Целую тебя, мой Пьер

– Я слышал, что ты избираешь Черткова?

– Ваше величество! Должен ли я считать этот вопрос изъявлением вашего желания? – почтительно спросил Пётр.

– Это почему же? – удивился царь.

– Потому что одно ваше слово для каждого из нас становится законом, и только в силу его я имею право обидеть другого офицера, которого собрался назначить на эту должность.

Царь помедлил с ответом несколько секунд.

– Нет, Ланской, всегда поступай по совести. Я люблю, чтобы мне так служили…

Просьба Николая – поступать по совести – вселяла уверенность, что ему удастся сегодня избежать императорского гнева…

Однако через короткое время, глядя на искажённое лицо Николая, когда тот его вызвал и потребовал объяснения по делу анонимок, он понял, что был слишком самонадеян.

– Что? Вы отказываетесь отвечать?!

После окрика Николая, сопровождавшегося яростным взглядом, у Петра в груди что-то оборвалось. Будто он долго решался прыгнуть в пропасть и всё-таки прыгнул. Была ещё надежда, что он разобьётся сразу и не будет долго мучиться, но и эта надежда не оправдалась – придётся и мучиться.

– Я не понял, господин флигель-адъютант, вы отказываетесь назвать мне фамилии офицеров, виновных в сей гнусной выходке? – с плохо сдерживаемой яростью спросил Николай.

Второй приступ гнева за утро изменили внешность царя до неузнаваемости – глаза будто налились кровью, так что, когда он приблизил своё лицо, Пётр даже испугался, что Николая хватит удар. И ради него, а не из страха, он постарался ответить как можно спокойнее и миролюбивее.

– Так точно, ваше величество, отказываюсь. Я взял с них слово прекратить сию деятельность, и они мне это пообещали.

– Да вы понимаете, Ланской, что я могу сделать с вами за непослушание? – вдруг совсем тихо спросил Николай, подходя поближе.

И от этого зловещего шёпота побежали неприятные мурашки. Никогда и никого Пётр не боялся, кроме отца. Царя уважал и почитал. Но выше почитания и отца, и государя Ланской ставил свою совесть. А она упрямо сомкнула его губы, властно напоминая, что за совесть да за честь – хоть голову снесть.

– Понимаю, ваше величество, – спокойно ответил Ланской, вытянувшись по стойке "смирно".

Николай некрасиво скривил губы, досадливо и тяжело стукнул по столу.

– Убирайтесь с глаз моих… Сегодня можете идти домой. Только не рассчитывайте, Ланской, что я оставлю без последствий ваше непослушание. Я подумаю, что с вами делать, ожидайте приказа. Кругом, марш!

Глава седьмая

Ланской вышел из Зимнего дворца и задумался – куда идти? Домой не хотелось. Он взял лихача и наказал ехать медленно по Невскому проспекту. Извозчик недовольно скривился, но ослушаться не посмел.

– Хозяин-барин, – только и вздохнул мужик, видимо, опасаясь, что ему не заплатят, как за быструю езду.

Петру хотелось немного отойти от разговора с царём, а для этого нужно было побыть одному. Он словно оцепенел, и даже сам не понимал, что чувствует. Навалилось странное безразличие к собственной судьбе.

Пролётка неспешно тащилась по тёмному городу. Лавки были закрыты, народишка почти и не было. Лишь редкие коляски катили по ровной дороге главного проспекта столицы. В отличие от булыжных мостовых, ехать здесь было намного приятнее. Однако от сырости деревянные шашочки, которыми была выложена дорога, распухали, и в темноте даже самый глазастый извозчик рисковал напороться на выросший словно из-под земли горб. Пролётка подпрыгивала, заставляя ругаться и седока, и извозчика.

Вдруг вспомнилась смешная заметка в "Северной пчеле", где провинциалка, приехавшая в Петербург, посчитала, что столица должна быть наводнена рыбами, поскольку людям тут жить невозможно из-за постоянной сырости. Что ж… не так уж это и глупо, – подумал Ланской, ощутив неприятный озноб.

Холодный октябрьский дождь совсем испортил настроение. Сколько бы Ланской ни старался придумать выход из тяжёлого положения, куда сам себя и загнал, ничего не получалось – в голову лезли какие-то посторонние мысли… А какой сегодня день? Пётр вспомнил, что ещё на балу у Вяземских Александр Сергеевич обещал почитать главы из "Капитанской дочки" у Карамзиных. Тогда Пётр пожалел, что не сможет присутствовать. Что ж, нет худа без добра.

– Подъезжай к дому двадцать пять по Фонтанке, – крикнул он извозчику, и тот с готовностью завернул к нужному адресу.

