Нона из Девятого дома

– Это зависит от тебя, – сказала Камилла.

– Понравлюсь ли я вашим семьям? Скажут ли они: «Молодец, Пирра, отличная работа, Камилла, молодец, Паламед»?

Стало понятно, что Камилла улыбается.

– Нет.

После этого Нона уснула или подумала, что спит. Она лежала, чувствуя, как от жары зудит все тело, ерзала, чтобы найти прохладную часть подушки: Камилла положила замороженные кубики в наволочку, как делала каждую ночь. Она слышала дыхание Камиллы и чувствовала себя почти полностью умиротворенной и счастливой, несмотря ни на что. Иногда трудно не быть счастливым; иногда это бывало очень сложно, когда другие прятали тяжелый обиженный взгляд, означавший, что они понятия не имеют, как жить дальше. Это делали все: мужчины в молочной лавке, Пирра, Паламед, милая учительница в школе, Кевин.

Заснув на девяносто процентов, она услышала, как тихо открылась и закрылась дверь. Через пять счетов в дверях уже стояла Пирра.

– Мои милые спящие малышки, – сказала она, – папочкины солнышки.

Камилла без всякого выражения произнесла, открыв глаза:

– Иди спать. Я только что ее уложила.

Нона заснула, чувствуя себя счастливой.

Иоанн 5:20

Во сне она сказала:

– И все? Вас закрыли и на этом все закончилось?

Теперь они стояли на вершине холма. Она не помнила, чтобы они поднимались. Под холмом простиралась огромная пустая равнина, как будто кто-то рукой смахнул все в одну сторону. Слева было пусто, а справа невидимая рука как будто остановилась, оставив неясную мешанину мусора, металла и листвы – деревья, строения, камень, металл.

Он сел на клочок коричневой травы и засмеялся.

– Любимая, это не то что не закончилось. Ничего еще не начиналось примерно год.

Он объяснил, что это было только начало. Он сказал, что официальные документы гласили, что решено было взять паузу и все обдумать, но он-то знал, что они инвестировали деньги во что-то другое, просто не знал во что. Он сказал, что, когда произошла утечка, все всё узнали, проект постоянно обсуждали в новостях и каждый обзавелся своим чертовым мнением. Потом широкую публику вдруг осенило, что должен произойти следующий шаг: мы уже близились к финишу, и долго бы никто не продержался. И тут началась паника. Экономика рухнула. Да, честно говоря, она никогда не была в хорошей форме.

А паниковал, потому что наши гонорары за убийство внезапно обесценились, а что, если банки рухнут и новых денег не будет? К паниковала, потому что после закрытия проекта ее вызывали обратно в Англию, а она не хотела ехать, у нее уже была Н, которую она не хотела оставлять, но при этом отказывалась признавать, что они встречаются, хотя все и так это знали. М паниковала, потому что у нас было министерство здравоохранения, и кто-то из энергетиков заговаривал об отключении энергии, и что прикажете делать с кучей трупов, которые мы собрали для экспериментов?

Он сказал: «Вот эта идея до меня дошла. Я знал все эти тела по именам. Забавно так говорить, но они все были моими друзьями, понимаешь? Я так долго над ними работал, они так много нам дали, и их теперь собирались просто бросить в какой-то бетонный контейнер, потому что после того, что мы с ними сделали, их нельзя было кремировать или безопасно похоронить. Это меня бесило. Мне не нужно было беспокоиться о публике или средствах массовой информации – у нас был прикормленный полицейский, П. К этому моменту она уже стала детективом и занималась серьезными делами в министерстве. Она с давних времен знала Г, а мы с Г были из одного города, и она нас прикрывала. Поначалу о нас много говорили, потому что всем хотелось кого-то обвинить, хотелось поглазеть, хотелось писать разные спекуляции. Хотелось знать, кто мы. М и А могли бы сразу же устроиться на новую работу, но я был облучен. Я бы никогда больше не смог работать в этой отрасли. Мне бы, черт возьми, не разрешили работать ни над чем, связанным с вами. Я велел М и А уходить и сказал, что закрою лавочку. Они не ушли. Никто из них не оставил меня».

Он сказал: «Это было сущее столпотворение. Я имею в виду, худшее было еще впереди, но кризис как будто начался сначала. Как будто это все набросилось на нас из ниоткуда, как будто никто не говорил, что вы больны. Мы обсуждали одни и те же старые мудацкие вопросы. А как насчет установки на Марсе, как насчет термоядерных батарей? Ребята, у нас там места только на пять миллионов человек, и мы пока не придумали, как их кормить. А как насчет платформы в поясе Койпера, а как насчет Урана, как насчет корпуса, который мы там строим? И мы понимали, что начали отставать двадцать лет назад, до того как поняли, что нас обманули. Единственным вариантом был вывоз населения на экзопланету. Криокамеры позволили бы забросить всех на Тау Кита еще при моей жизни. А там мы могли бы начать работу над обратным процессом. Речь шла о том, чтобы дать вам передышку, понимаешь? Я знал, что не доживу до вашего выздоровления, но хотел перестать причинять вам боль».

