Харроу из Девятого дома

– Они идут, – сказал император. – Простите меня. Обрушьте ад им на головы, дети.

Где-то далеко послышался треск и скрежет хитина и металла. Колени у тебя подогнулись, и ты рухнула бы на пол, если бы не сидела. Ладонями ты закрыла глаза и заставила себя замереть. Темнота стала еще чернее и холоднее, первый щит вечной кости окружил тебя – глупый поступок, бессмысленный, щит рассыплется в момент погружения. За ним появился второй, третий, и наконец ты оказалась в безвоздушном, непроницаемом коконе. Пять пар глаз в Митреуме, считая твою, закрылись одновременно. В отличие от остальных, ты глаза больше не откроешь. Через полчаса, независимо от надежд Учителя, ты будешь мертва. Ликторы Воскрешающего императора начали долгое схождение в Реку, где притаился Зверь Воскрешения – у самой орбиты Митреума, полуживой, полумертвый, омерзительная, кишащая паразитами масса. Ты шла вместе с ними, но твое уязвимое тело осталось позади.

– Молю, чтобы гробница оставалась замкнутой, – услышала ты свой придушенный шепот, который никак не становился громче. – Молю, чтобы камень никогда не откатили от входа, чтобы однажды погребенное вечно покоилось с миром, закрыв глаза и упокоив свою душу. Молю, чтобы оно жило… Тело из Запертой гробницы, – вдруг сорвалась ты. – Возлюбленная покойница, услышь свою рабыню. Я любила тебя всем своим жалким смертным сердцем, я любила тебя больше всего остального, позволь мне прожить достаточно долго, чтобы умереть у твоих ног.

Потом ты отправилась вниз, чтобы сотворить ад.

* * *

Ад выплюнул тебя обратно довольно скоро. Что ж, справедливо.

Ты очнулась не в танергетическом пространстве, где живут только мертвые и некромантические святые, которые сражаются с мертвыми. Ты оказалась в коридоре у своей каюты. Лежала на боку, умирая от жары, тяжело хватая ртом воздух. Ты насквозь промокла от пота – собственного – и крови – тоже собственной, твоя рапира воткнулась тебе в живот и торчала из спины. Рана не была сном или галлюцинацией, кровь была мокрой, а боль – невероятной. В глазах уже начинало чернеть, как ты ни пыталась закрыть рану, сшить внутренние органы, пережать вены, привести в порядок тело, скулившее о покое. Ты ушла уже слишком далеко. Даже если бы этого захотела, письмо о неминуемой смерти прочитать уже не удалось бы. Ты могла только задыхаться в луже собственной крови, будучи слишком сильной, чтобы умереть быстро, но слишком слабой, чтобы спасти саму себя. Ты стала ликтором только наполовину, а половина ликтора – хуже, чем вовсе не ликтор.

Снаружи шумные стрекочущие Вестники Зверя Воскрешения застилали звезды, яростно колотили крыльями, стремясь зажарить все внутри. Откуда-то издалека, кажется, послышался звон мечей, и ты вздрагивала при каждом крике сталкивавшихся клинков. Ты ненавидела этот звук с рождения.

Ты приготовилась умереть с именем Запертой гробницы. Но твои дурацкие умирающие губы произнесли совсем другое слово, три слога, которые ты даже не поняла толком.

Пародос

Четырнадцать месяцев до убийства императора

В год несметный от Рождества Христова, в год десятитысячный от явления Царя Неумирающего, нашего Воскресителя, полного жалости Первого, Преподобная дочь Харрохак Нонагесимус сидела на диване своей матери и смотрела, как читает ее рыцарь.

Она лениво ковыряла пальцем гниющий парчовый череп на ковре, беззаботно уничтожая долгие годы труда какого-то преданного отшельника. Челюсть уже поддалась.

