Кража Медного всадника

Нет, сударь мой, возведение Санкт-Петербурга нашло живой отклик в русском сердце! Эка невидаль, построить город на равнине, в хорошем климате и на твёрдой земле, – что тут такого, не так ли строят другие народы? Русскому человеку это скучно, русский человек любит такие планы, от которых захватывает дух, а ум отказывается верить в их осуществление. Потому-то затея Петра и нашла понимание у нашего народа; по пояс в ледяной воде вбивали мужики сваи в болотистое дно, а про себя, верно, думали: «Ну, мы им покажем кузькину мать! Ан, будет здесь город, мать вашу так!» Двести тысяч мужиков полегло при строительстве новой столицы, – и то, что другие народы сочли бы за ужасную глупость, у нас стало подвигом.

– Что такое «кузькина мать»? – спросил Шлиппенбах. – Я немного знаю русские ругательства и понял, что означает «мать распростак», но «кузькина мать» мне не ясно.

– «Кузькина мать» – это мать Кузьмы, сокращённо Кузьки. Никто у нас не знает, что это был за человек, в какой местности он жил, крестьянин он был или мещанин, но его запомнили на вечные времена, – сказал Дудка. – Ну, как бы вам понятнее объяснить… Вот, у вас на Западе есть драконы, колдуны, ведьмы, злые гномы, а у нас в России, «кузькина мать», – и поверьте, она будет пострашнее всех ваших чудищ вместе взятых. Кузькину мать показывают лишь в крайних случаях, и тому, кто её увидел, не поздоровится.

– Я, кажется, понял, но мне не понятно, почему в России так часто и нехорошо вспоминают мать, – недоумевал Шлиппенбах. – У нас о матери говорят с уважением и любовью, а у вас её очень дурно называют.

– Право, не знаю, – пожал плечами Дудка. – Вот, к примеру, когда я служил в полку, был у нас подпоручик Синяков, ужасный забияка, бретёр. Больше всего от него доставалось тем, кто сделал ему добро: упаси господи, оказать ему какую-нибудь услугу или просто выказать сочувствие! Он этого не прощал, затаивал злобу и обязательно находил случай придраться и вызвать на дуэль.

Мне думается, что неверие в добро, ожесточённость и озлобленность сидят у нас в крови. Суровая ли мачеха-природа тому причиной, нелёгкая судьба России или тяжелая русская жизнь, – я не знаю, я не философ, но что есть, то есть. Бывает, что и любимый ребёнок, в котором души не чают, вдруг со злостью кусает свою мать, – а что говорить о ребёнке, выросшем без ласки, униженном и забитом. Он начинает ненавидеть весь белый свет и издевается над добрыми чувствами.

– Но в сторону философствование, – Дудка сделал жест, будто отмахиваясь от неприятного воспоминания, – вернёмся к Петербургу… Мы построили здесь флот, – не удивляйтесь! – и в горловине узкого Финского залива создали его базу. Ваше европейское воображение не в силах представить себе, зачем нужны военные корабли, которые могут свободно плавать по морю лишь в мирное время, – а при объявлении войны противник тут же запирает их в порту. Отвечу: главное предназначение нашего флота – защищать Петербург до последней возможности. И флот защищал его: и при Петре, и при матушке-императрице Екатерине, – и впредь будет защищать столь же ревностно, как раньше. Мы не только возвели столицу на болотах, не считаясь с потерями и удивив весь мир, – мы и дальше не будем считаться с потерей людей и денег, дабы сохранить её.

Это вам второе доказательство, что Петербург – чисто русский город. Есть и третье. Раньше, до Петра, здесь жили одни финские рыбаки, из числа самых отчаянных. Знаете, как они называли это место? «Чертов берег»! По их поверьям, здесь водится нечистая сила и случаются необъяснимые страшные вещи. На «Чертовом берегу» долго жить нельзя, – это означает бросить вызов силам природы.

