Кружевные закаты

16

– Единственное, чего не может понять умный человек, это откровенная глупость, – задумчиво произнесла Алина, посверкивая из угла глазами.

Юные противоборцы сидели в узкой комнате и при тусклом свете свечи развивали план. Зловещий план, ставший настолько привычным, что не вызывал уже ни страха, ни трепета, ни угрызений совести. Чиновники для их группы, пересекающейся с «Народной волей», но стоящей особняком, не считались за людей, стоило террористам – самоучкам начать говорить обо всех зверствах и притеснениях, которые государственные служащие производили по отношению к обычному люду.

Константина иногда поражала точность сестринских формулировок. Они отвечали его представлениям о ее характере. Третья их собеседница лишь наивно хлопала глазами, преклоняясь перед умом и мужеством своих новых друзей. Звали ее Светлана, она была давнишней знакомой семьи Константина, и теперь воочию убедилась, что молодой Лиговской и впрямь окружен романтическим ореолом борьбы и притеснения. Слухи о его щекотливой деятельности уже начали похаживать в вездесущем петербургском свете.

Перебывало неопытных восторженных юнцов подле него прилично, но никто надолго не задерживался – Костя умел заводить друзей, но удерживать их не входило в его привычки. Поняв, что в их обществе речь идет не о пустом болтании языком, молодежь пугалась и давала обратный ход, заводила семьи и жила в свое удовольствие, увязая в трясине бездействия. А серьезные молодые люди считали их слишком малочисленной группой, чтобы примыкать к ним.

– Почему нам не объединиться с «Волей», у тебя везде есть связи… – однажды спросила Алина.

– Зачем нам чье-то руководство? Мы сами себе хозяева… И потом, наши взгляды несколько отличаются от их ориентиров.

Почти сразу по переезде в столицу Костя перестал помогать былым единомышленникам, поскольку утверждал, что немногочисленным составом им удастся предпринять больше, чем огромной толпой. Но толпа необходима для получения сведений, поэтому нужно продолжать взаимодействовать с ней. А агитация, по его мнению, вовсе оказалась бессмысленной и давненько изжила себя.

– Светлана… Что за имя, она никак простолюдинка? – задала Алина понятный для их круга вопрос, когда Костя сказал, что к ним примкнет еще одна гостья.

– Нет, но мать ее эксцентричная личность, вот и назвала дочь крестьянским именем.

– Так что же, нам ее Фотинией звать?

– Не думаю, что она так уж религиозна, – улыбнулся Костя.

Вскоре, правда, оказалось, что личность эта слишком мила и неопытна, если не ограничена для подобных дел, и, уж конечно, отнюдь не сильна духом, не то что несгибаемые дворянки, сбегающие из дома ради политики. Но никто не в силах оказался выгнать ее, настолько всем нравилась непринужденная грациозность госпожи Виригиной.

Круглоглазая улыбчивая кокетка с теплым лицом и забавными чертами – острым носиком, широким ртом, наивным и немного удивленным, но в любом случае радостным выражением лица. Несмотря на весьма необычную внешность едва ли кто-то рискнул бы назвать Светлану Евгеньевну Виригину некрасивой. Был в ней лучезарный огонь, привлекающий мотыльков. Шампанское волос ее обычно пенилось в районе головы, редко укладываясь в прибранную прическу без излишеств, которую только и позволяли себе девицы нового времени, не отвлекаясь ни на что лишнее. Низкий грудной голос, очень волнующий и чувственный, был одним из составляющих ее прелести. Надоевших поклонников эта попрыгунья уничтожала так весело и беззаботно, что неловко становилось только им самим. При встречах на официальных приемах она порой обдавала величием, казалась даже слегка жеманной и слегка навязчивой, но в душе всегда оставалась девчонкой, которая хотела крепкой дружбы и большой любви. «Вертушка», – однажды неодобрительно отозвалась о ней одна ее чопорная родственница.

– Отчего с твоей жизнью ты сошлась с нами? – недоуменно спросила ее Алина, когда немного сблизилась и даже перестала смотреть на нее, как на элемент декора.

Она имела ввиду то, что богатые покровители Светланы Виригиной еженедельно закатывали шикарные приемы, где племянница их блистала. Когда в своих невесомых бальных туфельках без намека на каблучок Виригина неслась из зала в зал, невольно обнажая лодыжки, опоясанные шелковыми лентами, она являла собой упоительное зрелище затисканного ребенка. И всем, в общем-то, было плевать, что за внешним благополучием скрывается семейная драма, приведшая растерянную девушку к бездне одиночества и уверенности, что никому никогда она не сделает счастья. Засим она, видно, и улыбалась каждому кавалеру моложе шестидесяти лет – боялась остаться никому не нужной.

