Память дерева
– Про мою вербу ты уже все знаешь, Жан.
Дедушка остановился в тени того платана напротив дома, у которого внутри дупло. И отпустил мою руку, но продолжал держаться за маму.
– Хочешь, я нарисую тебе ее мелом, дедушка?
– То, что живет в памяти, повторить невозможно.
– У нас дома есть мелки. Давайте нарисуем ее прямо здесь, возле дома! – Мама берет меня за руку, на мгновение оторвавшись от дедушки. – Хотите, я сбегаю за мелками?
Тут, протянув руки к платану, дедушка сделал несколько шагов и прислонился к нему, указывая вверх и глядя на одну из ветвей:
– Скоро она дорастет до окна моей спальни. – Мы с мамой переглянулись и поняли, что речь не о платане на бульваре Ронда. – Не надо. Срубят тебя. Дров из тебя понаделают.
Мы не решились ничего ему сказать: так он и стоял, погруженный в воспоминание, глядя в вышину, поглаживая ствол, качая головой, а мы все крепче и крепче сжимали руки.
– Что вы стоите тут как вкопанные? К земле приросли? Давайте-ка домой! Посмотрим, что Катерина приготовила на обед.
Мы не стали ему говорить, что обед готовит папа. Что мы приросли к земле. Что у нас не пальцы, а ветки.
Паэлья
– Вы как раз вовремя. Рис уже на плите! Накрываем на стол? – подоспел к нам на подмогу король Артур в фартуке и с деревянной ложкой.
Дедушка сел в кресло, и я увидел, как он снова погружается в одно из своих воспоминаний, может быть, опять о вербе. Мама тоже это заметила, поспешно открыла ящик с салфетками, и мы с ней вместе принялись накрывать на стол, как роботы, как два героя комикса, которых объединяет облачко одной и той же мысли. А когда бабушка вышла с нами поздороваться, мы это облачко наспех прогнали.
– Ну, как вы погуляли? Сколько деревьев успели обнять? – Бабушка пыталась сказать что-то приятное, но вопрос получился холодный и колкий.
И тут мама с бабушкой заспорили так, как будто заперлись вдвоем на кухне, только происходило это в самом центре столовой, и они были не одни, мы с дедом были рядом. Заслышав это, я сразу же попытался заглянуть дедушке в глаза, но взгляд у него был отсутствующий: дед всматривался в глубь себя, не видя их и не слыша.
Тогда я попробовал заглянуть в глаза маме, чтобы сообщить ей, что я здесь, что я их слышу, и пусть они лучше где-нибудь запрутся, раз уж решили говорить между собой таким тоном. Но мамин взгляд призывал меня к спокойствию, и она продолжала рассказывать бабушке про деда, про нашу прогулку, про то, как платан на миг превратился в его вербу. Я не мог дальше их слушать, слишком многие вещи они называли своими именами.
И я ушел на кухню к папе, закрыл за собой дверь и стал потерянно смотреть на пузырьки кипящей паэльи, а в голове у меня точно так же кипели мысли, маленькие и твердые, как рисовые зернышки, и я никак не мог ни размягчить их, ни переварить. Я думал, что дедушкина голова полна твердых зернышек риса, которые все больше и больше удаляются друг от друга, а мама и бабушка стараются выбрать из них те, которые еще годятся к употреблению.
– Попробуй-ка и скажи мне, готов ли рис и нужно ли его еще солить.
Если рис недоварился или переварился, это любому понятно, но соль – дело вкуса.
Я подвинул солонку поближе к дедушкиной тарелке.
Вещи своими именами
После обеда мама попросила меня помочь вымыть посуду. Я надулся и стал перетаскивать тарелки на кухню, и когда они все уже были на столешнице, она велела мне закрыть дверь, открыла кран, пустила воду и посадила меня на одну из табуреток, на которые мы садимся с утра, чтобы позавтракать.
– Ты понимаешь, что там произошло, правда?
Раковина наполнялась водой, и я почувствовал, что начался обратный отсчет.
– Где?
– Возле дома, Жан. С дедушкой и платаном.
– Мама…
– Нам нужно об этом поговорить.
– Я уже слышал, как ты говорила с бабушкой…
– Я знаю, я нарочно начала разговор при тебе, ты должен уметь называть…
– Да-да, вещи своими именами.
– Не сердись на меня, Жан.
– Да мне и так все ясно: во всем виновата болезнь.
– Это еще не все.
Она закрыла кран; из раковины валил пар, и кухонные стекла запотели. Мы были как на необитаемом острове, мама и я. Она вгляделась мне в глаза, пытаясь найти нужный момент, когда я расслаблюсь и буду в состоянии спокойно слушать, не перебивая. И заговорила.