Весь промокший и продрогший Ланской был хорошо принят у Карамзиных и быстро отогрелся и духовно, и физически в гостеприимном доме.

Софья Николаевна Карамзина, радушная хозяйка, внешней красотой не отличалась и доброго характера, по мнению Ланского, не имела, но сумела образовать такой кружок, какого больше нельзя было сыскать в столице. В салоне была самая дружеская обстановка, которую только можно было пожелать. Всё здесь было по-простому. Говорили больше по-русски, не стесняясь в выражениях. Великосветские правила и условности, от которых иногда так уставал Ланской, здесь были не в чести. Ценились, наоборот, свобода и остроумие. Душой салона, конечно же, был Пушкин.

Ланской издали наблюдал за этим удивительно талантливым, умным, подвижным человеком, который имел множество друзей и столько же врагов. Из-за этого Пётр невольно ощущал к нему какое-то странное чувство, похожее на жалость. Но, естественно, никогда никому не говорил об этом. Разве можно жалеть гения? И всё-таки поэт напоминал ему светильник, горящий, в отличие от своих собратьев, ярче всех, большим пламенем, но от этого возникало ощущение, что и сгорит он первым.

Странная сцена с Пушкиным в последнюю встречу на балу повергла Ланского в недоумение. Почему он так пристально смотрел на него, словно видел в первый раз? Общих дел у них не было, и ничто с поэтом их не связывало…

Тепло и негромкое жужжание гостей салона, усаживающихся для прослушивания последнего произведения Александра Сергеевича, чуть не усыпили уставшего Петра. Сначала он с тайной надеждой высматривал Идалию, которая тоже обещала сегодня приехать. Однако её всё не было, и Пётр, устроившись в уголке салона на маленьком канапе, почти задремал.

"В день, назначенный для выезда, в самую ту минуту, когда готовился я пуститься в дорогу, Зурин вошёл ко мне в избу, держа в руках бумагу, с видом чрезвычайно озабоченным. Что-то кольнуло меня в сердце. Я испугался, сам не зная чего. Он выслал моего денщика и объявил, что имеет до меня дело. "Что такое?" – спросил я с беспокойством. "Маленькая неприятность, – отвечал он, подавая мне бумагу…"

Ланской вздрогнул – слова романа чем-то напомнили ему собственное беспокойное состояние в ожидании наказания от императора за непослушание. Пушкин читал так выразительно, что, казалось, это он и есть Гринёв. Встревоженные взгляды устремились на автора, а Ланской из своего угла стал рассматривать гостей.

Вот и господин голландский посланник – барон Геккерн. Чем-то он всё-таки не нравился Петру: может, спесивым и важным видом, а может, тем, что про него ходили нехорошие слухи по столице. Никто не верил во внезапную бескорыстность жадного до денег барона, который завещал приёмному сыну всё своё состояние. Дантеса некоторые острые языки называли "женой Геккерена". Но Ланской в этом сомневался – уж больно охочим до женского пола был этот смазливый офицер. Чем-то он напоминал денщика Федьку – такой же балагур с двойным дном. Только Федька был свой, понятный русский мужик, а Дантес – холодный и расчётливый тип. Петру был неприятен его всегдашний насмешливый тон, которым он частенько донимал Пушкина. Вот и сейчас – делает вид, что внимательно слушает Александра Сергеевича, а сам, небось, ничего не понимает, что тот читает, потому что не знаком с началом романа, да и вряд ли ему интересно. Говорят, что он влюблён в Пушкину, а посмотришь в глаза молодого барона и недоумеваешь – где там любовь? Одни ледышки.

Пётр вспомнил последний вечер у Вяземских, и сердце его заныло от ревности. Почему Идалия так льнёт к нему? Что в нём такого особенного?

Позади Ланского раздался слабый шёпот. Он оглянулся и увидел пробирающуюся к нему Идалию. Вся какая-то воздушная, румяная, будто на улице был мороз, а не противная морось, нежно улыбающаяся красными губками, она села рядом с ним, и Пётр потерял способность о чём-либо думать. Его уже не интересовал ни роман, ни Пушкин, ни кто бы то ни было в этой комнате. Хорошенькое личико Идалии, с широко раскрытыми голубыми глазами, казалось здесь самым прекрасным и единственно достойным внимания. Она слегка пожала ему локоть, ответив на его радостный взгляд, а потом аккуратно сложила руки на коленях, всем своим видом показывая, как ей хочется послушать нашумевшее произведение Пушкина.

– А я думал, вы не испытываете симпатии к Александру Сергеевичу, – на ухо прошептал ей Пётр, едва удерживаясь, чтобы её не обнять.

