
На одном дыхании!
– Андрюша! Как хорошо…
Тут она вдруг сообразила, что это может быть вовсе не Андрюша – на номер-то она не посмотрела! Она оторвала трубку от уха и взглянула. Так и есть – номер совсем незнакомый.
– Алло? – осторожно позвали из телефона. – Глафира Сергеевна?..
– Я вас слушаю.
– Глафира Сергеевна, меня зовут Ольга Красильченко, я специальный корреспондент…
Глафира перебила ее замороженным голосом:
– Я не даю сейчас никаких интервью. Извините.
– Нет-нет, – заторопилась журналистка, – я все понимаю, вы в таком состоянии! Но мне не нужно интервью, уверяю вас! Мне нужен только короткий комментарий…
– Комментировать я тоже не могу, – отрезала Глафира.
– Вы не поняли! – возопила журналистка. – Не кладите трубку, Глафира Сергеевна, умоляю, умоляю.
– Да не надо меня умолять.
– Одна секунда, один короткий вопрос! Это связано не с кончиной вашего супруга, а исключительно с его бывшей женой!
У Глафиры моментально вспотели ладони. Разлогов говорил, что руки у нее вечно мокрые, как у лягушки. Его это раздражало.
– При чем здесь Марина?
– Я делаю о ней материал, и мне нужно задать вам всего один вопрос. Малюсенький! Кро-о-хотный! Поймите правильно, Глафира Сергеевна!
Прижав телефон к уху плечом, Глафира вытерла руку о джинсы.
Вот только разговоров о Марине ей сейчас не хватает! И вообще все это очень странно, очень…
– У нас большой материал, – продолжала наседать журналистка. Она говорила очень быстро, чтоб не перебили, но елейно-умоляющие нотки из голоса все же не убирала. – Огромный. И вся-вся биография там, все театры, успехи, громкие постановки, одним словом, жизнь! Мужья – их, слава богу, всего два! И один из них… вы меня извините…
– Извиняю.
– И фильмография, и режиссеры именитые, она ведь у самого Гришковского снималась, и фон Триер ее приглашал, да она ему отказала! – Это было сказано с гордостью.
– Чем я-то могу вам помочь? – осведомилась Глафира. – Меня-то фон Триер никуда не приглашал!
– Нет-нет, не в этом смысле! – Журналистка Ольга Красильченко, поняв, что ей не отказывают, приободрилась и стала не такой елейной. – У меня вопрос об их отношениях!
Глафира моментально обозлилась:
– Чьих? Ларса фон Триера и Марины Нескоровой?
– Марины и Владимира, – объявила журналистка. – Вы не сердитесь. Но Марина Олеговна звезда такого уровня и настолько закрытый человек, что собирать информацию крайне сложно. А Владимир Разлогов был с ней близок, и довольно продолжительное время.
– Что вы хотите узнать?
– В каких они были отношениях?
Глафира поморщилась. Вопрос не тянул на серьезное исследование биографии «звезды такого уровня» – больше на статейку в журнале «Сплетни и слухи».
– Насколько мне известно – ни в каких. Достаточно ровных, но прохладных.
– То есть вам мало что известно об их отношениях?
– Мало, – согласилась Глафира.
– А… почему? Владимир Разлогов ничего вам не рассказывал?
– Почти ничего.
– Но это странно! Он был мужем звезды, самой настоящей, известной во всем мире, мне кажется, самолюбие любого нормального человека…
– Словом, нет, не рассказывал.
– Глафира Сергеевна, вы на меня не обижайтесь! Марина Нескорова – явление вселенское, а Владимир Разлогов, возможно, и даже скорее всего, был достойным человеком, но самым обыкновенным!
Разлогов – обыкновенный человек?! Глафира улыбнулась. Вот уж нет!
– Неужели вас не интересовал его предыдущий брак?
– Интересовал, конечно, – почему-то честно ответила Глафира. – Но он о нем не распространялся.