Рыцарь сидел в жестком кресле очень прямо. Со времен его отца кресло не принимало никого сравнимых габаритов и сейчас сильно рисковало окончательно развалиться. Он старательно втиснул в кресло свое внушительное тело, как будто выход за его пределы мог привести к Несчастному случаю, а она очень хорошо знала, что Ортус ненавидел всякие случаи.

– Ни слуг, ни челяди, ни домочадцев, – прочитал Ортус Нигенад и подобострастно сложил лист. – Я буду служить вам в одиночку, госпожа моя Харрохак?

– Да, – сказала она, поклявшись терпеть как можно дольше.

– Ни маршала Крукса, ни капитана Агламены?

– Ни слуг, ни челяди, ни домочадцев! – сказала Харроу, теряя терпение. – Я верю, что ты способен разгадать этот сложнейший шифр. Только ты, первый рыцарь, и я, Преподобная дочь Девятого дома. Все. И это кажется мне… неприличным.

Ортус явно не находил это неприличным. Он опустил густые темные ресницы – Харрохак всегда думала, что они пошли бы какому-нибудь милому домашнему животному, например свинье. Он вечно смотрел в пол, и не от скромности: следы гусиных лапок, потоптавшихся у глаз, оставила грусть, тонкие морщины на лбу были следом трагедии. Она с удовольствием отметила, что кто-то – возможно, его мать, мерзопакостная сестра Глаурика – раскрасила ему лицо так же, как красился его отец, покрыв всю челюсть черным в честь Безротого черепа. Не то чтобы он испытывал особую любовь к Безротому черепу, которую предполагала священная краска. Просто любой череп с челюстью в его исполнении стал бы широченным белым черепом с депрессией.

Через мгновение он внезапно заявил:

– Госпожа, я не могу помочь вам стать ликтором.

Она ужасно удивилась тому, что он рискнул высказать собственное мнение.

– Очень может быть.

– Вы соглашаетесь со мной. Чудесно. Благодарю за милость. Я не могу выступить за вас в формальной дуэли, ни с длинным мечом, ни с коротким, ни с цепью. Я не могу стоять в ряду первых рыцарей и зваться равным им. Фальшь убьет меня. Я не могу начать верить в это. Я не смогу сражаться за вас, госпожа моя Харрохак.

– Ортус, – сказала она. – Я тебя всю свою жизнь знаю. Ты правда воображаешь, что я питаю иллюзии, будто тебя может спутать с мечником хотя бы дементная собака, ничего не знающая об оружии? В темноте?

– Госпожа, только в память об отце я смею звать себя рыцарем, – сказал Ортус. – Только из-за скудости моего Дома и ради гордости матери. Я не имею никаких рыцарских добродетелей.

– Не знаю уж, сколько раз тебе повторить, что мне это прекрасно известно, – ответила Харрохак, выковыривая из-под ногтя крошечный обрывок блестящей нитки. – Учитывая, что этому были посвящены сто процентов наших разговоров за минувшие годы, я могу только предположить, что ты пришел к каким-то новым выводам и заволновался.

Ортус наклонился вперед, сцепил длинные нервные пальцы. Руки у него были большие и мягкие, да весь Ортус был большой и мягкий, как пухлая черная подушка. Он протянул руки вперед молящим жестом. Она невольно заинтересовалась: он никогда еще не позволял себе столь многого.

– Госпожа, – рискнул Ортус, цепенея от застенчивости. – Я бы никогда не сказал такого, но если долг рыцаря – держать клинок, если долг рыцаря – защищать других этим клинком, если долг рыцаря – умереть от чужого клинка, вы когда-нибудь подумали бы про Ортуса Нигенада?

– Что?

– Госпожа, только в память об отце я смею звать себя рыцарем, – сказал Ортус. – Только из-за скудости моего Дома и ради гордости матери. Я не имею никаких рыцарских добродетелей.

– По-моему, мы об этом уже говорили, – сказала Харрохак, соединяя кончики пальцев и с интересом проверяя, как сильно можно растянуть дистальные фаланги. Одно неверное движение – и нервы треснут. Этому старому упражнению научили ее родители.