– Если мне не нравится автор как человек, это не значит, что я не ценю его произведения… Тс-с-с, на нас оглядываются.

"Прошло несколько недель… Вдруг батюшка получает из Петербурга письмо от нашего родственника князя Б… Князь писал ему обо мне. После обыкновенного приступа, он объявлял ему, что подозрения насчёт участия моего в замыслах бунтовщиков, к несчастию, оказались слишком основательными, что примерная казнь должна была бы меня постигнуть, но что государыня, из уважения к заслугам и преклонным летам отца, решилась помиловать преступного сына и, избавляя его от позорной казни, повелела только сослать в отдалённый край Сибири на вечное поселение…"

Последние слова, прочитанные Пушкиным, снова ввели Петра в мрачное настроение. Может, и его ушлёт государь куда подальше? Тогда… прощай, любовь… Снова служба и… одиночество. Он осторожно вздохнул, не желая выдавать никому своё настроение. Идалия ни о чём не подозревала и ни о чём не беспокоилась. При мысли, что он уедет, а она останется в этом обществе, успешных и спокойных за своё будущее людей, Пётр почувствовал досаду и ревность.

Любила ли она его так, как он её? В этом и была мука. Частые смены её настроения, всегда неожиданные свидания, выражение её лица – то равнодушное, то, как сейчас, ласковое – изводили его. Иногда хотелось прервать эту муку, но каждый раз, когда она приходила – свежая от впечатлений, яркая от своей тайной, неизвестной ему до конца, жизни – он чувствовал, что готов на эту пытку, лишь бы быть с ней…

Александр Сергеевич прервал чтение, и гости стали увлечённо обсуждать услышанное. Идалия упорхнула поздороваться с хозяйкой и, словно пчела, собирающая нектар, пообщаться со всеми, кто мог наговорить ей ожидаемых комплиментов. К великой досаде, Ланской заметил, что Дантес уже был тут как тут – рядом с ней. Выглядели они странно – будто заговорщики. Что их могло связывать? Пётр хотел подойти поближе, чтобы не мучить себя подозрениями, но Идалия и Дантес внезапно отошли к карточному столику. Полетика взяла ручку и на маленьком листочке что-то быстро написала. Дантес прочитал и довольно поклонился.

У Петра потемнело в глазах. Неужели это будет бесконечно – он обречён следить за каждым её шагом, ловить её взгляды к другим, замечать каждую мелочь и беспрестанно нервничать, не сводя с неё глаз и не видя больше никого вокруг? Нет, так дальше продолжаться не может. Нужно прояснить раз и навсегда, решил Ланской: если она назначила Дантесу свидание, значит, должно убедиться и порвать эту связь, чего бы это ему ни стоило.

Пётр стал лихорадочно, отчаянно соображать, как прочитать то, что написано в записке, но судьба смилостивилась над ревнивцем – Дантес небрежно сунул клочок бумаги в карман мундира и тот, не удержавшись от трения рукавом, упал на пол.

Никто его не увидел, кроме Петра. Он быстро подошёл и поднял злосчастный листок. "Завтра в пять часов по адресу…" Адрес был Полетики. Горько усмехнувшись, Ланской спрятал записку в карман и, не в силах больше ни с кем общаться, быстро попрощался с хозяйкой и уехал.

Комната за ночь остыла от холодного ветра, бьющегося в стекло. Ланской проснулся очень рано. Он лежал и слушал тишину, нарушаемую только храпом денщика и воем ветра. Вскоре, с кряхтеньем и ворчаньем, загремела кастрюлями Агафья. Потом пробудился щенок и заскрёбся маленькими лапками в комнату к Петру, всё-таки больше признавая его за хозяина, чем Федьку. Денщик вставать не торопился.

За чёрными окнами утра не просматривалось. Не было в Петербурге мрачнее времени, чем поздняя осень и ранняя зима. Горожане старались не выходить в тёмное время суток на улицу, а так как солнце появлялось всего на несколько часов, то в остальное время город казался вымершим. Темнота давила на душу, и только выпавший за ночь первый снег немного осветил мрачную улицу – осень внезапно уступила место зиме.

Вздохнув, Пётр встал, запустил щенка к себе и стал одеваться. Все его мысли были о предстоящем свидании, где судьба отвела ему жалкую роль – роль ревнивца и в худшем случае неудачника, которого отвергли.

– Пётр Петрович, вы куда? – вытаращил сонные глаза Федька, увидев, что барин собрался на прогулку.

– С собакой гулять, лентяй ты эдакий. Не дождёшься, пока ваша милость проснётся, – язвительно ответил Ланской, застёгивая шинель.