Кто я такой
Я вышел из кухни, уставившись в пол, чтобы не столкнуться с дедушкой, не встретиться с ним глазами и не дать ему угадать все то, что мне теперь известно. Он подремывал в кресле, а бабушка с папой смотрели новости.
Я ушел к себе в комнату, даже не знаю, печальный или рассерженный, а может быть, и то и другое одновременно, закрыл дверь, увидел себя в зеркале за дверью и понял, что это я. Я некоторое время глядел на себя и думал: это я, да, это я, это я, как можно этого не знать, и кто бы мог забыть об этом?
«В первую очередь память, а вслед за ней уйду и я» – так сказал дедушка. Все, что мне объяснила мама, я уже знал, я все уже знал. Но он не объяснил мне, что это память дает нам знать, кто мы такие.
Мальчик в зеркале опечалился и стал совсем на меня не похож. Слишком долго я на себя смотрел. Может быть, это происходит и с дедушкой, и болезнь заставила его вглядываться в себя слишком долго, вглядываться внутрь, и чем дольше он глядит, тем больше теряется. Но если на себя не смотреть, если вовсе на себя не смотреть, то откуда тебе знать, кто ты такой? Как ты узнаешь свое отражение в зеркале?
Зеркало
Я дождался, пока дедушка проснется, и позвал его к себе в комнату.
– Жан, дай ему отдохнуть.
– Я и сам рад поразмять ноги, Катерина.
Всякий раз, когда он называет бабушку по имени, сладкое облако аромата становится нежнее, но главное, чтобы он ни на мгновение не запнулся, прежде чем его произнести.
– Иди сюда, встань перед зеркалом. И каждый день будешь в него смотреться.
– Жан…
– Только не очень долго, а то ты в нем сам себя не узнаешь. Одну-две минуты.
– Жан…
– И на меня погляди, как я стою с тобой рядышком.
– Жан, прекрати.
Он взял меня за руку, и мы сели на кровать. Дедушка сделал глубокий вдох, немного помолчал, и я почувствовал, как он ищет нужные слова.
– Я каждый день смотрюсь в зеркало, Жан, и по много раз.
Тогда я понял, что он молчит потому, что пытается назвать вещи своими именами.
– Каждый день я себя узнаю. И всех вас узнаю. Бабушку, маму, тебя, папу. Это мое первое сознательное усилие. И с каждым разом мне это дается все труднее.
Сидя на кровати, я смотрел на наше отражение в зеркале на двери. Меня было почти не видно, одни глаза у дедушкиного подбородка. Он тоже поглядел на нас и крепко сжал в своей ладони мою руку:
– Отсюда я тебя уже не вижу.
11. А вслед за ней и я
Не нужно мне больше рассказывать сказки
Дедушка все чаще шарахается от зеркал. Облако бабушкиного аромата с каждым днем все больше теряет свою сладость. Мама с утра до вечера разговаривает с нами, пристально глядя всем и каждому в глаза, как будто это вовсе не мы, а какие-то ее особенно туповатые ученики. Папа без устали пытается нас всех приободрить: решает с дедушкой кроссворды, готовит вместе с бабушкой замысловатые ужины, маму обнимает еще чаще, чем обычно, а мне каждый вечер готов рассказывать сказки про самолеты.
– Наверное, не нужно мне больше рассказывать сказки. Я сам буду читать.
– Молодец.
– Только если мне вдруг захочется послушать сказку…
– Я тут как тут.
– Жаль, может так случиться, что тогда я уже и вправду буду совсем большой.
– Конечно, может, но сказки любят и малыши, и взрослые.
– Я знаю. Но сейчас я хочу прочитать книгу басен, которую мне подарил дедушка. Он говорит, что теперь уже не может мне их больше рассказывать, что строчки вылетают у него из головы.
– Зато какой уйме басен он уже тебя научил!
– Всем, какие помнил…
Папа встал и погладил меня по голове, глядя так, словно видит впервые.
– Никогда не переставай быть ребенком, что бы ни случилось. Я и сам при каждом удобном случае становлюсь маленьким.
Так он меня снова развеселил.
Быть ребенком
Для того чтобы я не разучился быть ребенком, родители отправили меня на пару дней погостить к Мойсесу. Сперва я с опаской отнесся к этой затее.
– А как же дедушка?
– Дедушка никуда не денется.
– А когда я вернусь?
– Жан, ты уезжаешь на два дня. Когда ты вернешься, все будет по-прежнему.
И папа с мамой поглядели на меня так пристально, что мне стало некуда деваться от такого количества глаз, и я пошел к себе в комнату собирать сумку.
