Толераниум

– Да вроде я согласен, только доход это какой-то, ну, нетрудовой, что ли…

Виктор рассмеялся.

– А у шахматистов и художников, значит, трудовой… И, кстати, если ты не заметил, деньги и азарт дают шанс на счастье даже тем, кто на него не рассчитывал. Вон, толстяка в бабочке две красотки чуть не порвали на воздушные шарики… Думаешь, они за богатство воюют? Как бы не так! За стабильность и уверенность в завтрашнем дне!

Он вышел, жестом пригласив Мишу следовать за собой.

Следующая комната испугала Мишу. Ему стало очень неуютно.

Люди здесь отличались какой-то удивительной подавленностью. Мрачные лица, на которых застыли тоскливые маски, будто впечатанные в кожу, совершенно не сочетались с великолепием нарядов и вечерним макияжем. Миша с содроганием подумал, что именно так должны выглядеть усопшие, которых гримеры изо всех сил старались привести в надлежащий вид, но не смогли полностью закамуфлировать выражения скорбной печали и надменного сочувствия к тем, кто остался доживать на бренной земле. «Глаза, – подумал Миша, – вот чем были похожи эти люди. Старые, уставшие, почти мертвые глаза, не меняющие выражения, не реагирующие на внешние раздражители. Будто кто-то разместил качественно сделанные искусственные хрусталики с роговицей и радужной оболочкой в глазницы и забыл оживить их».

Виктор наклонился и тихо прошептал Мише на ухо:

– Ты думаешь, им плохо? Думаешь, у них не осталось надежды и нет выхода? Как бы не так… Есть простейший способ вернуть этим несчастным улыбку. Нажми на кнопку!

Виктор глазами указал на выключатель ярко-красного цвета, который находился от Миши как раз на расстоянии вытянутой руки. Он с сомнением пожал плечами, собираясь возразить, но просьбу выполнил. Раздался легкий мелодичный сигнал, и в зале началось движение. Гости получили маленькие бумажные пакетики, содержимое которых почти одновременно отправили себе в рот. Уже через пять минут все оживились, кто-то вступил в диалог с соседом, кто-то беспричинно смеялся… Вся компания стала похожа на обычное сборище подвыпивших людей.

– Наркота? – спросил Миша у Виктора.

– Исключительно в лечебных целях. Типа усилителей вкуса… И, заметь, тебе не понадобилось много усилий, чтобы привести унылую толпу в позитивное деятельное состояние. Главное – дать положительный заряд. Дальше мозг разберется. Некоторым вообще достаточно бутылки вина.

Пока они вальяжно плелись к выходу, перед Мишей предстала полная картина его сегодняшнего путешествия. Практически все, от чего с детства его предостерегала мама при поддержке Лауры, оказалось ничтожным, несущественным, лживым и легко преодолимым.

– Что плохого в человеческих желаниях? – спросил Виктор негромко. – Только то, что их нарочно назвали противными словами и запретили под страхом преследования быть самими собой. В итоге вышло, что быть веселым, сытым, думающим и стремящимся к достижениям – непристойно. А вязнуть в болоте придуманных правил, удовлетворяя чужие взгляды на жизнь, – прекрасно. Да нет такого человека на земле, который был бы не подвержен искушениям!

Виктор помолчал и, внимательно посмотрев на Мишу, вдруг остановился и произнес:

– Есть. Ты и есть тот самый. Тебя же ни одна комната не затянула!

– А ты? – растерянно спросил Миша.

– Я и мизинца твоего не стою, – сказал Виктор. – Я просто наблюдаю, созидать – вообще не мое.

