Изгои Рюрикова рода

– Да…

– Меня зовут Буга. Я – воин, я – знахарь, я – внук правителя этих мест.

– Княжич? Ханский отпрыск? – Твердята приподнялся было, но боль, как обычно, не пустила его. Твердята скривился. Буга улыбнулся.

– Хан Кочка – мой дед, владеет многими стадами, многими женщинами. У него семь раз по семь и ещё раз семь сыновей и дочерей. У него семь раз по семь и ещё раз семь раз по семь, и ещё раз четыре внука. У него несчитано стад, у него немеряно земли. Но он хочет ещё больше. Хан Кочка – мой дед – великий человек!

И Буга снова улыбнулся. Твердята, не скрывая изумления, смотрел на целителя. Порой лицо его казалось новгородцу чрезвычайно молодым, почти юношеским. Но когда Твердята прикрывал глаза, силясь без стона перетерпеть боль врачевания, тогда целитель виделся ему взрослым, умудрённым многими испытаниями человеком, таким, как сам Твердята. Наконец новгородец решился спросить:

– Сколько тебе лет, Буга?

– Миновало двенадцать и ещё три весны с той поры, как мать родила меня, – гордо отвечал Буга. – У меня есть четыре сестры и брат. И все мы – потомки великого хана Кочки! Моя мать говорит – скоро ты встанешь. Скоро пойдешь. Скоро мир увидит тебя обновлённым.

* * *

Сколько времени прошло, прежде чем телесная боль, отступив, дала Твердяте возможность вспомянуть о важном, вспомнить о Миронеге? Это случилось уже после того, как он смог покинуть шатер и увидеть мир вне войлочных стен. Там ширилась степь, там дымили костры кочевья, там бродили овцы, и носились по ковылям кони. Орда готовилась к откочёвке на зимние пастбища. Мир вокруг шатра ожил, возопил блеянием, ржанием, лаем, колёсным скрипом и щёлканьем бичей.

Буга уложил Твердяту на большую, запряжённую печальными волами повозку, сам взобрался на большую рыжую верблюдицу. На передке телеги уселась высокая, хрупкая девушка. Её темные волосы были заплетены в пять кос. Твердята снова и снова пересчитывал их до тех пор, пока юная возница не обернулась. Твердята дрогнул, увидев её иссечённый шрамами лоб и щеки.

– Тат… – тихо прошептал он.

Улыбка девочки оказалась внезапной, открытой и мимолётной, как тот солнечный луч, что иногда скрашивал его одиночество в шатре.

– Где мой товарищ? Где Миронег? – тихонько прошептал Твердята.

Девушка снова улыбнулась и ничего не ответила.

* * *

Вечерами большой Буга покидал своё место между горбов верблюдицы, чтобы напоить Твердяту целебным отваром. Потом они укладывались спать под открытым небом, на остывающей земле, прижимаясь к теплым бокам верблюдицы. Вокруг них, всюду, сколько мог видеть взгляд, мерцали костры кочевий, слышалось блеяние овечьих стад. Время от времени земля начинала дрожать под ударами копыт. Порой всадники проносились совсем близко от их кострища. Тогда Твердята крепче прижимался к надёжному боку верблюдицы. Он всё ещё чувствовал себя хрупким и беззащитным.

* * *

По мере того как телесные муки оставляли Твердяту, он всё чаще стал вспоминать об утраченной жизни, о златогривом Колосе, о белых стенах Новгорода и садах Царьграда, где всё ещё ждала его Елена. Порой, давая волю малодушию, он принимался плакать. Слёзы обильно струились по его щекам. Он утирал их подолом рубахи, сшитой из тонкого шерстяного полотна густого охряного цвета. Он трогал своё лицо и обнаружил, что нос его скособочился на сторону, губы разбиты, а щека и лоб все покрыты жёсткой коркой заживающих ран. С той стороны, куда пришёлся косой удар палицы, во рту не осталось передних зубов, но Миронег зря говорил, что теперь зубов нет совсем. Буга больше не подвергал его пытке обоюдоострым ножом, но молодая, только начавшая отрастать борода пока обещала стать такой же густой и красивой только на той части лица, которая осталась более-менее целой.