Отец ее, уважаемый офицер, сгинул на каторге после устроенного на корабле бунта, после чего мать, опасаясь неважной участи соблазненных бесприданниц, пеклась о дочерях ежечасно и этим только приближала то, чего так боялась – молодые люди из обеспеченных семей стали их опасаться. Прежде в их особняке всегда бывали гости, дочери не привыкли терпеть ограничения в выборе собеседников и партнеров по танцам. Но, лишившись кормильца, семейство терпело нужду.

Угадав в Светлане некоторую елейность и способность манипулировать мужчинами, что во все времена пользовалось спросом в высшем свете, родственники покойного отца взяли ее под опеку, чтобы с помощью озорной племянницы заслужить благосклонность влиятельных толстосумов. Причем девочка так очаровала их, что они не постеснялись оторвать ее от матери шантажом и уговорами. Светлана страдала по дому и прошлой жизни, а поведением прикидывалась, играла перед собой в удавшуюся устроенную жизнь, самодостаточность и процветание. Слишком рано она поняла, что притворство несет большую пользу, чем открытость. Посему была она послушна и получала своеобразное удовольствие от того, что вошло уже в привычку, стало второй натурой – флирта, искусства кокетства и ощущения себя желанной. Когда на горизонте возник бы жених, полностью подходивший тетушке, Виригина получила бы обширное приданое, одобрение всей родни и поцелуй в лоб на венчании.

Несмотря на всю пышность круга, в котором до поры вращалась, Светлана более предпочитала общество скромных студентов с неопределенными взглядами, хотя мнение их не разделяла и вообще плохо понимала, что они готовят. Их деятельность и заумные разговоры она пропускала мимо ушей, но благодарна была за возможность разговаривать с ними, сидеть рядышком. Что-то неумолимо очаровывало ее в укладе их жизни, занятия казались таинственными, а речи многозначительными.

– Настоящее только с вами, – без обычного своего жеманства, усвоенного с материнским молоком отозвалась Светлана.

Ее ресницы, светлые у основания и темные к концу, смешно поблескивали. Алину ответ Светланы успокоил и удовлетворил. Несмотря на то, что она была уверена, что брат, как и многие, попал под действие ее чар, переменчивого, как погода осенью, новая знакомая не вызывала больше у Крисницкой антипатии. Константин же, добыв себе объект стремлений и деятельности определенной направленности, не спешил добиваться ее и покорять очередной бастион, направив время и силы исключительно на дело. Алина могла с уверенностью сказать, что за время, пока они жили вместе, он ни разу не наведался даже к публичным женщинам. А все прошлые его увлечения растворились за границей.

Занятием менее важным, чем планирование вендетты против высокопоставленного чиновника, незаслуженно покаравшего каких-то знакомых Лиговского (все, что поняла Алина), оказались споры с аристократами. Доводить их до легких приступов бешенства оказалось весьма интригующим занятием. После подобных упражнений Алина, Костя и порой Светлана, смеясь, гуляли по городу и чувствовали себя свободными, живыми и настоящими. То было прекрасное время, летело оно быстро. Сменялись в калейдоскопе насыщенной событиями жизни лица, имена, действия, собрания и лозунги, и у Крисницкой не было времени даже вспомнить, как в родных местах малиновая корочка касается глаз, если выйти в закатный час на крыльцо. За день она уставала настолько, что не мечтала перед сном, как в прежние времена.

Удивленная брезгливость элиты доказывала им, что дело их живо. Они были неприлично молоды, поэтому, убежденные в силе неопытности, их считали дураками. Консерваторы, с отвращением и страхом осуждая их, не понимали, что уже в том возрасте каждый из этой группы опередил сидящих на стульях с вдавленными в спинку пуговицами. Каждое движение души, каждая мысль их была относительно нова и воспринималась со свежестью чувства. Так что остальным, по мнению Кости, который вступал в спор только если видел явную заинтересованность противника, следовало позавидовать, а не советовать молодежи остыть, заматереть и перестать мечтать, радоваться и жить. Остатки времени их, подавляющих порывы во имя благоденствия и жизни без потрясений, сочились впустую, без смысла, без цели, без желания.

– Все эти ваши Каренины – пустоголовые идиотки, созданные для ублажения самолюбия мужчин, – отчеканила Алина, когда речь зашла о новых женских характерах на горизонте времени.

Как всегда, для Светланы это прозвучало убедительно и значимо.

– Никогда не любила Толстого за отсутствие приличных женских образов. Мужчины – весь смысл их жизни, ни на что большее они даже в мыслях не способны. И покуда мы будем продолжать их никчемную линию, так все и останется с нами, а ведь есть женщины с амбициями и гением! А мы, мы сами своими штучками их тянем назад, в забвение и безысходность!