Финны ютились в жалких лачугах, не желая строить лучших домов, ибо даже если не брать в расчёт нечистую силу, то холод, сырость и наводнения делают излишней постройку более совершенных жилищ. В самом деле, зачем строить хороший дом, если он простоит недолго, да и жить в нём опасно?.. Но нет, мы не такие, – мы понастроили здесь с помощью знаменитых европейских архитекторов великолепные дворцы, храмы, мосты, набережные, площади и памятники. Теперь, воздвигнув в сыром холодном климате, на воде огромный пышный город, мы принуждены тратить колоссальные средства на поддержание его в порядке. Если завтра вдруг прекратится непрестанный ремонт Петербурга, продолжающийся, безо всяких шуток, непрерывно с момента основания города, наша столица в считанные годы исчезнет среди болот. Ваши немцы, дорогой господин Шлиппенбах, давным-давно оставили бы этот город, который требует столь безумных затрат, и нашли бы местечко получше, – но мы не таковы, мы продолжаем его строить и будем строить далее… Кажется я доказал вам, что Петербург – самый русский из всех русских городов? В нём видна русская душа.

– Господин штабс-капитан, мне удивительно слышать от вас эти слова, – сказал Шлиппенбах. – Вы русский офицер и должны любить ваш Фатерлянд, землю ваших отцов.

– Как русский офицер я готов отдать жизнь за Веру, Царя и Отечество, – отвечал Дудка, – но отчего же не поболтать о том, о сём? Русские дороги такие длинные, чего только в голову не взбредёт, пока доедешь… Но мы прибыли: вот уже виден Главный штаб…

– Стой! – закричал жандарм, преграждая путь. – Езжайте в объезд, ваше благородие, никого не велено пускать.

– Но нам надо в Главный штаб, нас ждёт его превосходительство генерал Ростовцев.

– Не велено пускать, – повторил жандарм. – Никого не велено пускать, кроме как с разрешения его сиятельства графа Бенкендорфа или господина обер-полицмейстера Кокошкина. Весь центр города оцеплен, и по Неве хода нет.

– А что случилось?

– Не могу знать. Вертайте назад, ваше благородие.

– Возможно, бунт? – с испугом спросил Шлиппенбах.

– Если бунт, стреляли бы, – возразил Дудка. – Тихих бунтов в России не бывает… Ну, делать нечего, – поехали в кабак, что ли?

– Это нельзя, – запротестовал Шлиппенбах. – Мы обязаны быть у герра Ростовцева.

– Мало ли что. Не пускают, сами видите… Да и напрасно вы полагаете, что граф Ростовцев ждёт от нас точного исполнения приказа, – я не первый год служу, знаю. Был у нас майор, из ваших, из немцев, который в точности исполнял поручения начальства, – так его не любили не токмо что товарищи, но даже само начальство. Хоть убейте меня, но есть что-то подозрительное в человеке, который точно исполняет приказы в России. У нас так не принято, одно дело – обещать, а другое – выполнять; зачем это смешивать?.. Нет, господин Шлиппенбах, поехали лучше в кабак, тем более что у нас есть неоспоримое оправдание.

* * *

Следствие по делу о краже Медного всадника было начато полковником Верёвкиным и обер-полицмейстером Кокошкиным энергично, но без лишнего шума. Для начала были опрошены служители и члены Сената, здание которого находилось рядом. При входе в него дознавателей встретил поразительно толстый кот, лежавший перед дверью у лестницы. Сонно глядя на нежданных посетителей, он нипочем не хотел уходить; лишь когда на него грозно прикрикнули, кот лениво огрызнулся и удалился.

Служители и члены Сената были под стать этому объевшемуся коту, – такие же медлительные и сонные; сама атмосфера этого учреждения способствовала покою и ленивой беззаботности. Давно прошли романтические времена, когда сенаторы активно решали важнейшие государственные вопросы и осмеливались даже перечить царю, как это делал неистовый князь Яков Долгорукий, генерал-пленепотенциар-кригс-комиссар при Петре Великом. «Царю правда – лучший слуга. Служить – так не картавить; картавить – так не служить», – говорил князь Долгорукий и в своём необузданном рвении доходил до того, что рвал царские указы. Впрочем, и тогда Сенат проявлял беспечность в решении неотложных государственных дел, из коих при Петре Великом более 5 тысяч были не рассмотрены вовсе, а ещё 2 тысячи отложены на неопределённый срок.

После бурной эпохи дворцовых переворотов Сенат окончательно превратился в тихую пристань для чиновников, имеющих заслуги перед властью и получивших сенатскую должность в качестве синекуры. Бурные политические страсти были в корне чужды сему учреждению: если и были здесь горячие головы, то после года-другого пребывания в Сенате они охлаждались, покорствуя общему духу размеренности и тихого довольства.