Он сказал: «Я не паниковал вместе со всеми. Понимаю, что должен был, но не паниковал. Я продолжал работать по плану даже без поддержки. Продолжал дорабатывать смесь для камер. Я как будто каждый день немного лучше понимал, как это должно работать, понимал всякие мелочи. У меня бывало по шесть озарений в день. Все ожидали, что я сойду с ума. А все время спрашивал: “Ты спишь? У тебя все хорошо? Ты что-то принимаешь запрещенное?” Но я ничего не принимал. Я спал как младенец. Я смотрел на этих ребят и думал что-то вроде того, что я все о них понимаю».

Он сказал: «Рассказал М об этом.

Огромная ошибка. Она начала: “Боже мой, ты же пьешь, ты на амфетаминах, ты на кокаине и амфетаминах…” Я сказал: “Ага, на кока-коле зеро”. Она не засмеялась. Я засмеялся».

Он сказал: «Кажется, я всегда думал, что любой каламбур автоматически уже смешон».

Через некоторое время он сказал: «Проблема была в том, что все ребята из электрики говорили что-то вроде: “Мы вам сочувствуем, но не можем и дальше вливать три процента энергии всей страны в ваши банки”. Хороший был парень. А вот чувак из министерства здравоохранения был мудак. Говорил, что нам нужно немедленно избавиться от тел, что мы должны сделать это как можно скорее, растворить их, поместить в бетонную камеру и закопать ее. Тебе бы это прям понравилось. Я бесился. Это были наши друзья, к ним нужно было относиться с уважением. В смысле… наверное, такие мои слова и беспокоили А.

Г продолжал говорить, что со мной все в порядке, но это был глас вопиющего в пустыне. Г всегда считал, что любые мои слова и действия хороши. Необязательно правильны, но хороши.

А потом они вдруг сказали: “Заканчиваем работу. Мы вас закрываем прямо сегодня, отключаем свет”. Мы знали, что без камер тела немедленно разложились бы. У нас была только демоверсия камеры, массовое производство было возможно на фабрике Пяти глаз в Шэньчжене. О том, чтобы перевезти трупы на такое расстояние, не могло быть и речи. Мне пришлось отпустить их. Я обошел всех, поговорил со своими любимцами – я понимаю, что странно было заводить любимцев, но я уже был довольно странным. Я даже не прощался, просто говорил им, что все будет хорошо, пусть подождут меня, kiakaha, kiamaia. К слала апелляцию за апелляцией.

Дохлый номер. Однажды вечером, ровно в шесть ноль одну, они отключили подачу энергии в камеры. Мы все стояли и смотрели на это».

Он замолк, и она поторопила:

– И что случилось, господи?

Он улыбнулся склону холма, плоским равнинам и кривой куче мусора, напоминавшей странную зубастую морду.

– Большинство тел растеклось, как мы и думали. Восстановлению не подлежали. Мозги у них сразу превратились в жидкость. Но, Харроу… все, к кому я прикасался, все, кого я любил… остались нетленными.

День второй

7

Сон Ноны внезапно оборвался. Сверху рухнуло что-то мокрое, тяжелое и жуткое, прямо на лицо, разбрызгивая капли. Она так громко завизжала, что наверху постучали в пол, и она перестала визжать. Камилла была непреклонна – она нажала кнопку и сказала:

– Начинай.

Нона так сильно зажмурилась, что перед глазами поплыли яркие огоньки и маленькие молнии.

– Мы опять сидим. У меня ноги в воде, приятной и безопасной. Вода в ботинках, в носках. Я разговариваю с ней, но не вижу ее лица. Я пытаюсь, Кэм, но каждый раз одно и то же, я не могу на нее посмотреть, просто не получается.

– Это нормально. Продолжай.

– Мы говорим.

– О чем?

– Я не знаю. Не могу понять. Я слышу слова. Иногда я открываю рот и что-то говорю, но не понимаю что.

– Ощущения? Ты к чему-то прикасаешься?

– Я касаюсь ее рук. Она касается моих. Но во сне это всегда мои руки, не забывай, Кэм, я трогаю собственные руки, но они не мои.

Карандаш почти рвал бумагу.

– Хорошо. Я знаю, как это. Продолжай.

– Вокруг нас глаза, красные глаза. В темноте. Я помню на этот раз, что они красные.

– Ты о чем-то думаешь?

– Да, – сказала Нона. – Я голодна. Во сне. Очень.

Карандаш замер.