12

Миша не спеша шагал домой, привычно обходя дорожные ямы, перепрыгивая через лужицы сероватой грязи и отмечая про себя очевидный прогресс в созидательных усилиях нового мэра Венецка. Еще недавно заброшенный, Дом детского творчества теперь был окружен строительными лесами и даже в ночные часы освещался яркими прожекторами – там и глубокой ночью велись какие-то срочные работы. Эти прожектора мешали спать всему городу. Они продавливали свой холодный голубоватый свет даже сквозь зашторенные окна Мишиной спальни. Но сегодня Миша точно будет спать как младенец. Только бы домашние его не ждали. Хотелось в одиночестве думать, анализировать и переосмысливать слова, сказанные Виктором на прощание. Ты и есть тот самый… И еще Виктор говорил, что ему всегда не хватало того, что у Миши есть от рождения. Эх, ему бы хоть треть Мишиной харизмы…

Эта идея расширяла Мишину грудную клетку, расправляла позвоночник и делала ноги легкими, а тело – невесомым. Он как будто немножко парил.

Лаура с набившим оскомину озабоченным и любящим выражением лица сбрила Мишин полет первым же взглядом. Миша моментально погрузился в бытовую рутину, как будто и не было никакой вечеринки. Жесткое приземление вызвало у Мишустика неприятное раздражение. Усилием воли Мишустик сдержал закипающую злость.

Тетушка была особым человеком в его жизни. Их безусловная кровная любовь базировалась на том, что Мишино появление на свет удивительным образом совпало с самым тяжелым периодом в жизни Лауры. Когда она за несколько дней из уверенной рыжей красотки превратилась в одинокую, никому не нужную, неспособную к деторождению женщину, опасались, что она может и свести счеты с жизнью. Новорожденный сын сестры Софочки сотворил психотерапевтическое чудо. Через пару недель возни с племянником Лаура и думать забыла о своем горе, а еще через несколько лет стала лучшей и самой близкой подругой подрастающему Мишустику. Они понимали друг друга с полуслова, а иной раз им даже было необязательно разговаривать.

Мише хотелось похвастаться и получить от Лауры комплимент.

– Ты фотки получила? – как бы равнодушно спросил он.

– За этим я тебя и жду! – последовал ответ, и Миша удивился. Он прекрасно помнил, как отправил тетушке сделанные в саду Игнатьевского фотографии.

Лаура показала Мише экран, на который только сейчас начали сыпаться картинки из Игнатьевского.

– Блин, Мишустик, прости, наверное, что-то со связью. – Лаура разглядывала фотки и вдруг осеклась. Ее лицо исказила недоверчивая, брезгливая гримаса, смешанная с изумлением.

– Это настоящий, стопроцентный мышецвет! – заявила Лаура после пятикратного увеличения картинки. Она целиком погрузилась в свои цветочные переживания. – А это – красный миддлемист, если я еще в своем уме. Как?! Как такое может быть?

Тетушка приближала и удаляла изображение, подносила телефон то ближе, то дальше, потом надела очки, взяла лупу… Миша ждал, когда она увидит Виктора и спросит о нем или о самой вечеринке. Миша пролистал снимки в своем телефоне. Почему-то Виктора на них не оказалось. Лаура по-прежнему придирчиво изучала растения и цветочки на Мишиных снимках. Ни сам Миша, ни удивительный дворец, ни почтение, проявленное посторонними людьми к Мише, ее не интересовали.

Он хотел съязвить, но передумал. Жалкая она какая-то, скукожилась вся, напряглась, и все из-за зеленых насаждений… Миша ушел, а Лаура, судя по всему, этого даже не заметила.

