Чардаш смерти

Мытарь, расположившись за широким, сосновым стволом, вёл прицельную стрельбу короткими очередями. Фонтанчики белого снега вздымались вокруг Табунщикова. Мытарь ловко сидел в седле. Оба они, всадник и его тонконогий конь, составляли единое целое. Низовскому вдруг пришло на ум чудище, персонаж античной мифологии – Кентавр. Низовский усмехнулся и вспомнил о Колдуне. А тот, постоянно перемещаясь, скользил над сугробами легко и плавно, словно ноги его коня вовсе не касались земли. Колдун вёл стрельбу умело. Неужто и вправду георгиевский кавалер? Огонь противников не позволял Красному профессору поднять головы. Табунщиков отвечал редкими выстрелами. Стрелял часто наобум, не имея возможности прицелиться. Но и такая стрельба дала свои результаты. Большой конь светло-серой масти поймал пулю, выпущенную из профессорского карабина. Левый бок животного, под лопаткой окрасился алым. Конь закричал и стал валиться вправо. Его всадник, Мытарь, слишком грузный для того, чтобы оказаться ловким, через мгновение оказался поверженным в снег. Однако вскоре снова оказался на ногах, словно чья-то невидимая, но мощная рука вздёрнула его за шиворот. Низовский прицелился. Он хотел вогнать пулю Мытарю под подбородок, но попал в правую часть груди. Рана оказалась не смертельной. Огромный мужик, теряя шапку и рукавицы повалился было в снег, полежал, ворочая огромными глазами, а потом ворча и плюясь кровью пополз прятаться за тело своего убитого коня. Низовский ясно видел, как Колдун поднял карабин и прицелился. Неужели дострелит товарища?

– Не-е-ет! – заверещал Мытарь и выпустил в сторону Табунщикова ещё одну короткую очередь – он, единственный из четверых был вооружён автоматом.

– Ах ты обормот! – возмутился Низовский. – Почему не хочешь издыхать, Всадник Апокалипсиса? Кентавр! Ха-ха! Да не села ли Введенского ты уроженец? Недоучившийся ростовщик! Мытарь!

– Он ещё и смеётся! – провозгласил писклявый голосок. – Что это, Колдун?! Нас всех ранили! Кто эти люди? Они герои Гражданской войны? Метко стреляют, сволочи…

Голос карлика в тишине зимнего леса звучал противоестественно, как писк комара или назойливое жужжание пчелы.

– Голод, удели этому должное внимание, – проговорил Колдун, указывая на Низовского дулом карабина. – Красный профессор уже ранен. Он никуда не денется. А этот ворошиловский стрелок, уложит вас всех.

– И тебя! Тебя-я-я тоже!!! – взвыл горбун.

Но Колдун не слушал его. Он направил своего коня в то место, где под передком саней, в ногах усталой кобылы залёг Родион Табунщиков.

– Сдавайся, Красный профессор! – сказал Колдун негромко.

– Сдавайся!.. Сдавайся!.. Сдавайся!.. – отозвалось услужливое эхо.

Табунщиков выстрелил. Колдун небрежно махнул рукой. Пуля ударила в ствол сосны над головой Мытаря. Колдун смотрел на Табунщикова из-под нависших белых бровей пристально и, будто с иронией, как на давнего знакомого. Колдун словно вовсе забыл о Низовском и сделался отличной мишенью. Низовский выстрелил.

– Аа-а!!! У-у-у!!! Ы-ы-ы!!! – взвыла чаща.

Пласты снега поехали вниз по еловым лапам. Они падали на голову Низовского закрывая обзор. Его снова накрыла паника. Выпустив из рук карабин, он размахивал руками так, словно боялся оказаться погребённым под снежным завалом. По ту сторону страха царила полная тишина. Только голос старого товарища, Родиона Табунщикова, снова и снова окликал его по имени:

– Андрей Давидович! Давидыч!!! Ну что же ты!!!