Государь Николай Павлович относился к сенаторам с большой снисходительностью, чему причиной была важная услуга, которую они ему оказали. При вступлении Николая Павловича на престол в декабре 1825 года произошли известные беспорядки, могущие иметь роковые последствия для государя. Преисполненные мятежного западного вольнодумства негодяи восхотели в день присяги Николаю Павловичу захватить Сенат и заставить его членов отказать государю в праве на престол, – более того, вынудить сенаторов принять Конституцию (документ несвойственный и вредный для России). Однако по прибытии на Сенатскую площадь – с большим, правда, опозданием, – мятежники обнаружили здание Сената совершенно пустым. Объяснялось это просто: по случаю воскресного дня сенаторы решили собраться пораньше, быстро принять присягу новому царю и разойтись по домам, дабы не нарушать своих планов на отдых, – что и было исполнено ими.

Таким образом, планы бунтовщиков были сразу же нарушены, и это обстоятельство оказало влияние на весь дальнейший ход событий. Мятежники были столь расстроены, что простояли на Сенатской площади до вечера, не предпринимая никаких действий и лишь убив зачем-то добродушного петербургского генерал-губернатора Милорадовича, героя войны 1812 года. Между тем, пойди они на Зимний дворец, находящийся в полуверсте от Сенатской площади, неизвестно, удалось бы государю сохранить свободу и жизнь. Охрана дворца была столь малочисленной, что вряд ли она смогла бы защитить царя, – когда же подошло подкрепление, то выяснилось, что по чьей-то недопустимой халатности солдатам не выдали заряды для ружей, а когда подтянули артиллерию, то не подвезли порох для пушек. Так что жизнь Николая Павловича действительно висела на волоске, и если бы не сенаторы, которые с самого утра так сильно огорошили мятежников, что отняли у них волю к победе, исход сего рокового дня мог быть иным.

В благодарность государь многое прощал Сенату; количество неразобранных дел всё увеличивалось. Николай Павлович давно перестал удивляться этому: вскоре после начала своего царствования он поинтересовался, сколько таких дел числится за министерством юстиции (кое должно было являть пример в аккуратности и быстроте прочим государственным учреждениям). Оказалось, что 2 миллиона 800 тысяч; через некоторое время государь снова спросил о количестве дел, ждущих своего рассмотрения – ему доложили, что теперь их стало 3 миллиона 300 тысяч. Николай Павлович махнул рукой и больше не интересовался этим вопросом.

Но всё же и его терпение лопнуло однажды: явившись в Сенат к десяти часам утра, государь застал на месте лишь одного сенатора Дивова (да и тот, как выяснилось, заснул здесь с вечера, будучи в подпитии) – а больше никто не пришел. Государь повелел Дивову передать его сотоварищам, что был у них с визитом, но никого не застал, – не довольствуясь этим, Николай Павлович специальным указом обязал сенаторов являться на службу к шести часам утра ежедневно. Они страшно переполошились и слёзно молили государя отменить сей жестокий указ, ибо, по их словам, царское посещение Сената само по себе уже сделало полезную электризацию параличному. Николай Павлович смилостивился, и жизнь Сената пошла по-прежнему, спокойно и неторопливо…

Понятно, что добиться от служащих этого заведения чего-либо путного в связи с кражей Медного всадника обер-полицмейстеру Кокошкину и полковнику Верёвкину не удалось. «Они бы не заметили, если бы само сенатское здание украли вместе с ними», – в сердцах проговорил Кокошкин.

* * *

Следующий этап следствия проходил на стройке Исаакиевского собора, позади похищенного Медного всадника. Работами руководил француз Монферран; со времён Киевской Руси и Московского царства в русских обычаях было поручать важные строительные работы иностранцам. Впрочем, отечественные мастера быстро перенимали у них опыт и строили вовсе не плохо, однако бывали и досадные недоразумения. Так, сооруженное русскими мастерами первое каменное здание Успенского собора в Московском Кремле, простояв полтораста лет, пришло в такую ветхость, что своды его обрушивались, а стены пришлось подпирать деревянными столбами. Это было странно, ибо подобные каменные строения в западных странах успешно стояли много веков, порой – от римлян.