– Книгу басен не бери.
– Ну мама…
– Жан, ты же не будешь там читать. Поиграешь, отдохнешь.
И я подумал, что мама, наверное, тоже была бы рада отправиться к Мойсесу погостить, побыть ребенком, ничего не читать, поиграть, отдохнуть… Подальше от дедушки.
Гроза
Мы хотели поиграть в мяч, но начался такой сильный дождь, что мама Мойсеса не выпустила нас на улицу.
– Мы могли бы и тут поиграть.
– Ну ты загнул, здесь же тесно!
– А разве ты забыл, что мой дедушка играл в мяч на маленькой площади, в два раза меньше этой столовой?
– Угу…
– И вдобавок посередине росло дерево.
– Не было там никакого дерева.
– Нет же, там было дерево…
Мама Мойсеса стояла на пороге с целой охапкой настольных игр, но при этих словах присела на подлокотник дивана и приготовилась слушать дальше.
– Дерево? На той самой малюсенькой площади?
– Расскажи, Жан.
– Там была верба, дедушкина верба. Но вот как-то раз пошел сильный дождь…
– Деревья любят дождь!
– Дай Жану сказать, Мойсес.
– В Вилаверде разразилась ужасная гроза. Дождь лил много часов подряд, сверкали молнии, гремел оглушительный гром. И вдруг одна из молний ударила…
– В ту самую малюсенькую площадь? Не может такого быть!
Мама Мойсеса положила руку ему на плечо, чтобы он замолчал, и я рассказал им про молнию, раздробившую дедушкину вербу. Я рассказал им все не торопясь, в мельчайших подробностях, как волшебную сказку, совсем как дедушка когда-то.
Воспаление легких
Давным-давно шел такой же проливной дождь. Дедушке было одиннадцать лет, и он смотрел на струи ливня через окно спальни, скорее всего, из-за того, что мама тоже не пустила его играть на улицу. Тут из глубины черной тучи в мгновение ока выросла ослепительно сияющая ветка и протянулась к дедушкиной вербе. Дерево на миг охватило яркое свечение, немедленно сменившееся запахом горелой древесины, клубами дыма и раскатом оглушительного грома, от которого у дедушки, который был тогда мальчиком, под ногами задрожал пол.
Он опрометью бросился во двор, прыгая через две ступеньки по все еще сотрясавшейся лестнице. Никто не успел его остановить. Он выскочил на площадь и тут же промок до нитки. Он крепко обхватил свою раненую вербу, ее расколовшийся надвое ствол, половина ветвей которого клонилась к земле, а другая каким-то чудом держалась в воздухе, и плакал, плакал так же безудержно, как плакало и небо над ним.
Отец выбежал за ним следом и потом до конца своих дней рассказывал, каких усилий ему стоило оторвать сына от ствола вербы: казалось, тот прирос к земле. Земля уже не дрожала, дрожал дедушка: от холода. Это случилось зимой, но дедушка снова смог выйти на улицу, только когда наступила весна. Все это время он пролежал в постели с воспалением легких, и никто так и не понял, как он, такой худенький и истощенный, смог от него оправиться.
А дедушка говорил, что его вылечила верба.
Ветка
Дедушка так давно лежал в жару, что потерял счет дням. Как-то раз он услышал, что в окно его спальни кто-то стучит. Он сам не знает, как ему удалось подняться с кровати и открыть окно, он помнит только то, что ветка его вербы ждала его за стеклами и что какой-то странный ласковый ветер помог прутику сплестись с его пальцами, и нежное тепло прошло по его руке до самого плеча и наполнило грудь.
Его вылечило дерево. Удар молнии уничтожил половину его ветвей, и, потеряв устойчивость, оно в конце концов склонилось к окну его спальни. Дедушка говорит, что оно протянуло ему прутик с зелеными листьями; каждый листок был пальцем поданной руки, и он крепко за нее держался до тех пор, пока она внезапно не похолодела и не вырвалась из его ладони.
Ветер, тот самый странный ласковый ветер нежданно-негаданно остыл, распахнул настежь дверь его комнаты, и тут же прибежала мать, закрыла ставни и снова уложила сына в постель, обеспокоенно укоряя.
Но верба вернулась к нему. Она постучалась в оконное стекло, на этот раз с такой силой, что оно разбилось, и ветка пробилась в спальню. На его постели, поверх одеяла, осталось пять мертвых желтых листьев.
На следующий день жар у дедушки спал, а разбитое окно заколотили доской, прибитой четырьмя гвоздями: вот потому-то он и не увидел, как двое рабочих, вооруженных пилой, расправились с излечившей его зеленой ласковой рукой половинки вербы.