– А вы знакомы с Мариной Олеговной?
– Да. Очень поверхностно.
– Когда-то говорили, что именно Владимир Разлогов оплачивает некоторые постановки, в которых Марина играла. Вы что-нибудь об этом знаете?
– Нет.
– Господин Разлогов не посвящал вас в свои денежные дела?
– Нет.
– Но он давал деньги своей бывшей жене?
«Еще какие, – подумала Глафира. – Еще какие!»
– Если и давал, то меня в известность не ставил.
Журналистка помолчала. Спрашивать больше было не о чем.
Глафира приподнялась и кочергой помешала угли, моментально и весело вспыхнувшие.
– Тут ведь дело не в деньгах, – устало сказала журналистка Ольга Красильченко. – Дело в том, какой путь человек прошел! И что тут такого, я не понимаю! Да если б он ее с головы до ног золотом осыпал, все равно по ее таланту было бы мало! Чем больше талант, тем человек сложнее, что тут такого! А ребенок? – вдруг переменив тон, деловито спросила она.
– Какой ребенок?
– Ну это как раз не тайна! У Марины был ребенок и умер. Как она это пережила, бедная! А Владимир Разлогов о ребенке вспоминал?
– Нет, – железным, бетонным, картонным голосом сказала Глафира. – Не вспоминал.
– Ну мужчины вообще другие! Они чувствовать не умеют! Был ребенок, не было, он дальше живет как ни в чем не бывало!
…Только вперед, всегда вперед. Все, что позади, отработанный материал. Я делаю выводы, получаю уроки и иду дальше. Это как раз на Разлогова похоже!
– Ну еще раз простите, Глафира Сергеевна. Поймите меня правильно. Со звездами очень трудно общаться. Марина Олеговна хоть… настоящая! А бывает, знаете, какая-нибудь дрянь, мелочь, а строит из себя королеву Елизавету!
– Бывает, – отозвалась Глафира. В висках у нее стучало.
– Мой племянник вообще в жуткую историю попал, как раз с такой вот дрянной дешевкой! – Журналистка вздохнула. Видно, устала и ей хотелось излить душу. – Он на интервью поехал, а у нее какой-то бриллиант пропал! Так она его чуть в краже не обвинила! Он тоже журналист, талантливый, хороший мальчик! Мы его с сестрой вдвоем растили, и чтобы он чего-то там украл, ну это ни в какие ворота не лезет! Вот к такой стерве на интервью попадешь, и тебя после в тюрьму отволокут!
– А где работает ваш племянник?
– В журнале «День сегодняшний». Хорошее издание, солидное, но, бывает, и они пишут про всяких…
– Как его зовут? – перебила Глафира.
Стучало теперь не только в висках, но и в затылке, под волосами.
– Дениска, – удивилась журналистка и зачем-то объяснила: – Мы с сестрой Драгунского читали, и нам имя очень нравилось! А что? Вы его знаете? Денис Столетов его зовут!
– А девушку, у которой бриллиант пропал, зовут Олеся Светозарова?
– Откуда вы знаете?!
– Я немного знакома с главным редактором, – сухим тоном пробормотала Глафира.
– Девушка, миленькая, – вдруг запричитала журналистка Оля Красильченко, – вы скажите ему, что Дениска ничего не брал, ничего! Он не мог, никак не мог! Он нормальный, хороший, честный мальчик! Глафира Сергеевна, вы ведь можете ему сказать? У них там в журнале скандал ужасный, и Дениска переживает очень!
– Я скажу, – пообещала Глафира. – А вы не переживайте. Кольцо нашлось. Ваш мальчик ничего не крал.
– Господи, вот спасибо так спасибо! А вы откуда знаете?.. Глафира Сергеевна, я вам так бла…
Глафира нажала кнопку отбоя и держала долго, пока телефон совсем не выключился. Огонь в камине пылал, и Глафире казалось, что это ее голова пылает и потрескивает в камине.