Сойдясь с Костей, который являл собой образец неплохого агитатора – самоучки, Алина преуспела в ораторском искусстве и била слушателей силой поставленного голоса, непримиримостью идей, даже если в душе ее грызли сомнения, а грызли они ее постоянно.

– Но… – Светлана попыталась выудить из памяти доводы против, но, как назло, все они казались слишком мелочными по сравнению со вспышкой Алины.

Большеглазое лицо Светы смеялось и благодарно благоговело, стоило Алине раскрыться и начать в захлестывающем потоке выплескивать на собеседницу идеи, в благодатном обилии рождающиеся в то плодовитое время, несмотря на плохую воду, нехватку средств и усталость от учебы и подпольной агитации. Это была целиком заполненная жизнь, но все равно в минуты редкого бездействия Алина начала вспоминать дом, пыльные проселочные дороги и в особенности Андрея, чаще именно его. И еще его последние слова.

Брата Алина узнавала все лучше, но все равно он будоражил ее сознание. Разгадывая его натуру, сестра пришла к убеждению, что это человек, сотканный из противоречий. Мир брожения в нем ставился превыше всего. Костя же разжег в сестре «смутную, но сильную жажду свободы», чем она упивалась в полной мере. Но, осуществив заветное свое желание, оторвавшись от докучливого внимания родни, Алина чувствовала внутри странную пустоту и пугалась, насколько она ненасытна, просто как та старуха из «Золотой рыбки».

Однажды она примчалась с учебы с зажатой в кулаке бумажкой. Месяц назад за убийство Александра Второго Софья Перовская сполна заплатила, став чем-то вроде символа для таких, как Алина. Не только иконой неповиновения, но и сильной женщиной – борцом.

– Ты только послушай, послушай, что она писала! Это гениально, Костя!

С нескрываемым благоговением Алина развернула истрепанную бумажку и, поминутно хихикая от удовлетворения, начала читать вслух слова своего кумира. Они настолько отвечали ее собственным представлениям, что Алина почти захлебывалась от тающего чувства внутри. Чувства, что обе они правы.

«Упорство же в посягательствах на жизнь покойного Государя вызывалось и поддерживалось убеждением, что он коренным образом никогда не изменит своей политики, а будут только колебания: одной ли виселицей больше или меньше, народ же и общество будут оставаться в прежнем вполне бесправном положении».

К душащему сестру разочарованию Костя не проявил к этой вдохновенной речи особенного трепета.

– Перовская умерла уже, Аля. Мы живых должны слушать.

– Живых – это тебя? – едко заметила Крисницкая, язвительно приподняв бровь.

17

Алине всегда казалось, что никто из окружающих не в состоянии понять ее сумбурную суть, всю переливающуюся в ней бездну. До знакомства с братом она всерьез верила, что родилась одиночкой. Андрей никогда не принимался ей за родственную душу, хотя она и не понимала, отчего. И почему больше она хотела отделаться от него, чем добиться взаимности. Константин же, который на какое-то время почудился ей избавителем, интеллектуальным просветлением и братом не только по крови, но и по разуму, отдалился от нее. Она возомнила, что они достигли единения, что она значит для него столько же, сколько он для нее, и вместе они преодолеют все, но ошиблась. И открытие, что он так дружелюбен и откровенен не только с ней, но и почти со всеми, было крайне неприятно. До злосчастной встречи с братом она могла с уверенностью сказать, что окружающие – не более чем фон к ее беспрерывному внутреннему процессу обогащения, развития, впитывания. Теперь же все они, внешние, начали играть слишком большую роль в ее счастье. Это нервировало Алину, но поделать с этим госпожа Крисницкая не могла ничего. Она контролем надеялась вразумить окружающих, и была несчастна настолько, насколько вообще могла быть несчастна молодая дворянка из уважаемой семьи.

Алина страстно жаждала смутной свободы, но не знала, что ей нужно; как приступить к противодействию против чего-нибудь. Наткнувшись на оборотную сторону сопротивления, которая прежде так манила, она не могла сказать, что восхитилась.

Только сейчас, идя напролом, страшно боясь, но все же шагая, не инстинктом, а разумом заставляя себя плыть туда, откуда не будет выхода, она сравнила это мощное по накалу чувство с тем, как однажды, плутая по степным косогорам собственного имения, случайно наткнулась на пологий спуск, открывающий вид на низину, наполненную крошечными домами и облаками деревьев. Как он поразил ее тогда! Несколько минут она стояла не шевелясь, чувствуя внутри громкий вальс и с наслаждением вдыхая пряный травяной воздух. Щадящий ветер шептал свои секреты высокой траве за спиной Алины, а ей больше всего хотелось разбежаться и плюхнуться в нее, измарав платье зеленым соком. Но, как всегда, к ее непередаваемой досаде, здравый смысл возобладал над желанием. И Крисницкая просто пошла назад, раня пальцы о высокие качающиеся стебли осоки. Ветер сметал ее туго заколотые на затылке волосы, вырывая из них просвечивающиеся пряди.