Колеса повозки катились по гладкой, как стол, степи. Рощи и перелески остались на севере. Твердята всё меньше времени проводил в полузабытьи, но не ехать верхом и идти следом за повозкой пока не мог. Да и жизнь его не сделалась легче. Терзания телесные сменились ещё более жестокими муками. Воспоминания неотступно следовали за ним, цепляясь за борта повозки. Он вспоминал белые стены Новгорода и товарищей-купцов, бухту и сады Царьграда, сладостный звон фонтанов, выложенные жёлтым камнем дорожки, тяжёлое золото волос Елены. Отважного Колоса вспоминал он. Что сталось с верным товарищем? Куда сгинули его дружинники? Тоска, неизбывная тревога, жгучая вина вгрызались в его тело, мешая дышать. Сердцу становилось тесно в груди, он хватал изуродованным ртом воздух. Возница оборачивалась, смотрела на него с насмешливой жалостью. Она подзывала Бугу, и тот поил Твердяту горьким отваром, дарующим недолгое забвение.

– …Объяли меня воды до души моей, бездна заключила меня; морскою травою обвита была голова моя. До основания гор я низошёл, земля своими запорами навек заградила меня. Но Ты, Господи Боже мой, изведёшь душу мою из ада. Когда изнемогла во мне душа моя, я вспомнил о Господе, и молитва моя дошла до Тебя, до храма святого Твоего. Чтущие суетных и ложных богов оставили Милосердого своего, а я гласом хвалы принесу Тебе жертву; что обещал, исполню: у Господа спасение![8 - Твердята цитирует Ветхий Завет, Книгу пророка Ионы.]… – бормотал Твердята спасительные слова, снова и снова пересчитывая косы на спине юной возницы.

– И сказал Господь киту, и он изверг Иону на сушу… – эхом отозвался знакомый голос.

Твердята обернулся. Миронег восседал между горбами молодого и довольно ретивого верблюда странной, тёмно-серой масти. Зверь с любопытством посматривал на сыромятный пояс, подаренный Твердяте добрым Бугой, и торопко перебирал двупалыми ногами, готовясь догнать унылых волов. Следом за Миронегом на другом верблюде следовала юная, но хорошо вооруженная воительница. При ней были не только лук и полный колчан стрел. На боку её верблюда Твердята с изумлением заметил и упрятанную в сыромятный чехол палицу, и саблю в красиво изукрашенных ножнах.

– Тат! Тат! – прокричала юная возница на передке повозки, и волы зашагали быстрее.

– Инда и я ожил! – запинаясь, проговорил Миронег, угрожающе раскачиваясь между горбов верблюда. – Инда догнали мы вас! А виной всему маленькая Кучуг. Как начала хворать, так мы с милостивой хозяйкой усердно стали молиться. Я, как положено, Господу нашему Христу и его матери Пречистой деве, а Тат – своим богам…

Миронег ещё долго трещал, подобно назойливой степной птице, что начинает разговор с восходом солнца, а заканчивает в глубоких сумерках. Иногда он, словно блаженный, принимался лепетать невпопад, но именно его лепет стал особенно сладок для ушей Твердяты.

– Врачевание часто причиняет большие страдания, нежели самоя болезнь. Но выбор есть: можно подвергнуться врачеванию, дабы изгнать болезнь. А можно поддаться болезни, дабы избегнуть страданий.

– Напрасных страданий… – тихо отзывался Твердята, прикасаясь к своему изуродованному лицу.

– Все в руках Божьих! – весело обещал Миронег. – Ему лишь одному ведомо, какие страдания напрасны, а какие ведут к достижению цели. Надейся, Твердята, и силы души твоей окрепнут. Верь – и по вере тебе воздастся!

* * *

Они неуклонно двигались на юг. Снимаясь с ночного отдыха, возница всегда направляла волов чуть правее диска восходящего солнца. Лицо возницы покрывали узоры, сотканные из искусно нанесенных шрамов и татуировок. Они точь-в-точь повторяли узор на лице её матери. Возницу звали Степь, но её младший брат называл ей на свой лад.

– Жази! – кричал Буга, вспрыгивая на спину верблюдицы. – Твои косы, словно струи рек, что питают Русское море[9 - Чёрное море.], очи твои, Жази, подобны звездам, что освещают степь ночью, стан твой подобен лозе, что растет в греческих садах по склонам зелёных гор.

– Не хитри, Буга! – Жази оборачивалась к нему, и медные колокольцы, вплетённые в её косы, мелодично звенели. – Сколько меня ни хвали – не отдам тебе свой новый пояс! Да и не сойдётся он на твоём чреве! О, Буга! Мой стан подобен лозе, зато твой сравним лишь с вековым дубом, что растёт в северных лесах!

К исходу осени они приблизились в берегам Понта. Соседство большой воды стало ощущаться повсюду. Задули влажные ветры, ночи сделались теплы, а полудни прохладны.

Однажды утром юная возница повернула волов мордами на восток, и Буга с его белой верблюдицей уставились ореховыми глазами на алый диск восходящего солнца. Твердята приуныл было, но вскоре покорился своей участи. Болели его едва успевшие срастись кости, саднили и чесались едва зарубцевавшиеся раны, ныла одинокая душа. А может, благо в том, что затеряется он малой песчинкой в бескрайних степях? Может, и по справедливости решилась его судьба? Пусть пропадет он в бескрайней степи, пусть вороны расклюют его тело!

* * *

Они явились одновременно: Тат и морской простор. Жази вывела их на берег поздним вечером. Затянутое облаками небо слилось с морем, и усталым глазам Твердяты невозможно стало различить кромку прибоя. Но море было совсем рядом. Пологие волны облизывали берег, и он мог ясно расслышать их ровный говор. Ту ночь он провёл без сна, прислушиваясь к ропоту волн, мечтая о вольном плавании по горько-солёной воде, о силе и свободе. С наступлением рассвета Жази не торопилась впрягать волов в повозку и Твердята смог подойти к кромке воды. Он сделал первые самостоятельные шаги за долгие недели, прошедшие с той страшной ночи, когда его лицо соприкоснулось с палицей неузнанного им воителя. Мирозданием давно уж правила осень, с моря задувал свежий ветерок. Ощущая предательскую слабость в теле, Твердята пытался противостоять его порывам. Он жадно вдыхал солёный воздух, стараясь не думать ни о возможных превратностях дальнейшего пути, ни о его неведомой цели. Море и степь. В их бесконечных пространствах он смог бы навек затеряться, пропасть, сгинуть. Он и не заметил, как Миронег и Жази спешились и стали рядом с ним. В этот миг он ощутил себя воскресшим Ионой, побывавшим в чреве кита и сумевшим с Божией помощью выбраться наружу.

Тат явилась после полудня. Она ловко сидела в седле низкорослого мохнатого конька. За спиной её, накрепко привязанная к материнской спине широким куском полотна охряного цвета, сидела девочка лет пяти. Смуглые её щеки покрывал яркий румянец, синие глаза задорно блестели. Лошадка выступала гордой поступью, двигаясь во главе длинной вереницы верблюдов, каждый из которых был нагружен окованными железом коробами. На некоторых из них сидели смуглолицые люди в длинных, закрывавших ноги одеждах. Каждый из них носил железный ошейник и железные же поножи, соединённые друг с другом цепью. За вереницей верблюдов следовало большое стадо овец, с круторогим козлом во главе и в сопровождении нескольких собак, видом и повадкой чрезвычайно похожих на волков. Позади овечьего стада ехала ещё одна девочка верхом на длинноухом муле. Следом за длинноухим мулом шли пешие рабы. Женщины несли за плечами маленьких детей, мужчины несли на головах поклажу. Твердята уставился на них в немом изумлении, словно они были видением иного мира. Он пытался найти среди рабов, следовавших за длинноухим мулом, знакомые лица. Но ни во взглядах невольников, отуманенных усталостью, ни в их лицах, ни в одеждах он не усмотрел знакомых черт. Одна девчушка, ехавшая поверх вьюков на одном из верблюдов, заметила его пристальное внимание, перепугалась, закрыла лицо линялым покрывалом. Твердята с ужасом заметил, что дитя плачет, стараясь укрыться от его взгляда.

– Нешто страшен я? – пробормотал Твердята.

– Да уж, как есть – образина. По-другому не назовешь, – с удовольствием подтвердил Миронег. – А был детина хоть куда! Красив, благолепен ты был!

Твердята снова заплакал, подобно напуганной юной рабыне, навзрыд. Наездница, ни слова не говоря, повернула к нему своего лопоухого скакуна. Она склонилась с невысокого седла, протянула ему мех со сладким питьем, дождалась, пока Твердята утолит жажду. Потом порылась в седельной суме, достала небольшую, расшитую шелками шаль с синей бахромой. Молвила кротко:

– Возьми! Прикрой голову. Оставь открытыми лишь глаза, ибо они красивы. Пусть красота платка заменит красоту лица.