У Разлогова был ребенок, и он умер. Разлогов никогда не говорил ей о ребенке. Хотя, наверное, все знали! Даже какая-то чужая женщина, журналистка, знает.
А Глафира нет.
Голова пылала, и нужно было как-то остановить жар, треск и боль, пожиравшие ее.
Глафира отперла дверь, выходившую в сад, отодвинула щеколду и, навалившись, распахнула обе створки. На пальце полыхнул бриллиант.
Сырой осенний ветер охватил ее горячую голову, как будто положил на свое прохладное крыло. Глафира глубоко вздохнула, закрыла лицо руками и помотала головой.
И вдруг ей стало так страшно, что она вскрикнула и отняла руки.
Прямо перед ней стоял человек. Вместо лица у него была уродливая морщинистая неподвижная маска. Глафира поняла, что сейчас умрет.
Маска осталась неподвижной, только губы зашевелились:
– Ну вот и славно, – выговорили губы, и все смолкло, только ветер шумел в вершинах сосен.
Прохоров вошел, подхватил кошку Дженнифер, которая недовольно мяукнула, и внутри у нее что-то гулко булькнуло.
– Сейчас, моя девочка, – пообещал он Дженнифер, – сейчас, моя радость! Все, все будет!
Дженнифер повела хвостом и отвернулась. Слава богу, один приехал! Эту свою с собой не приволок! Она меня сегодня трогала, даже, можно сказать, таскала, совершенно бесцеремонно, я потом еле отмылась! Полдня потратила, чтобы себя в порядок привести!
– Соскучилась моя девочка! Конечно, соскучилась! Ну ничего, ничего. Сейчас все у нас будет хорошо.
Ничего хорошего не было вовсе, и от предстоящего дела его мутило – прямо-таки физически, тошнота подкатывала к горлу.
– Ничего, ничего, – приговаривал он, утешая то ли себя, то ли Дженнифер, – нам с тобой осталось потерпеть совсем чуть-чуть.
Он волновался за Глафиру – нельзя было оставлять ее одну! Но как не оставишь, если ему необходим этот вечер, всего один – чтобы все наконец расставить по своим местам.
Он сильно нервничал, и кошка Дженнифер это чувствовала, мяукала недовольно. Когда он посадил ее на стойку, принялась немедленно вылизывать примятый бок, недовольно встряхивая ушами.
Прохоров навалил ей еды в миску с изображением очаровательных котят. За этой миской он специально ездил в магазин на Ленинский – чтобы у Дженнифер всегда во время обеда было хорошее настроение. Конечно, есть она не стала, и он ее уговаривал, довольно долго.
В квартире было тихо и пусто! Никого нет. Ты никому ничего не должен. Глафира, должно быть, лучшая из женщин, которые попадались ему в жизни, но как это все трудно! Как это… утомительно, честное слово. Любовь – такая же работа, как и любая другая, бесконечное приложение усилий. Нужно приспосабливаться, прилаживаться, ломать себя старого и выуживать из себя какого-то «нового». Этот «новый» в чем-то бывает похож на старого, а в чем-то совсем другой. «Новый» Прохоров, проживший рядом с Глафирой несколько дней… подустал немного. Почему-то рядом с ней ему было неловко, он все пыжился, приосанивался, будто на цыпочках ходил! Нет, им было отлично вместе – кажется, так пишут в романах, – но он все равно подустал. Глафира за ним «ухаживала» – подавала, убирала, варила кофе, провожала до дверей. Черт знает, то ли ей так нравилось, то ли ее Разлогов приучил! Вполне возможно, что приучил, с него станется. Он вообще был довольно… старорежимный, несовременный мужик! Вон какую печь у себя на даче воздвиг, как Емеля из сказки, хоть катайся на ней, да еще с беседкой, да еще с костровищем! Прохоров бывал на этой самой даче всего пару раз и каждый раз поражался. Надо же быть таким дикарем – дом в лесу отгрохал, какие-то беседки-костровища завел, собаку держал безобразную, из всех напитков предпочитал виски, а из всех развлечений хоккей, а после хоккея баню! С таким, наверное, с тоски на третий день сдохнешь, а чуть что не по его, так он кулаком по столу грохнет и на три дня на хлеб и воду. Вот бедная Глаша и подает-убирает, до двери провожает. Впрочем, «бедная Глаша» на Разлогова никогда не жаловалась, особенно в таком… бытовом смысле, хотя Прохоров знал, что живется ей не сладко.