Сбитая с толку, Алина поняла, что ее шею теперь сдавливает жгут, еще более тяжелый, чем раньше. «Что мне не давало жить спокойно, ведь так делают почти все?» Но пути назад не существовало, а отступать было не в ее привычках. С каким-то даже упрямством она думала, что пропадет и потянет тех, кто кроме нее замешан в плане, за собой. Крисницкая даже не думала об отступлении, не желая унижаться и идти на перемирие с правительством. «Нам плохо, пусть и вам будет плохо!» – был ее девиз. «Казните нас, вы совершите ошибку, уничтожая наиболее развитых своих представителей. И отнюдь не наша вина, что вы сделали все, чтобы мы не шли рука об руку с вами».

С каждым днем Алина поднималась по утрам все неохотнее, туманность будущего вытягивала из нее силы. Женские курсы, ради которых она и вырвалась из-под отчего крова, были с блеском забыты. Учеба интересовала, раскрывала новые горизонты и заполняла белые пятна гимназистского образования, но по сравнению с тем, что происходило за пределами темных аудиторий, ничто не занимало пространство дела.

Заговорщики собирались привести в действие бомбу рядом с городским управлением, что даст возможность одним махом уничтожить горсть неугодных молодым террористам чиновников. Рухлядев, самый ненавистный из этих людей, первым делом должен был отправиться к праотцам.

Почему именно этот служащий именно в этом месте, Алина не задумывалась. Большее значение, чем конкретным людям, она придавала отвлеченному понятию, что так будет лучше обездоленным. У Кости же, их главы и идейного вдохновителя, на то были причины. Однажды его и нескольких его приятелей схватили во время того, как они пытались поджечь коморку, где заседали судьи. Их поймали и унижали, прежде чем отпустить. Костя никому не рассказывал, что следователи и надзиратели говорили ему, что вершили над ним, но его навязчивое желание покарать одного из них могло бы натолкнуть Алину на мысли определенного рода. Но Крисницкая была занята лишь своими мыслями и не сразу вообще обращала свой взор на то, что творилось снаружи.

Остальные приспешники самостоятельного созданного Костей и Алиной кружка считались ими самими исполнителями, пешками, и лишь основатели – сгустком, идейными вдохновителями. Даже Светлана, не предрасположенная вначале к кропотливой работе, вошла во вкус и подала несколько стоящих идей. Константин светился от гордости, воображая, что общение с ним пошло девушке на пользу. Ей приходилось лукавить и проявлять изворотливость, чтобы домашние не поняли, с кем она проводит время, отведенное для посещения подруг и занятий рукоделием.

Впрочем, дышащих часов было не настолько много, чтобы сжигать их песок в бесполезной сутолоке. Время неслось мгновенно, беспощадно, в калейдоскопе впечатлений, событий и людей. Так что ночами, не в силах закрыть глаза и продолжая бесчисленные бесплотные мысли об одном и том же, Алина не могла даже вспомнить, с кем и о чем говорила днем. Столько лиц сменялось… Сколько в их временном пристанище побывало люда, и не припомнить! Первоначальная заинтересованность этими существами сменилась для Крисницкой снисхождением, затем недоумением, а потом и вовсе ревностью, перемешанной с отчуждением к Косте. Скорее, это запутанное чувство даже не представлялось ревностью – брат ведь не был ее собственностью. Но обида на него и недоверие к чрезмерно общительным людям укоренились в ее сердце, Алина стала опасаться их. А уверенность, что с ней самой что-то не так, раз она не может так же, как они, заливисто хохотать перед угрозой расправы, болтать пошлости о чепухе и играть в карты между планами об убийстве, преследовала постоянно и нещадно.

Открытием было, что Лиговской способен и на чепуху… Иногда она готова была поклясться, что начинает ненавидеть брата, ведь Костя, ударившись в стихию, позабыл о сестре. Тоскливо ей стало смотреть на беспечно щебечущие собрания молодежи, а раньше они не волновали ни с какой стороны. Крисницкая не считала достойным распылять себя на ничего не значащие и не дающие пустяки.

Алина и хотела бы отойти от них, сумасшедших, но настолько погрязла в неведомом, манящем, липком, что не пыталась даже взбрыкивать. И желание, и силы еще остались в ней, но основная струна оказалась надорвана. Все, что делали воины, стоящие бок о бок с ней, заставляло задуматься и не проходило бесследно. Оказалось, что их методы не всегда так радужны, как будущее, в которое все они так яростно верили.

18