истинную природу. Когда ты заговорила о матери, всё сразу прояснилось, словно ты была обмазана глиной, а потом она потрескалась и осыпалась с тебя. Я увидела девчонку, которая слишком горда, чтобы жить как все, слишком умна, чтобы принадлежать светскому обществу и вписываться в его узкие рамки. Для этого ты слишком свободна.

Она подошла ближе.

– Мне нравится, как ты мыслишь, я знаю и от кого ты рождена, и что тебя ждет.

Удивительно, но речь ее была в тот момент совершенно чистой, без всяких присказок и просторечий, словно говорила со мной не жительница деревни староверов, а образованная особа. Я уцепилась за слова Веры и спросила:

– Можете ли вы описать судьбу моей матери? Жива ли она, или ее давным-давно нет и я зря надеюсь когда-нибудь ее увидеть?

Она положила руку мне на лоб и закрыла глаза, несколько минут стояла так, потом отдернула руку и, слегка приобняв меня, промолвила:

– Мать твоя, к сожалению… твоему, не ее… находится в лучшем мире. Оставь попытки ее найти, нету ее, Наташа, здесь, среди нас. Постарайся пережить это и принять то, что она ушла. Для нее такой исход – благо. Это лучше, чем если бы она жила на этом свете – не жила бы, а мыкалась.

От ее слов у меня подкосились ноги. Я села на корточки, и мне было уже безразлично, грязно тут или чисто.

– Мамочка, мама… как же так… – сокрушаясь, звала я ее.

Вера присела вместе со мной, и мне почему-то захотелось прильнуть к ней. Я положила голову на сухонькое плечо и очень тихо, почти беззвучно, без криков и истерик заплакала. Мои плечи тихонько сотрясались, и только по этому можно было понять, что меня душит горе. Для меня было страшно точно узнать, что мамы больше нет. В глубине души я все-таки наделась, что когда-нибудь смогу ее увидеть. Но, видимо, этому уже не суждено сбыться. Я почему-то сразу поверила пророчице, чувствовала, что она говорит правду и не пытается меня обмануть. Вера тихонько гладила меня по волосам, давая вволю выплакаться.

– Уезжать тебе, девонька, надобно. Бросать всё, вещи, лошадей – и уезжать.

Ее слова привели меня в чувство. Я вскочила.

– Лошади, как же я могла забыть! Как мои лошади?

Она улыбнулась.

– Вот ты заполошная, Наташка! Как ты можешь лошадей с матерью ровнять?

– Уж если вы говорите, что для мамы это лучший исход – уйти, так и не увидев, как я выросла, – так, наверное, и надо. Я почему-то верю вам и буду просить Бога, чтобы он упокоил ее душу. Скажите, как она покинула этот мир: ушла сама, заболела, или ее кто-то лишил жизни? Если кто-то посмел силой отнять у нее жизнь, я найду его, обязательно найду и в отместку заберу его жизнь.

На что Вера улыбнулась и сказала:

– Горячность свою лучше оставь. Повторяю тебе: свою жизнь пытайся отследить, ведь она утекает капля за каплей, покидает твою душу, твое тело. Чем ближе ты к своим страстям, тем сильнее поток уходящей из тебя жизни.

– Расшифруйте, Вера, я не понимаю, ни одного слова не понимаю.

– Не стану, девонька, и ни о чем предупреждать тебя не буду: мне запрещено! Прошу лишь об одном: отвратись от страстей, уйми гордыню, спрячь непокорность и поворотись лицом к высшим силам, к высшему разуму. Тогда, возможно, линия твоей судьбы поменяется.

Если честно, я не придала значения словам хозяйки, не хотела верить ее пророчествам. Мне казалось, что она зачем-то пытается запугать меня. И тут я взглянула на Веру и увидела, что она смотрит на меня с сожалением. В ее глазах больше не было ненависти. Грустно улыбаясь, она покачала головой:

– Ну что же, Наташа, лети! Лети на свой свет, ежели он так манит тебя, маленькая яркая бабочка.

Я кивнула ей и улыбнулась в ответ. Мне казалось, что ее слова не предвещают ничего плохого и сказала она только хорошее: впереди жизнь, яркий свет, а я легкая и красивая бабочка.

– Вера, Вера, – я взяла ее за руку, – как нам поскорее уехать отсюда? Мне кажется, что ваш муж не так благосклонен ко мне, как вы.

– Ты права, девонька. Мы хотим оставить у себя Анюту: она очень понравилась моему сыну, поразила его своей статью, своей косой. Душа его тоже не совершенна, упивается он своим тщеславием… задумал, чтобы дети его были на Анечку похожи – такие же, как она, огромные богатыри. Хочет собрать армию да царицу прогнать взашей.

Я усмехнулась.

– Аньки уж точно не хватит, чтоб целую армию народить. Она, конечно, баба крепкая, здоровая, деревенская, но нету в ней той твердости, той стойкости, которую он себе выдумал.

Вера кивнула и заулыбалась.

– Анна очень хорошая девушка, она любит тебя и очень переживает, хотя старается этого не показывать. Глупая… защищая тебя, она пытается играть в наши игры, жить по нашим правилам. Но от меня-то ничего не скроешь, я вижу, что Тимофей ей не нравится, даже если и вспыхнули в ней поначалу чувства, так это больше из-за тебя, девонька. Хотела нос тебе утереть, место твое показать – обидела ты ее сильно. А Тимофей в ней все чувства убил своим безграничным тщеславием. Она, видать, поняла, что хочет он ее как корову использовать, которая что ни год здоровых и крепких бычков приносит. Вижу уже, что не хочет она с ним оставаться и тем более замуж за него идти. Очень переживает по этому поводу, хоть виду и не кажет. Уезжайте вы скорее, уезжайте… неизвестно, что еще в голову взбредет и мужу, и сыну. Они ведь могут народ собрать, распять тебя на кресте да понести в Петербург, а там уж бросят али сожгут возле любого богатого дома, который им дворцом покажется.

Я призадумалась, как нам убежать. Она усмехнулась.

– Не думай, об этом, милая, не думай. Я вам сегодня ночью сама помогу. Лошади твои в порядке, особенно бес вороной. Очень он скучает по тебе, хочет видеть свою хозяйку. Да и гнедой почти в порядке, ногу ему подлечили, я думаю, к ночи совсем заживет. Уезжайте на рассвете, до того как солнце встанет, пока все спать будут. Я сама помогу, запрягу коляску и всё подготовлю, выведу вас и выпущу.

Я кинулась ей в ноги, стала благодарить.

– Спасибо, Вера, что вы так помогаете нам, и за то, что сказали о матери. Мне это очень важно было.

– Не благодари меня, Наташа, не за что. Ох и жалко мне тебя, ох и жалко… Ну да всё в руках Божьих. Я тебя обратно наверх провожу.

– Вера, пожалуйста, не ведите меня наверх, лучше я здесь, в грязи останусь, чем туда… очень уж меня пугает та женщина.

Она усмехнулась.

– Да ты не бойся. Ее зовут Мария, она сестра моя младшая. В городе она проживала, в Петербурге. Снасильничали ее сынки высокородные. Она работала у одного важного и богатого господина, была главная горничная у его сестры. Чем-то она хозяйку рассердила… Может, беда пришла из-за жениха. Тот к ней свататься приходил, а увидев Марийку, к ней симпатию проявил. Та, ведьма, злость затаила и отдала ее на растерзание старшему брату да друзьям его гулящим. Они поздно ночью с машкерада возвращались, пьяные были, схватили Марийку за волосы да спустили по всем лестницам в подвал. Она кричала сильно, но никто даже не вышел. И там, в подвале, снасильничали ее, избили, волосы состригли, лучинами горящими кожу жгли. Всю ночь издевались и там помирать кинули. Несколько дней не приходили, думали, умрет, а Господь сжалился над ней и память забрал, чтоб не мучилась. Вспоминать не хотела, что с ней сотворили, вот и лишилась разума, как я вижу, добровольно. Душу ее они растерзали, а от земного бытия, от разума она сама отказалась. С Богом, с ним одним только и говорит. Единственная, кого она принимает, это дочка моя маленькая. Ухаживает за ней, спит у нее в ногах, чтобы не боялась. Они на каком-то своем языке общаются. Ты не бойся ее, Марийку, она ничего плохого тебе не сделает.

– Ой, Вера, даже и не знаю. Она так страшно смеялась надо мной, до смерти напугала.

– Ты бы лучше прислушалась к ней, когда она что-то бормотать или говорить будет. Она Бога слышит и может что-то дельное сказать. Глядишь, и посоветует, как сохранить то хрупкое, что тебя отделяет от бездны собственной судьбы.

– Возможно, вы правы, но бояться ее я от этого не перестану. Можно ли мне остаться в другом месте?

Она подняла на меня глаза и сказала:

– Почему ты не желаешь учиться, Наташа, ничего слышать не хочешь, ничего не понимаешь? Ну да ладно, Бог с тобою. Да вразумит тебя Господь, он всё знает, всё видит, и без его дыхания ни один листочек не может вырасти, пусть теперь он твоей судьбой распоряжается. Не смогу я тебя определить ни в какое другое место, везде ходит кто-то из моей семьи, везде они появляются, а туда, где Марийка с Татьянкой, никто не заходит. Марийка, как только мужчину видит, жуткий крик поднимает, в припадке бьется. Она очень света боится, так что там всегда темно. Ты, конечно, можешь и тут остаться, в сарае, но сюда может прийти мой брат либо Тимофей, что-то из утвари взять, и не думаю, что они обрадуются, найдя тебя.

Вспомнив ее мужа, я испытала еще больший ужас, чем в обществе Марийки.