Наконец ему удалось справиться и со снегом, и с паникой. Карабин каким-то чудесным образом снова оказался у него в руках. Тогда Низовский снова узрел своего врага. Совсем рядом он видел чернеющую, продолговатую дыру в том месте, где у обычного человека располагается нос. Враг снова сидел в седле. Конь под ним шёл медленно, прядал ушами, часто и глубоко втягивая в себя морозный воздух. Всадник лежал на его шее, всматриваясь в белесую пелену снегопада. Он явно боялся Низовского, но убивать не хотел – острое лезвие алебарды и дуло карабина торчали над его левым плечом. Показалось ли Низовскому или действительно было так, но темные провалы под надбровными дугами так же были пусты и черны. Враг несколько долгих мгновений смотрел в лицо Низовского и ни разу не моргнул. Преодолев предательскую дрожь в руках, Низовский совместил перекрестье прицела с переносьем врага. На курок жал по всем правилом науки стремительно, но плавно и порадовался собственной меткости – пуля угодила точно между глаз, проделав в черепе врага ещё одно, аккуратное отверстие. Вторая пуля нашла цель одновременно с первой. Табунщиков целился в шею, но попал в грудь. Пуля рассекла ремни. Карабин и алебарда беззвучно упали в снег. Враг распахнул рот, раскинул на стороны руки, словно желая ухватиться за стволы ближайших дерев. Конь выскочил из-под него и резко принял вправо, уходя от их с Табунщиковым прицельного огня.

Тогда в дело вступил Мытарь. Этот, похоже, задался целью последние мгновения своей жизни посвятить истреблению Низовского. Он расстрелял в него весь рожок и не напрасно. Первые шесть путь били по промерзшему сосновому стволу выше головы Низовского. На его кроличий треух сыпались смолистые щепы. А последняя пуля, срикошетив, ударила его в правый бок. Низовский не почувствовал боли. Он даже подумал поначалу, что свинец застрял в плотной и толстой подкладке его ватника. Так он думал несколько секунд, пока телу его не стало тепло и влажно. Боль пришла позже. Отуманив зрение, затмив разум, она исторгала из его глотки пронзительные вопли. Низовский слышал стон, и вой, и зубовный скрежет, оскудевшим остатком сознания изумляясь: неужели это он, Андрей Низовский, способен издавать столь громкие и причудливые вопли? От мучений его избавил высокий, белобородый человек, сложением и повадкой очень похожий на своего же тощего коня. Это он с медсестринской сноровкой влил в рот Низовского умопомрачительно-горькое пойло. Горько-вящужий вкус зелья на несколько мгновений сделал Низовского немым. В уши словно натолкали ваты – такой плотной показалась ему наступившая тут же тишина. Лишь где-то совсем рядом очень тихо и жалобно стонал человек. Ещё один раненый? Низовский вдохнул холодный воздух, ожидая возобновлений боли.

– Заткнись уже, – проговорил белобородый Колдун. – Не то на твои вопли все окрестные волки сбегутся. Рана плохая, но болеть пока не будет. Помучаешься ещё.

Казалось его тело полностью утратило чувствительность. Низовский словно парил на легчайшем облаке. Глупейшее из желаний вдруг посетило его в такой ответственный момент: захотелось вспорхнуть над верхушками заснеженного леса, посмотреть, каков же он сверху, этот грешный мир. Хотелось сделаться пилотом. Нет! Рукотворные крылья слишком быстры. А Низовскому желалось плавного парения. Обернуться бы чернокрылым вороном иль белоснежным облачком, мельчайшею снежинкой, наконец. Низовскому необходимо посмотреть, что творится окрест. Может быть, в последний раз.

* * *

– Куда ты правишь?

– На Муравский шлях.

– В Семидесятское везёшь?

– Да.

Собеседники замолчали, и некоторое время Низовский слышал лишь скрип полозьев и звяканье сбруи.

– Низовский очнулся.

Это о нём! И говорит точно Табунщиков. Низовский хотел окликнуть его, но горло могло издавать лишь надсадные стоны.

– Он очнулся, – повторил Красный профессор.

– Нет. Он так и будет засыпать и просыпаться. Он плохо понимает, что произошло.

Ему показалось или Табунщиков рассмеялся? Похоже, он, Андрей Давидович Низовский действительно слабо осознаёт происходящее.

– На Муравский шлях в такую погоду? – продолжал Табунщиков. – Не хочешь выбрать дорогу покороче? Пурга поднимается.

– Мне надо доставить вас в Семидесятское живыми.

– Переживаешь за меня? – спросил Красный профессор.

– Нет. За деньги переживаю. За таких, как ты, полагается награда…

Сани катились ровно. Низовского и Табунщикова неизвестный возница укрыл чем-то тёплым и тяжёлым. Низовский попробовал пошевелиться. Острая боль пронзила всё его тело от пяток до макушки, но горло сдавил спазм, и он не смог завопить. Насколько серьёзна его рана? Ах, он ничегошеньки не понимал в ранах, но чувствовал на теле тугие пелены. Руки-ноги вроде бы и свободны, но пошевелить ими невозможно. Под усыпляющий скрип полозьев Низовский снова провалился в небытие.