Одни разлоговские девахи чего стоят!
Про девах он зря подумал. Стало жарко ушам и скулам, даже щеки изнутри зачесались – от стыда.
От этого самого стыда он принялся совершать кучу ненужных мелких движений – погладил кошку Дженнифер, которой это совершенно не понравилось, переставил чайник с одного места на другое, аккуратно свернул полотенчико, брошенное Глафирой кое-как, и посмотрел на себя в зеркало.
Андрей Прохоров был хорош собой и отлично это знал. В меру высокий, очень спортивный, загорелый, лицо мужественное, глаза, естественно, голубые. Ничего общего с Разлоговым. Непонятно, почему Прохорова все время тянуло с Разлоговым… соревноваться, и выходило так, что побеждал именно Прохоров, хотя Разлогов об этом ничего не знал!
Разлогов был «примитивный» – на сотрудников и подчиненных орал, когда бывал на производстве, лез во все дыры, про это даже газеты писали – и все над ним смеялись! Это что за демократия такая – хозяин, директор, гайки крутит, таскается по цехам в химзащите и лезет, лезет, куда ему не следует – и бессмысленно, и не по чину!.. Никакой светской жизнью он никогда не жил, только если уж очень «подпирало», посещал «обязательные мероприятия» – вроде открытия «ХимЭкспо», куда съезжались все отраслевики и премьер наведывался. Из «знаменитых и великих» дружил только с Димой Гориным, писателем, талантливым чрезвычайно, но, с прохоровской точки зрения, человеком до крайности неприятным. Общаться с ним было трудно – того и гляди, пошлет куда-нибудь, да еще прилюдно, да еще от души, а на следующий день забудет и разговаривает как ни в чем не бывало. Прохоров Горина сторонился, а Разлогов с ним дружил, зачем – непонятно!
И девиц Разлогов любил чем примитивней, тем лучше. Лишь бы ноги подлиннее да грудь побольше, и лучше бы все время молчала! Женат при этом он был один раз на великой русской актрисе, а другой раз на Глафире, девушке умненькой, сложной и себе на уме. Что такие женщины находили в таком мужчине?! Деньги, деньги, и ничего, кроме денег.
Прохоров, напротив, слыл человеком «утонченным». По-английски и по-французски говорил легко и красиво, любил осень в Довиле, а зиму в Ницце, родстеры, орхидеи, знал, кто такая Рахель Рейсх, дружил с писателем Гектором Малафеевым, утверждавшим, что жизнь говно, и ждущим со дня на день конца света. Вместе с Гектором они посещали один и тот же спортклуб и качали там железо до седьмого пота. Гектор скрашивал ожидание конца света романами и романчиками с совсем уж никчемными малолетками, мастерски ваял тексты о том, что все бабы сволочи и шлюхи, а Россия погибла, и вороны кружат над ней, растаскивая белеющие косточки.
Прохоров искренне видел в малафеевском творчестве «знамение времени», предчувствие «скорого конца» и с удовольствием запивал головокружительные разговоры с Гектором французским коньячком.