Но ещё большая странность случилась при воздвижении второго каменного Успенского собора на месте первого. Русские мастера Кривой и Мышка, приглашенные царём Иваном Третьем для осуществления сего проекта, рьяно взялись за дело и уже подвели было собор под крышу, но тут-то он и рухнул с ужасающим грохотом. Мышка и Кривой объяснили эту неудачу землетрясением, которое произошло в Москве. Землетрясение такой страшной силы, что от него падают церкви, для Москвы событие столь редкое, что никогда до того и никогда после того не случалось, – надо же было ему случиться именно при завершении работ по строительству собора! Но самое удивительное в этом землетрясении, что оно произошло точно под стройкой, а до соседних кремлёвских зданий толчки не дошли.

Помолившись усердно Богу и поблагодарив его за чудесное спасение столицы, Иван Третий не решился более обращаться к притягивающим к себе землетрясение русским строителям и вызвал мастеров из Италии. Они возвели новый Кремль с зубчатыми стенами и мощными башнями, которые оказались поразительно долговечными, а также построили главные кремлёвские храмы, ставшие гордостью русской земли.

Особенно много иностранных построек появилось в России при Петре Великом и после него, – так что дворянские дома, гражданские здания и храмы стали точь-в-точь похожи на европейские. Впрочем, государь Николай Павлович, любивший свой народ и ценивший его культуру, повелел вернуться к старорусскому стилю. Выполняя волю царя, придворный архитектор, русский немец Константин Андреевич Тон изобрёл такой стиль и создал к годовщине войны 1812 года проект храма Христа Спасителя в Москве. Прежний проект, шведа Витберга, был признан слишком прозападным, а потому несостоятельным; к тому же, при Витберге непонятно куда исчезло более миллиона рублей, – что само по себе было бы не удивительно, если работы хотя бы сдвинулись с мёртвой точки. Честный швед не мог понять, как это произошло, зато подрядчики и члены строительного комитета довольно потирали руки.

В результате Витберг был отправлен в ссылку, а проект Тона утверждён. Его храм Христа Спасителя представлял собой выросшую до чудовищных размеров русскую сельскую церквушку с прибавлением изрядной доли византийской вычурности и восточной аляповатости. Академики от архитектуры пришли в ужас при виде этого проекта, но государю он понравился, – Николай Павлович приказал Тону построить в таком же истинно русском стиле Большой Кремлёвский дворец. Этот дворец должен был выразить в камне представление народа о том, каким должно быть обиталище царя.

Что касается храма Христа Спасителя, то государь сам выбрал место для него на берегу Москвы-реки, для чего понадобилось снести почитаемый в народе Алексеевский женский монастырь. Игуменья монастыря, недовольная таким поворотом событий, прокляла сие место и предрекла, что ничто не устоит на нём долго, но любовь царя к России превозмогла и это обстоятельство.

…В то время как храм Христа Спасителя только собирались строить в Москве, Исаакиевский собор в Петербурге уже строили полным ходом. В России мало кто знал, чем примечателен Исаакий Далматский, которому был посвящён храм, однако Пётр Великий родился как раз в день поминовения этого святого, и такового обстоятельства было достаточно, чтобы потратить миллионы рублей на сооружение гигантского собора.

На стройке трудились тысячи человек, и была вероятность, что кто-то причастен к краже Медного всадника.

– Воры, все воры! – повторял обер-полицмейстер Кокошкин. – Поверьте, уж я-то знаю наш народ, сам чистокровный русак. Русский мужик слаб на руку: чуть зазеваешься, обязательно что-нибудь унесёт. Им памятник умыкнуть – плёвое дело, они этого Медного всадника в один миг стащат и не поморщатся. Ну, ничего, я за них возьмусь, они у меня во всём признаются, будьте уверены!

Полковник Верёвкин остудил пыл полицмейстера:

– Прошу учесть, ваше превосходительство, что нам нужно не признание, а памятник. Государь ждёт его возвращения, а не признания каких-то там мужиков. Не следует также забывать, что его величество лично следит за строительством собора и весьма расположен к господину Монферрану. Государю было бы неприятно узнать, что сие строительство омрачено кражей, да ещё имеющей такой возмутительный характер.