13

По дороге из Игнатьевского в общагу Растамана два раза чуть не спалили менты и один раз пригласили составить компанию алкаши. От ментов он ушел проверенными тропами, а алкашам с укором сообщил, что не пьет и другим не советует. На отвоеванные у папаши комиссионные Растаман закупил дури. Вообще они с отцом ладили, за исключением вопросов, которые касались денег. Здесь старик не знал компромиссов. Расставание с деньгами он приравнивал к физическому насилию и даже кассирш в продуктовом магазине считал злейшими врагами. Так было не всегда. Когда-то семья Георгия была вполне обыкновенной счастливой ячейкой общества. Мама работала учителем на полставки, папа служил инженером на Венецком молочном заводе. Маленький Георгий видел, как родители любят друг друга и его – своего сыночка. Георгий рос послушным, симпатичным, ухоженным и, что называется, подающим надежды мальчиком. Когда Георгий перешел в восьмой класс, в Венецке открыли казино, и вскоре папа уволился с молочного завода. Нашел более высокооплачиваемую работу, правда, в ночную смену. Надо же чем-то жертвовать ради повышения… Папа пожертвовал молокозаводом и сном. На новую работу нужно было ходить хорошо одетым и надушенным дорогим одеколоном. Видимо, на костюмы и парфюм уходила вся зарплата, потому что жизнь мамы и Георгия становилась только хуже. Мама после повышения отца по службе начала тихо чахнуть. Георгий, видя страдания матери, тоже загрустил. Неизвестно, чем закончилась бы грусть Георгия, если бы однажды вечером, собираясь на работу, папа не предложил сыну покурить: «Вдохни всего один раз и задержи дым как можно дольше…» Георгий задержал. Так надолго, что теперь расставался с лечебной травой только на время сна. Он наблюдал жизнь как бы со стороны: невыносимо грустная и оттого смешная женщина, которую Георгий очень любил, постоянно плакала, худела и старела на глазах. Квартира пустела, потому что мама продавала все, что можно было продать, а папа в приподнятом настроении собирался каждый вечер на работу. Любой намек на нехватку денег приводил отца в состояние ярости. Особенно его расстроил разговор матери про онкологию. Георгий анализировал ситуацию сквозь дым. Родители жили как бы вместе, но и не вместе. Они больше не разговаривали, не садились семьей за стол. Иногда под утро он возвращался в хорошем настроении – в эти моменты мать будто оживала. В тоскливых глазах зажигались крохотные огоньки, она шутила с Георгием. Но чаще отец заявлялся мрачный – тогда мать тихонько прокрадывалась к Георгию в комнату и, закрыв дверь на ключ, сидела раскачиваясь на ветхом, изъеденном молью диванчике. К сорока пяти годам мать стала и сама похожа на моль – бесцветное равнодушное существо с серыми волосами, одетое в аккуратный заштопанный халатик. А потом она просто пропала. Уехала – буркнул отец и протянул Георгию косяк. Георгий к тому времени отлично усвоил, что проблемы в жизни создают сами люди. Хорошая затяжка решает любые вопросы. Заболел – курни, грустно – курни, волнение – курни, расстался, похоронил, перепил – курни… Большинство из этих ситуаций Георгий не мог проверить на собственном опыте, но отцу доверял безоговорочно. Поэтому, когда папаша в порыве отеческого великодушия дал слово, что сделает из Георгия человека, он на сто процентов поверил. Георгий помнил, что детстве проявлял некоторые таланты. Со временем регулярное удобрение мозга волшебным дымом вытеснило классическую литературу и начальное музыкальное образование, но умение правильно складывать слова и слушать старших осталось.

Неожиданно для себя Георгий обнаружил свое тело в Венецком универе на экономическом факультете. Там оно и проболталось до четвертого курса с множественными перерывами на академический отпуск. Георгия без лишних вопросов поселили в общагу и даже предоставили отдельную комнату с удобствами в коридоре. Имя Георгия почти забыли. Иногда его называли вечным студентом, но чаще – просто Растаманом.

Растаману казалось, что его ноги уверенной и веселой поступью шагают по длинному коридору. На самом деле он еле полз, надеясь найти адекватного собеседника, чтобы скоротать бесполезные утренние часы. Растаман тщетно прислушивался к доносившимся из-за закрытых дверей звукам. Тишина. Увидев, что одна из дверей приоткрыта, Георгий без тени сомнения ломанулся в комнату Лехи Ковригина. Тот иногда входил в положение и очень даже был готов поговорить по душам.