Роман с Глафирой Гектор не одобрил, но Прохоров «устоял» – в конце концов, это его личное дело! Кроме того, о его «соревновании» с Разлоговым Гектор не знал, конечно. Глафира тоже была довольно примитивной с точки зрения прохоровского окружения. Разлогов подобрал ее на какой-то кафедре, где она изучала то ли средневековых лаосских поэтов, то ли современных латышских писателей. Познакомил их все тот же Горин, который про конец света не писал, железо в спортзале не качал, с малолетками не водился, сочинял истории странные, сложные, не совсем понятные, но всегда интересные, и то и дело получал литературные премии – то в отечестве, то за рубежом. Рассказывали, что, представляя Разлогову Глафиру, Горин сказал с сожалением, что сам бы на ней женился, да не может никак – уже женат!
Глафира оказалась вполне предприимчивой, Разлогова прибрала к рукам довольно быстро, а когда он ее отмыл, обул и одел – еще и очень привлекательной. Именно потому и привлекательной, что полный «неформат». Когда Прохоров первый раз ее увидел, подумал – это еще что за лошадь Пржевальского?!
На дне рождения радиостанции «Эхо города» лошадь Пржевальского смирно стояла рядом с Гориным, который все порывался тяпнуть водки и с тоской смотрел в сторону стола с закусками, но его не пускал какой-то краснолицый и благообразный пивной пруссак, кажется, журналист. Горин громко говорил, размахивал руками, топтался на месте, и казалось, что помещение, где происходит «мероприятие», ему тесно, узковато, давит со всех сторон, как и надетый «по случаю праздника» официальный костюм. Лошадь время от времени привычным движением поправляла на нем пиджак, как на первокласснике, а гений отечественной словесности отмахивался от нее нетерпеливо и досадливо. Она нисколько не обижалась и через некоторое время опять лезла поправлять то галстук, то пиджак.
Ну лошадь, она и есть лошадь! Высокая, даже слишком высокая, но не «летящая», «устремленная», «воздушная», а вся какая-то крепкая, как купчиха с картин Кустодиева. Во всю щеку, ясное дело, румянец. Пиджак на ней, как и на Горине, сидел плоховато, будто с чужого плеча, – топорщился не там, где надо, а там, где надо, не облегал. Мордочка свеженькая и заинтересованная, но на этом и все, никакого глянца, лоска и вообще никаких признаков того, что вот настоящая женщина, знающая себе цену и умеющая себя подать!
Потом Прохоров ее разглядел – уже когда интервью брал. Надо отдать должное Разлогову, он не только за своих девиц платил, но и за жену заплатил тоже. Материал про Глафиру вышел сказочный, во-первых, потому, что Прохоров сам его писал, а во-вторых, потому, что Глафира оказалась… интересной. О своей работе, то ли лаосских писателях, то ли латышских поэтах, говорила вдохновенно, а о муже – с уважением. Кроме того, Прохорову вдруг понравилось, как она выглядит – очень интеллигентно, что ли!.. Узенькие очочки, очень короткие волосы, черная майка, серые джинсы, длинное распахнутое пальто и маленькая сумочка – женственная, дурацкая и от этого очень привлекательная.
Прохоров взял интервью, позвонил, когда пришло время согласовывать материал, и они поболтали, очень мило. Звонить еще поводов не было, и, недолго помучившись, Прохоров позвонил «просто так». Они встретились, потом опять встретились, потом еще встретились, и когда «все случилось», им обоим показалось, что по-другому и быть не могло, что они родились исключительно для того, чтобы встретить друг друга и чтобы «все случилось»!
Ему очень хотелось, чтобы она разделила с ним все, что любит он, – и Довиль, и устриц, и малых голландцев, и спортивные автомобили, и органные концерты в Домском соборе. И она разделяла – с восторгом и энтузиазмом! Еще бы – ничего подобного она не могла разделить с Разлоговым. Делить с ним можно было все ту же баню, лошадиную ферму, «рост прироста» и компанию пьяных приятелей по пятницам!..
И в тот момент Прохоров почти выиграл соревнование. Почти… А потом придумал, как его выиграть окончательно, навсегда! Это была блестящая мысль, и все почти получилось!
Почти…
Андрей Прохоров вдруг замычал, не разжимая зубы, распахнул холодильник, выхватил из двери бутылку водки, где она стояла рядом с початой бутылочкой молока, кое-как, тряся неудобным горлышком, накапал примерно полчашки водки и залпом выпил. После чего вытаращил глаза и задышал открытым ртом.
Эта водка из чашки залпом и открытый рот были как раз в духе Владимира Разлогова, а не Андрея Прохорова!
Ну и наплевать.
Прохоров переоделся в спортивный костюм из тонкой нежной ткани. Глафира этот костюм терпеть не могла и называла его почему-то «неглиже». Тоже, должно быть, Разлогов приучил!.. Мужчина не может носить тонкие и нежные ткани. Мужчина должен носить джинсы на «болтах», брезентовые штаны и толстые свитера! За те дни, что Глафира у него прожила, Прохоров «неглиже» ни разу не надел и теперь был счастлив.
Как хорошо, что можно!.. Сегодня можно все, а там посмотрим. Сегодня я принадлежу себе, а там увидим. Сегодня я почти победитель и вскоре стану победителем окончательно, навсегда.
А Разлогов не победитель и не проигравший. Его просто нет и больше никогда не будет.
Когда в дверь позвонили, Прохоров, морщась, капал в чашку вторую порцию водки.
Она влетела в квартиру и с разбега прыгнула Прохорову на шею. И повисла. И заболтала ногами. И шумно поцеловала в ухо.
Уху стало мокро.
Она потерлась носиком о его шею в свободном и мягком вырезе «неглиже», сунула руки за резинку штанов, немного там погладила и пощекотала, и поцеловала в губы.
Губам стало мокро, и под носом остался запах манго.
– Дрюня! – низким голосом сказала она. – Как я за тобой соскучилась!
Иногда она забывалась и говорила так, как принято в Мелитополе, откуда она была родом.
Прохоров тыльной стороной ладони вытер под носом, но манго все равно воняло.
– Дрюнь, ты что, пьешь? – она втянула носом воздух. – Я с тобой! А где мои тапки?
Она уселась на хромированный табурет с сиденьем черного стекла и протянула Прохорову ногу в белом ботфорте. Прохоров аккуратно расстегнул «молнию», и она протянула вторую.
– А что ты пьешь? Водку? Сделай мне «Манхэттен»! А вообще-то у меня есть… – Тут она с заговорщицким и лукавым видом полезла в очень огромную, очень лакированную, очень модную сумищу, недолго покопалась в ней и выхватила крохотный белый конвертик. И помахала им у Прохорова перед носом, все еще чуявшим запах манго. – Хочешь кексик, Дрюнчик?
На ее языке «кексиком» назывался кокаин.
– Я могу позвонить, нам еще подвезут! У тебя бабки есть? А что? Гулять так гулять!
Она опять поцеловала Прохорова в губы, немного пошарила за резинкой его штанов – выполнила обязательную программу – и пошла на кухню.
– Жулька! – запричитала она оттуда. – Жулечка-масюлечка, как ты тут без меня? Жулечка-пусюлечка! Папка твой противный все время на работе, да? А Жулька у нас скуча-а-ет. Фу! Из тебя шерстюга лезет!
Жулькой – непонятно из каких соображений – она звала кошку Дженнифер, которая к ней всегда была благосклонна, не то что к Глафире.
Прохорову не хотелось разговаривать, да с ней вообще говорить было трудновато, ему хотелось затащить ее в спальню и там трахать долго и разнообразно – водка всегда так на него действовала! – но он знал, что беседовать все равно придется.
Когда Прохоров вошел в кухню, она уже сидела за стойкой и деловито капала водку в его чашку, даже губами шевелила, как будто считала. Ноги, положенные одна на другую, были совершенны. Из-под юбочки выглядывала чулочная резинка, на которую Прохоров тяжело уставился. Груди, приподнятые корсажем, были как натянутый атлас, какие-то меховые штучки на запястьях и на шее пахли теплыми цветочными духами.
Она оглянулась, рукой, свободной от бутылки, потянула Прохоров за «неглиже» и поцеловала в грудь, под шеей.
«Мне нужно с ней поговорить», – тупо подумал Прохоров.
– Ну что? Что папочка скажет за кексик? Хочешь? Фу какой бука! Жулька, почему наш папочка такой бука? Давай его развеселим! Мало того, что почти неделю тут чужую тетку держал, так еще и бука!
– Олесь, – сказал Прохоров, мечтая о том, чтобы долго и разнообразно, – ты что? Дура совсем? Какой тебе сейчас, на хрен, кексик?!
– Ну не буду, – тут же согласилась она. В конце концов кексик отлично можно и в ванной употребить, он от этого не протухнет. – Не буду, не буду! А что ты такой зелененький, Дрюнчик? Заработался? Укатали сивку крутые горки? Ну за тебя!
И она залпом проглотила водку. Атласные груди поднялись и опали.
– Олесь, какого… какого лешего ты приперлась в редакцию, да еще нашумела там, как последняя сукина дочь?
– Так это когда-а-а бы-ы-ыло!..
– Когда бы ни было! Я тебе велел тихо сидеть, а ты чего?!
Олеся снова капала в чашку водку и вся сосредоточилась на этом занятии. Прохоров бутылку отобрал и чашку принял.
– Ну Дрюня!..
– Куда делось кольцо?
Она посмотрела на него. Глаза у нее так блестели, что Прохоров подумал – должно быть, кексик она сегодня уже принимала!
– Я тебя спрашиваю, куда делось кольцо?
Она заморгала и сложила великолепные руки на великолепной груди.
– Так я же ж… Я ж потому до тебя и прибежала, что таки да, кольцо пропало! И вот что хочешь, а за этих твоих журналюг…
– Говори нормально! – прикрикнул Прохоров. – Хватит ломаться!
Олеся подхватила Жульку-Дженнифер и прижала ее к груди. Кошка поглядывала вопросительно, но и не думала сопротивляться.
– Так я и говорю. Я тебе объясняю. Они приехали, и все было чики-поки, и фотки я им все отдала, и ту самую тоже отдала…
– Я знаю, видел ее в наборе.
– В каком наборе?
– Неважно. Они приехали, ты отдала им фотографии, потом Сапогов тебя снимал, а Столетов брал интервью…
– Ай брось ты! Ну я тебе по телефону это все уже тыщу раз говорила! Потом они меня с кольцом фотографировали. Ну один фотографировал, а другой рядом стоял! И, между прочим, та-ак на меня смотрел! – Она оживилась, потрясла Дженнифер и поцеловала ее в морду. – Та-ак смотрел! Я думала, штаны снимать начнет, представляешь?
– Куда могло деться кольцо? – свирепо спросил Прохоров и забрал у нее кошку Дженнифер. – Парни утащить его не могли, ты это прекрасно понимаешь.
– Да почему не могли, конечно, могли! Да у них вид ни боже мой какой прекрасный! А оно у меня просто так в будуаре лежало, без всякой охраны! В кулечке бархатном и в коробушке! Да кто угодно мог влезть и схапать!
– Дура! – заорал Прохоров так страшно, что она отшатнулась, а Дженнифер с испугу брякнулась на пол. Внутри у нее что-то громко екнуло. – Идиотка! Мало того, что бриллиант просрала, так еще в редакцию приперлась права качать! Тварь безмозглая! Где я теперь буду его искать?! У кого он может быть?! Что этот человек с ним станет делать?!
– Ну… носить, – пролепетала Олеся Светозарова и икнула от страха, – или в скупку сдаст… задорого…