Долго Твердята не мог отвести глаз от лица юной наездницы. Разительно схожее и с лицом Тат, и с лицами сестер, оно блистало ослепительной красотой. Золотистые волосы девушки блестящим нимбом обрамляли нежный лоб, фиалковые, как у матери, глаза смотрели ласково из-под сени пушистых ресниц, мечтательная улыбка не сходила с полных губ. Твердята задохнулся. Могло ли такое создание родиться в диких степях там, где ночами воют волки, а днём нещадно палит солнце или дуют ледяные ветры?

Тут и Жази приблизилась к нему, помогла повязать как надо сестрину шаль, проговорила с усмешкой:

– Моя сестра родилась двенадцать вёсен назад. Тогда и я, и моя мать были очарованы её красотой и благонравием. Мы нарекли её Баал – Мёд.

Позвякивали на сундуках латунные замки и скобы, гулко звенели колокольчики на шеях верблюдов, блеяли овцы, собаки смотрели по сторонам внимательными ореховыми глазами. Самая большая из них звалась Олегом. Именно так окликнула её младшая из девочек – та, что ехала в одном седле с Тат. Огромный, устрашающего вида Олег оббегал подопечное стадо. Не один раз он останавливал тяжёлый взгляд на Твердяте и Миронеге, но в те дни овцы являлись главной его заботой.

* * *

Твердята нашёл в себе силы спуститься по крутому откосу к самой воде. Он провёл на прибрежном песке остаток дня, в то время как его спутники разбивали на берегу шатры, резали к ужину барана. На закате Буга пришёл за ним, увел с берега, помог расположиться на ночлег. Твердята не захотел ночевать под пологом шатра, он улёгся под повозкой Жази.

Его напоили тёплым отваром, накрыли кошмой. Он смотрел на пламя костра, наблюдал, как Жази готовит странное кушанье степняков. Она вырыла в земле неглубокую яму, выложила её камнями, порубила баранью тушу на большие куски. Часть отдала матери, а остальное сложила в яму. К ней подошла вторая дочь Тат, вооружённая огромным луком и саблей воительница лет пятнадцати. Сородичи называли её Ёртим. Она-то принесла большую корзину кизяка, которым закрыли яму. Кизяк подожгли, сели вокруг костерка коротать время за разговорами. Все они: огромный кроткий Буга с едва пробившейся бородой, ясноглазая сильная Ёртим, маленькая хохотушка Кучуг, сладкоголосая красавица Баал и, наконец, старшая из всех – суровая, надёжная Жази. Тат достала из складок одежд свою неразлучную дудку. Она играла тягучую, плавную мелодию. Буга запел, Кучуг и Баал поднялись было с мест с явным намерением танцевать, но мелодия показалась Баал слишком уж печальной, не подходящей для танцев, и девушка принялась уговаривать мать сыграть что-то повеселее. Тогда Буга вспрыгнул на повозку. Он недолго разыскивал среди нехитрых пожиток большой, обтянутый верблюжьей кожей барабан. Буга отбивал ритм, а девочки плясали. Твердята ясно видел их очертания на фоне ярко тлеющего костра. Охряного цвета шали, расшитые незнакомыми узорами полы одежд и длинные косы, метущиеся в танце. Барабан гремел всё громче, ему вторила дудка. Из темноты на свет костра вышел огромный Олег. Пёс улёгся неподалёку от Твердяты, рядом с тележным колесом. Блики костра играли в его тёмных зрачках. Две остромордые суки бродили неподалёку. В темноте горели их глаза. А ритм танца всё нарастал, наконец маленькая Кучуг, совершив головокружительный прыжок, перевернулась через голову. Жази и Ёртим восторженно закричали, а огромные ручищи Буги принялись извлекать из барабана гулкие, рокочущие звуки, подобные гулу каменной осыпи. Вскоре Жази и Ёртим присоединились к танцу. Они кружились вокруг костра под звуки барабана и дудки, а могучий Олег спал, привалившись лохматым боком к колесу, и взлаивал во сне.

Глубокой ночью, когда огни становища погасли, когда повсюду распространился сладостный аромат печёной под кизяком баранины, Твердята слышал тихие разговоры женщин, устроившихся для сна в телеге.

– Мама, ты всё уладила? – спрашивала Жази.