Сколько времени они провели в пути? То погружаясь в забытье, то вываливаясь из него, он утратил представление о времени, но каждый раз, возвращаясь в мир живых, он слышал два неумолкающих голоса. Собеседники – близкие, с давних пор хорошо знакомые друг с другом люди, говорили так, будто приходились друг другу ни много и ни мало, но сродни. Но враги они или друзья, или то и другое разом – этого Низовский никак не мог уразуметь.

– … за мятую трёшку мать родную продашь… – взрыкивал Табунщиков.

– … во всей округе на сто вёрст от Воронежа в любую сторону ни одного храма не уцелело. Мою мать расстрельная команда твоего Тухачевского в ров положила. Родни вы мне не оставили. Родины – тоже. Предавать некого, – отвечали ему с передка саней.

Низовский прикинул: одного из подручных легендарного Колдуна он уложил сам и наверняка. Пуля попала безносому в центр лба, точно над тем местом, где у нормальных людей бывает нос. Оба упыря – длиннорукий горбун и бочкоподобный мордоворот повалились с коней. Снег под обоими стал красным, что полностью исключает их принадлежность к так называемой нечистой силе. Итак, двое подручных Колдуна, если и не мертвы, то как минимум ранены. Но сейчас в санях их было лишь двое – сам Низовский да Табунщиков, да возница на передке. Остальные участники перестрелки, скорее всего, остались лежать в снегу. Значит, на передке саней сидит именно Колдун.

– … у тебя всё те же, эсерские замашки, – похоже, Красный профессор даже будучи раненым нипочём не желал сдаваться.

– Сам ты эсер. Думаешь я не знаю, как ты в тысяча девятьсот восемнадцатом году линию твоей краснозадой партии критиковал?

– Остановись в Староникольском. В Девице ни одного целого дома.

Красный профессор уговаривает возницу. Почему? Кажется, им-то надо именно в Девицу. Почему же тогда Табунщиков просит возницу править в Староникольское?

– До Староникольского – двадцать километров. Лошадь плохо кормлена. Она падёт.

– Сзади ещё две.

– Не надейся. В ближайшие двое суток по такой пурге, да по морозу тебя никто не отобьёт. А пулю из твоей ноги надо вытащить в течение суток, иначе ногу так раздует, что портки треснут. Пусть даже они и на вате. Тогда ногу придётся отнимать, а рана высоко. Отрезать придётся под самый пах. Но до этого дело не дойдёт. Тебя повесят раньше. Ха-ха-ха!

– И сбудется твоя давнишняя мечта…

– Не заговаривай мне зубы! Я не зарывал зерно в ямы и выпороть меня ты не сможешь! И в холодную не посадишь! Ха-ха-ха!

Смех возницы был похож на лисий лай. Полозья саней с характерным шипением приминали рыхлый снег. Собеседники время от времени умолкали, переводя дух на холодном воздухе. Тогда Низовский слышал, как позвякивает конская сбруя. Слышал совсем рядом дыхание лошади. Но, если судить по звукам, получалось, что лошадь идёт позади саней. Нет, такого быть никак не может. Это у него жар от ранения. Но в какое же место он ранен? Тело отяжелело, но руки теперь повиновались. Низовский собрал последние силы, приподнял край овчины – какой-то неведомый благодетель укрыл его длинным тулупом – и выглянул наружу. Морозный воздух обжёг легкие.

Морда лошади оказалась совсем близко от саней. Уздечка свободно болталась под шеей. Крупный, сухощавый конь грязно-белого окраса трусил за санями. За ним следовала кобыла чуть пониже ростом и ещё более худая. Это что же, порода у них такая или просто недокармливают животных? И почему не впрягли лошадей в сани? Так быстрее бы добрались до места. Тут полозья наехали на ветку, сани подбросило. Невыносимая боль выпнула Низовского в забытье.

Когда он снова очнулся, сани стояли на месте. Морда лошади над его лицом была чуть-чуть светлее серого неба. Тёмные глаза её, в обрамлении покрытых инеем ресниц, сверкали, как подсвеченные луной лесные озёра. Низовский снова слышал голоса. Сколько же времени прошло с того момента, когда он потерял сознание?