– А я об этом и не подумал! – всплеснул руками обер-полицмейстер. – Спасибо, батюшка, выручили, отвели беду… Нет, огорчать государя нельзя ни в коем случае… Но что же делать, а вдруг памятник спрятан где-нибудь здесь? Вон она какая громадина, эта стройка, – ну что стоит спрятать тут памятник?

– Вряд ли рабочие имеют отношение к краже, – возразил Верёвкин. – Что им делать с Медным всадником? Продать его целиком они не смогут, а пилить на части долго и хлопотно. Я полагаю, мы можем найти на стройке свидетелей, но не воров.

– А я всё же произвёл бы обыск, – сказал Кокошкин. – Мало ли… Может, они стащили памятник просто так, из озорства.

– Это может быть, – согласился Верёвкин. – Пусть ваши полицейские произведут осмотр, а я пока со своими жандармами порасспрошу рабочих и подрядчиков. Во всяком случае, мы обязаны убедиться, что строители непричастны к краже, а уж потом можно двигаться дальше.

* * *

Ресторация, которую штабс-капитан Дудка назвал «кабаком», действительно была кабаком, но в лучшем смысле этого слова. Кабаки в России, как известно, бывают двух типов: худшего, куда люди приходят напиться с горя, и лучшего, куда они идут в хорошем настроении. В худшем типе кабаков не имеет никакого значения обстановка, качество закусок и прочие эстетические условия: здесь главное – дешевая выпивка, которую можно заказывать в неограниченном количестве, – но в кабаке лучшего типа человек хочет не только выпить, но и приятно посидеть. Очевидно, что кабаков лучшего типа в России всегда было гораздо меньше, чем кабаков худшего, ибо жизнь большинства российских обывателей побуждала их к горькому пьянству, а не к приятному времяпровождению. Тем не менее, кабаки лучшего типа тоже существовали на русской земле, что внушало положительный настрой людям, склонным к размышлениям о судьбах России.

Ресторация, в которую пришли Дудка и Шлиппенбах, славилась чистотой, уютом и вкусной кухней. Она занимала часть первого этажа в старом доме у Аничкова моста, и на вывеске её значилось «У моста» – это была одна из старейших рестораций Санкт-Петербурга. Когда-то, при Петре Великом, на топком берегу безымянного ручья, позже названного Фонтанкой, находилась диспозиция батальона подполковника Аничкова. День и ночь батальон расширял ручей, дабы превратить его в судоходный канал не хуже голландских, виденных Петром в Амстердаме и взятых им за образец для многочисленных речек, ручьёв и ручейков новой русской столицы. Кабак, открытый возле дислокации сего воинского подразделения, помогал облегчить нелёгкий труд по строительству канала, а попутно батальон Аничкова строил для продления Невского проспекта мост через Фонтанку, который приходилось всё время удлинять по мере расширения ручья.

Похожим образом шли работы и на других водных потоках Санкт-Петербурга, пока генерал-губернатор столицы, светлейший князь Александр Данилович Меншиков не прекратил на свой страх и риск амстердамскую затею царя. Не то чтобы Меншикову было жаль мужиков и солдат, гибнущих в холодной воде, но его одолевало беспокойство по поводу расхода средств из государственной казны. Светлейший князь пользовался ею почти как собственной и за долгие годы пребывания в царской милости сумел перетащить в свои подвалы едва ли не больше золота, чем оставалось в государстве, однако беда была в том, что из казны тащил не он один. Каждый, кто имел доступ к казённым средствам, грел на них руки, и никакие, даже самые жестокие меры не могли остановить лихоимство. Царь Пётр вешал воров, рубил им головы, четвертовал, клеймил раскалённым железом – всё впустую. Соблазн был так велик, что перед ним не способны были устоять не только люди, распоряжающиеся казёнными деньгами, но и суровые чиновники, поставленные надзирать за этими людьми, равно как ещё более суровые чиновники, поставленные наблюдать за всеми чиновниками вообще.

Вот это и вызывало беспокойство князя Меншикова. Как человек неглупый он отлично понимал, что остановить воровство невозможно, но в таком случае рано или поздно казна оскудеет окончательно, и что тогда с неё взять? Оставался единственный способ сохранить казённые деньги, чтобы можно было и впредь ими пользоваться в личных целях – ограничить расход на государственные нужды. Потому-то Меншиков и решился отказаться от расширения невских ручейков и речек; он боялся ослушаться грозного царя, но забота о казне всё же пересилила этот страх.