– Новость о том, что ты не посвятил всю свою жизнь боевым искусствам, с каждым разом удивляет меня все меньше. Но давай, удиви меня, попробуй. Я готова.

– Я хотел бы, чтобы наш Дом родил мечника, который более меня был бы достоин этих славных дней, – нараспев заявил Ортус, который вечно копался в альтернативной истории, если его не гнали на службу или не просили сделать что-нибудь, что ему казалось сложным. – Я хотел бы, чтобы наш Дом не оскудел бы до «тех, кто держит в ножнах клинки»…

Харрохак поздравила себя с тем, что не указала ему на причины этого оскудения. Их было ровно три: его мать, он сам и «Нониада», его незаконченная эпическая поэма о Матфии Нониусе. У нее было гнусное подозрение, что его последняя фраза, вокруг которой он явно произнес кавычки, была взята из этой самой поэмы, которая уже добралась до восемнадцатого тома и совершенно не собиралась замедляться. Даже наоборот, она разгонялась, как очень скучная лавина. Харроу сочиняла возражение, когда увидела, что в отцовскую библиотеку вошла сестра-прислужница. Харроу не услышала ее стука, но проблема была не в этом. А в том, что пепельно-серая краска на лице сестры изображала милое мертвое лицо Тела.

Ладони вмиг стали мокрыми. Вариантов было два: либо сестра была настоящей, а ее лицо – нет, либо сама сестра ненастоящая. Просто оценить всю костную массу в комнате и сделать подсчеты не получалось: кости в мясе дают столько обманчиво мягкой талергии, что только идиот бы стал пробовать. Она перевела взгляд на Ортуса в слабой надежде, что он тоже предаст ее так или иначе. Но он по-прежнему смотрел в пол.

– «Те, кто держат в ножнах клинки» хорошо служили нашему Дому, – сказала Харрохак ровным голосом. – Кстати, это хреновая строчка, так, на всякий случай. Никого не удивит, что ты – тормоз.

– Это октаметр, традиционная форма. Те, кто держат в ножнах клинки…

– Нету тут девяти метров или сколько там…

– …Никогда не пуская их в ход.

– Следующие двенадцать недель будешь тренироваться с капитаном Агламеной, – сообщила Харрохак, потирая ладони одну об другую, пока пальцы не согрелись наконец. – Ты должен дотянуть до минимума, которого ожидают от Первого рыцаря Девятого дома. К счастью, сейчас от тебя ждут, чтобы в ширину ты был таким же, как в высоту, и мог поднять огромный вес. Но мне от тебя нужно… значительно больше, чем лезвие рапиры, Нигенад.

Сестра проскользнула на краю поля зрения Харроу. Ортус поднял голову и не узнал сестру, что все еще усложняло. Он смотрел на Харроу с непонятной жалостью, которая, как она подозревала, относилась к ней самой. С жалостью, которая делала его изгоем в собственном Доме, и сделала бы его еще большим изгоем в Доме, откуда пришла его мать. Она не представляла, почему Ортус стал Ортусом. Эта тайна была слишком скучной.

– Что еще? – горько спросил он.

Харрохак закрыла глаза, отгораживаясь от печального трясущегося лица Ортуса и тени девочки с лицом Тела. Тень ничего не сказала. Физическое присутствие часто бывало ловушкой. Харроу мысленно отгородилась от новой ржавой рапиры, скрипевшей в ножнах на бедре Ортуса. От успокаивающего запаха пыли, которую нагревал гудящий обогреватель в углу. От запаха свежеразведенных чернил в чернильнице. Дубильная кислота, соли человеческого тела.

– Все вовсе не так, – сказала Тело.

Это вдруг придало Харроу сил.

– Тебе придется скрывать мою слабость, – сказала она. – Понимаешь, я безумна.

Акт первый

1

Девять месяцев до убийства императора