Самого Ковригина в комнате Растаман не увидел. Полупрозрачные шторы были старательно задвинуты и не давали рассветным лучам пробудить позитивные энергетические потоки. Георгий напряг слух и зрение. Кровать Ковригина казалась огромной кучей сваленного для стирки барахла. Георгий присел на краешек и рванул на себя верхний слой покрывала. Откуда-то из сердца тряпичной горы раздался страдальческий стон. Растаман вскочил и с неестественной скоростью свалил гору набросанного тряпья на пол. Под покровом он обнаружил тело Ковригина. Тот лежал совершенно спокойно, будто никого не видя и не понимая, зачем только что подвергся принудительному раскрытию. Его глаза равнодушно скользнули по силуэту Георгия и замерли в одной точке на потолке, выпучившись до полного объема и не моргая.

– Слышь, Леха, – немного растерявшись, окликнул Георгий.

Ковригин не отреагировал.

Георгий сделал еще несколько бесплодных попыток оживить товарища. Бормоча «я же говорил, берите дурь только у надежных поставщиков, ну, спросите у меня на крайняк», Растаман лихорадочно закрутил в бумагу номер девять, чтобы хоть как-то расшевелить Леху. Тщетно. Тот по-прежнему лежал ровно на спине и смотрел в потолок.

Георгию вдруг подумалось: а что, если Ковригин двинет кони. Ясно, кто будет виноват.

– Лех, ну ты давай, зови, если че… Я всегда рядом… – Растаман потихоньку пятился к двери. – У тебя похмелье, я тебе завтра такую комбинацию сварганю – как младенец будешь через час. Ну, давай не болей. На хера вы эту водяру жрете. Всосал пару затяжек качественной дури – и никакие почки не болят…

У Ковригина не болели почки. Он даже не подозревал, что уже вторые сутки неподвижно валяется в кровати. Ему было все равно, потому что все это время он путешествовал по Игнатьевскому особняку. Библиотека, заполненная старинными книгами в кожаных переплетах; диваны, прошитые огромными мягкими пуговицами; игровой зал с бильярдом и шахматами; ажурная и одновременно величественная мраморная лестница, похожая на подвесной мост… Не отрывая головы от подушки, Ковригин бродил и бродил по дому. Или дом поселился в его голове. В любом случае он знал, что жить без этого дома он не сможет.

14

В универ Миша явился бодрым и сияющим. Особенно сияла его голова, прилизанная специальным гелем для укладки вьющихся волос, а на переносице сияли новые супермодные очки, подаренные Бергаузом по случаю начала учебного года. Миша не собирался красоваться – после Игнатьевского отпала необходимость доказывать, что он растет и становится значимым. Даже родственные узы, которые раньше накрепко опутывали и сковывали мысли, вроде, ослабели. Хотя мама по-прежнему орала в приказном порядке: «Завтракать!», а Лаура стала еще более напряженной и даже подглядывала в окно, когда он выходил из подъезда, Миша не испытывал ни малейшего желания подчиняться или объясняться. Выходные он провел у Агаты. С ней было проще. Не зыркает подозрительно, не следит за каждым шагом, не повышает голос и не язвит по любому поводу. Просто восхищается и угождает.

На ступеньках перед входом в универ было пусто. Первой Мише на глаза попалась Землякова.

Староста выглядела менее собранной, чем обычно, и даже не всегда пересчитывала деньги, пожертвованные, как выяснилось, на цветы для Дашки Черепановой.

– Распишись, Асин, – глухо сказала староста, протягивая Мише ведомость.

– А что за траур? – поинтересовался Миша, сдавая сто рублей. – Кого поддерживаем?

– Черепанову поддерживаем, – сухо ответила староста.

– С чего вдруг? – спросил Миша, стараясь казаться равнодушным.

Глаза старосты внезапно налились слезами, и она зашептала прерывисто: