В стране слепых я слишком зрячий, или Королевство кривых

В стране слепых я слишком зрячий, или Королевство кривых
Татьяна Вячеславовна Иванько

Позови меня на помощь, и я приду! Есть люди, которые всегда придут на помощь, никогда не предадут. Наши герои теряют что-то, но при этом и обретают, открывают в себе и в близких бесценные сокровищницы. Близость смерти обостряет желание жить и усиливает дыхание любви.

Татьяна Иванько

В стране слепых я слишком зрячий, или Королевство кривых

Часть 23. Сердце

Глава 1. Иностранец

Я увидел Таню. Я увидел её совсем не такой, какой привык видеть, какой помнил, видел во сне, и о которой старался не думать. Старался, потому что меня слишком волновали эти мысли, отвлекали от всего остального, от того, чем я жил все эти месяцы, если бы я не боролся с собой, я не смог бы вообще сохранять ясность мысли. Вот стоило позвонить этому Вьюгину и сказать, что Таня в беде и нуждается в моей помощи, как я перестал думать о чём-либо ином, кроме того, чтобы броситься спасать её. В таком возбуждении, граничащем с полной неадекватностью, меня здесь никто никогда не видел. Я не знаю, что Радюгин думал обо мне, но при нём я ни разу не терял самообладания до сегодняшнего дня. Звонок Вьюгина сорвал все предохранители, что держали меня, мыслительный и координирующий центр, здесь, на Кавказе.

Так что Радюгин растерянно обомлел, глядя на меня, бросившегося как ошпаренный собираться в Петербург. Ясно, что нужно дождаться Бориса, который вёз как раз ту информацию, что была необходима мне. Поэтому Радюгин сел за ноутбук, в срочном порядке связываясь со всеми, кого просил собрать всю информацию о Вито. Ну, а я метался в полнейшем нетерпении. Я ждал Бориса, потому что сведения, которые стекались к Радюгину, думаю, не появятся в ближайшие часы. И война с Вито впереди, к ней я только начинаю готовиться. А сейчас моя задача спасти Таню.

В том, что её надо спасать я был убеждён, пока не знаю от чего, потому что Вьюгин объяснить толком не мог, сказал только, что она в беде, как он это понял. Кто эти люди, которые взяли Таню в плен, неясно, имён Вьюгин не знал, понял только, что это бандиты. Питерские, вероятно. Как она попала в их лапы, сейчас не так важно, только бы они не для Вито её поймали, а с остальным я разберусь. Я и с Вито разберусь, ясно, но прямо сейчас я к этому не готов.

Я ушёл в тень, разыграв карту смерти, которую бросил мне Вито, разыграл так, как он ожидать не мог, но как велела моя судьба, перевернув карту смерти, превратила её в карту жизни. К сожалению, думая, что у меня есть время, что Таня отсидится в тишине и темноте, скрытая ото всех, пока я более или менее закончу здесь и смогу полностью сконцентрироваться на войне против Вито, я ошибся. Я думал, что успею, собрав всю информацию, выработать стратегию и приступить к действию, с полной гарантией успеха, а закончив с проклятым Вито, я смог бы, наконец, воссоединиться с моей женой.

Но жизнь всегда непредсказуема и вносит в наши замыслы свои правки, как говорится: хочешь рассмешить Бога, расскажи ему о своих планах. Так что пришлось мне свои планы менять в авральном порядке.

Явившийся, как обычно без опозданий, Борис, а я очень ценю пунктуальных людей, толково и без спешки рассказал всё, что узнал о Тане. Оказалось, немного.

– Я долго не мог вообще найти концов, никаких следов или упоминаний. Едва я ловил конец нити, как оказывалось, что она только что уехала. Три адреса в Петербурге, и найти после первого, который дали мне вы, было очень сложно, чрезвычайно. Если бы не детская поликлиника, куда в месячном возрасте необходимо показать ребёнка, я вообще не знаю… – выдохнул Борис. – Потому что ведь и в милиции не очень-то могли помочь, она же не прописана… от слова «нигде». И не работала от того же слова. И художники, к слову сказать, это единственная оказалась реальная возможность, хорошо, что вы мне подсказали этот путь, иначе я до сих пор по Питеру бы бегал… Так вот, художники уже были кем-то напуганы и опасались говорить. Так что мне пришлось следить за тем, кто принёс работы вашей жены на вернисаж. Это оказался, между прочим, ваш приятель Сергей Никитин.

– Очкарик?! – вот это да, это как-то неожиданно.

Неожиданно и то, что Очкарик в Питере и вообще в стране, я отлично помню, что у них с Табуреткой уже и чемоданы были собраны на отъезд на ПМЖ за границу. Стало быть, возобладал здравый смысл и они не уехали, но возобладал, именно в Очкарике, потому что у Табуретки мозгов меньше чем у голубя, толкущегося в скверах под ногами, и отъезд был её идеей, Очкарик поддался диктату.

Значит, они уехали только из Москвы. Ну, а не встретиться двум художникам в любом городе было мудрено. Жаль, что у Очкарика никогда не было мобильника, я бы сразу позвонил и плевать, что раскрылся бы. Теперь уже не до маскировки… и почему человек никогда не бывает готов к самому худшему?

– Я проследил, куда он ходит, сам живёт к коммуналке на Петроградской, а к Татьяне Андреевне ходил на другой конец города. Я обрадовался было, а на другой день её там уже не было. И где она теперь, я пока не знаю.

– Я знаю, – сказал я. – Она в плену. Я не знаю у кого, и пока не знаю, с какой целью, но точно знаю одно: она в плену и зовёт на помощь.

– Что… вас?! – изумился Борис, и собрался было спросить, неужели Таня знает, что я жив.

Предвосхищая его вопрос, я покачал головой.

– Был бы я рядом, этого бы не произошло, – убежденно сказал я.

Борис не стал спорить, потому ли, что вообще не осмеливался на это или потому что я был так уверен в том, что говорю, неизвестно, но для меня это было и неважно. Всё, что рассказал Борис, только подтверждало то, что Таня в плену, а значит, надо лететь в Питер, чтобы со всем этим разобраться, издали не удастся. Жаль, что у нас было так мало информации, придётся импровизировать.

И полетели мы на север, а надо сказать, за почти год этой жизни между блокпостами, базами, лагерями, сёлами и гостиницами новая реальность так и не стала привычной и нормальной для меня. Я жил как бы между прошлым и будущим, потому что настоящее своей жизнью я не воспринимал. До сегодняшнего дня, пока мы не приземлились в Пулково.

И под свинцовым питерским небом я почувствовал себя прежним, тем, в чьей жизни нет ничего дороже, милее и важнее, даже больше, чем Таня. Я не думал сейчас ни о том, что без меня она родила ребёнка, что жила с каким-то мне неизвестным человеком, что, она не знает, что я жив и не ждёт моего появления и, возможно, вовсе не обрадуется ему, мне было важно, что она жива и что она моя жена, и мы снова будем вместе, потому что это хорошо и правильно, и пора вернуть нормальность в мою жизнь.

И всё же летел я не с пустыми руками, а вернее, не с пустыми мозгами, за полтора часа перелёта, я успел переработать информацию, которую мне дал Радюгин и Борис. Радюгин всё о питерских группировках, их взаимоотношениях, делах, всей их межвидовой борьбе, и сращением с властными структурами, кое-какой информацией я обладал и сам, иначе как бы я вёл мои дела столько лет, но моя была сухой и исключительно утилитарной, не насыщенной эмоциями взаимоотношений, в том числе и семейных, что для меня раньше не было важно, а теперь могло иметь решающее значение.

Борис был несколько расстроен тем, что упустил Таню, как он выразился, «буквально из-под носа увели, вчера была, с утра – нет. И как опоздать мог, не понимаю. Кстати, того, что в петрозаводских сберкассах ваши деньги снимал, я так и не видел. Так что…», он посмотрел на меня, как смотрят овчарки – преданными и грустными глазами. Вообще он был неэмоциональный человек, в отличие от Глеба, который был напротив, очень пылким, даже слегка экзальтированным, и видеть сейчас на его всегда невозмутимом правильном лице в обрамлении чёрных волос вот этот взгляд, полный вины, было почти невыносимо. Он не был мне другом и не станет, потому что смотрел всегда снизу вверх, а друг смотрит только наравне.

Потому Таня была мне другом, прежде всего. Самым близким, тем другом, который понимал мою душу иногда лучше, чем я сам. Поэтому она был мне так близка с самого начала. С первых дней наших отношений. Это большая жизненная удача, иметь такого человека, удача, и даже смысл, ради которого стоит жить и умереть. И тем более бороться. Так что теперь я весь устремился к этому, к этой борьбе, в которой я проиграть не могу, я могу только выиграть.

Потому что жизнь на паузе долго держать нельзя, нельзя держать на паузе даже видеокассету, она порвётся, а я прожил эти десять с половиной месяцев на паузе. Да, я был очень полезен своей родине, я сделал столько, сколько, наверное, мало кто мог, потому что таких возможностей как у меня не было больше ни у кого. И я использовал их на всю катушку. И получал удовольствие от этого, впервые чувствуя себя не просто подпольным миллиардером и серым кардиналом мировых финансовых схем, но и тем, кто может с помощью всех этих денег и связей, которые всегда служили только мне, помочь победить в этой ужасной войне. Конечно, деньги не заменят гений полководцев, ни мужества солдат, но на них можно купить информацию и произвести оружие, можно подкупить тех, кто продаётся, а продаются почти все…

И вот кнопка «пауза» отпущена, во мне забилось сердце, я начал чувствовать себя, а не только окружающий мир, не только свои мысли, и жить только в сухих размышлениях, вычислениях, изощряясь в построениях схем. Это то самое, о чём, недоумевая, спросил меня когда-то Радюгин, вся моя физиология даже сама моя кровь была поставлена на паузу, а теперь оживала, когда я выходил под сумрачное небо Питера и вдохнул воздуха, которым дышит Таня.

– В какой отель поедем, Марк Борисыч? – спросил Борис, взяв и мою сумку себе на плечо.

– Сначала поехали в ту квартиру, где ты в последний раз Таню видел, а после в отель. Решим, в какой. В «Англетер», наверное. Обосрутся со страху, покойник пожаловал к ним в гости…

Борис только кивнул, юмор был ему недоступен. На такси мы отправились в центр города, надо будет завтра в аренду машину взять или купить, на такси я ездить не люблю, автомобиль у меня всегда должен быть под рукой.

Мы вышли в центре, я не могу сказать, что хорошо ориентировался в городе, то есть, если бы мне дали карту, я быстро бы понял, где я и куда надо двигаться, а так все дома совершенной архитектуры и плачевного состояния, чудовищные дворы и кошмарные подъезды, которые они тут называют «парадные» смешно, если учесть, в каком они виде, вся эта красота увядающей красавицы была довольно однообразна для меня. В один подъезд мы и вошли, тёмный и пованивающий сыростью, битым старым камнем и многослойной мочой. Борис хорошо ориентировался здесь, позвонил в дверь, кто-то зашаркал за ней и, лязгнув и хрякнув, дверь открылась, старуха в лоснящемся от грязи халате, смотрела на нас.

– Вы кто? Из жилконторы?

– Да, – сказал Борис. – Батареи проверить.

– Идите, – отмахнулась она, поворачиваясь к нам спиной. – Проверяйте, Маслюковы жаловались опять… всё холодно им…

И зашаркала от нас по коридору прочь. Я обернулся на Бориса, он прошёл вперёд, показывая дорогу.

– Ты ориентируешься здесь, – сказал я.

– Да, я был. Не заперто там. Наверное, пришли и отсюда взяли её…

Он осёкся под моим взглядом, потому что я сразу вообразил, как вошли сюда, в эту душную вонь и, открыв дверь в маленькую комнату, где была кровать с провисшим матрасом, неубранная притом…

Я подошёл ближе, Борис включил свет, потому что в сумерках здесь было совсем темно. Я посмотрел на постель, она мало смята, и… я не мог удержаться, и отбросил одеяло, чтобы видеть простыню… Таня всегда любила чистейшее белое бельё, не изменила этому и теперь, и постель выглядела принцессой в темнице, в этой комнате. Она была белоснежна и чиста. И подушка лежала одна…

Тогда, немного успокоенный, хотя я считал, что ревновать я не должен, кто хранит верность мертвецам? А я был мертвец для Тани. И всё же отрадно было понять, что она спала одна.

Но на стенах было множество рисунков, набросков, эскизов карандашом, пастелью, углём, акварель тоже. Все работы превосходны, как всегда и в её фирменном «живом» стиле: люди в сценках своей жизни, словно она подглядывает в окна, что, кстати, не исключено тоже, она смотрит, не любопытствуя, а вживаясь. Вот мальчик кормит голубей, а в это время его родители целуются на скамейке, у отца в руке варежка мальчишки… А вот двое рядом, плечо к плечу, смотрят в воду, опираясь на гранитный парапет, а чуть поодаль стоит третий, тёмной тенью и в его фигуре угроза или отчаяние или и то и другое… А вот двое, он спиной в пол-оборота, а она смотрит на него со смесью нетерпения и отвращения…

Были здесь и знакомые лица: Платон, его жена, красавица жена Катерина Сергеевна, какой-то пожилой красавец, родители Тани, Вальдауф, Боги Курилов. Странно, но здесь были и портреты Вьюгина, причём… очень интересные портреты. Выписаны наиболее тщательно, и взгляд её на него… мне стало не по себе от этого взгляда. Как он сказал мне: видел её в детстве? Но его изображения недавние, будто она видела его теперь. Но ведь он и позвонил мне о помощи, может, и не лгал, что до этого не видел её с детства…

Но больше всего изображений было одного и того же человека, необычно красивого, похожего на какого-то туземного вождя, мне это лицо показалось знакомым, но откуда-то очень издали. Из дали времени. Я не знаком с ним, но я его откуда-то знаю. Хотя я помню его другим, моложе… чёрт, надо вспомнить…

Я взял один из рисунков этого «туземца» и показал Борису, он кивнул.

– Да, этот в Петрозаводске снимал деньги со счёта по доверенности от Тани. И он из Шьотярва. Но здесь, в Петербурге, я не видел его… Может быть, не застал.

Я посмотрел на него.

– А ребёнок? – спросил я, держа в руках набросок угольным карандашом малыша у груди, с натуры писала. Таких тут тоже было немало.

Борис пожал плечами.