Пенек
Дедушка объяснил мне, что если дерево срубили, в его память может заглянуть любой.
Пенек от его вербы простоял в центре площади до тех пор, пока дедушка не окреп и не вышел на улицу посидеть на солнышке и набраться сил.
Ветка с зелеными пальцами спасла ему жизнь, он перестал температурить и пошел на поправку сразу же, как только к ней прикоснулся. А теперь в центре площади его ждал пенек. Дедушка потихоньку подошел к нему. Ему казалось, что раскидистая крона по-прежнему отбрасывает тень, он слышал шум ветвей, клонящихся друг к другу. Но все было залито солнцем, там было одно только солнце и деревянная тишина.
Он стоял у пенька, не слишком широкого в обхвате – оба они были худосочные, и дедушка, и верба, – до тех пор, пока его снова не выручил ветер, подтолкнувший, подувший в подколенные ямки, прошептавший на ухо «садись».
По дедушкиным словам, сесть на пенек – это все равно что проникнуть внутрь дерева и увидеть все то, что оно повидало на своем веку, остановить время и глядеть внутрь, в глубь древесины и внутрь себя. Пенек вербы был для одиннадцатилетнего мальчика размером с табуретку, и все, что это дерево повидало на своем веку, не выходило за пределы этого крошечного пространства, но для дедушки это мгновение стало одним из тех, которые он и сейчас, шестьдесят лет спустя, переживает так, как будто они длятся до сих пор.
– Завтра его уберут.
– Но разве нельзя его не выкорчевывать, папа?
– Если его оставить как есть, таким ты его и запомнишь.
Дедушка поднялся, погладил обеими руками то, что оставалось от молодого срубленного дерева, и силой воображения воскресил его таким, каким оно было раньше, нетронутым, густолистым, танцующим при каждом дуновении ветра, залетевшего в тот уголок Вилаверда, и осыпающим землю желтыми листьями, длинными, словно пальцы.
Цемент
Дедушка дорого бы дал за то, чтобы его окно было все так же заколочено доской, чтобы не видеть, как отец и еще двое мужчин из поселка, пришедших ему подсобить, с корнем вырывают пенек его вербы и вместе с оголенными от листьев ветками сваливают его в поленницу, в уголке возле дома.
– Будут на зиму дрова.
По словам дедушки, в ту зиму холода не наступали долго-долго, а дым от поленьев был какой-то необычный, стойкий, и матери, решившей, что с печью творится что-то неладное, пришлось раскрыть все окна, чтобы вытравить его из дома. Дедушка опрометью помчался на террасу на крыше, и на несколько мгновений печная труба превратилась в ствол дерева, скрывший другой, исчезающий ствол.
Углубление, оставшееся на месте пня, круглое, как буква О, сразу же засыпали землей, и через несколько дней гладкая цементная поверхность покрыла маленькую площадь светло-серым цветом ускользающего дыма.
Сидя на каменной скамье, стоящей на цементном покрытии, дедушка каждый день изо всех сил вспоминал вербу. В первые дни он не в силах был забыть пенек и поленницу возле дома. Потом перед глазами его вставало покосившееся дерево, расколотая надвое верхушка, раненный молнией ствол. Но уже через несколько дней к нему вернулись лучшие воспоминания о вербе, стройной, зеленой, покрытой листвой, шелестящей в медленном танце ветвей.
– Может быть, если ты ее нарисуешь…
Отец купил ему коробку цветных мелков. Когда к обеду дедушка, который тогда был мальчиком одиннадцати лет, сел за стол, все его пальцы были перепачканы зеленым.
Его верба
Когда Мойсес и его мама захлопали в ладоши, я густо покраснел.
– Ух, какую ты, Жан, сказку сочинил!
– Никакая это не сказка. Так оно и было.
– Не обижайся. Мойсес хотел сказать, что нам очень понравилось, как ты рассказывал.
Я не стал им говорить, что это были дедушкины слова, и теперь я их хранитель.
Моя верба
После обеда Мойсес выбрал фильм про насекомых, чтобы скоротать время перед тем, как пойти в бассейн. А я еще не пришел в себя от того, что дождь перестал лить в тот самый момент, когда я закончил свой рассказ про вербу, и меня ослепил лучик солнца, когда Мойсес и его мама захлопали в ладоши.
На экране божья коровка показывала дорогу муравьям, которые шли по лесной тропинке и несли кусочки сахара.
Побыть ребенком, как хотела мама, у меня не вышло.
Дедушка – дерево, думал я. Теперь он – верба, раненная молнией. И когда от него не останется ни следа, я сяду его рисовать и измажу все пальцы зеленым мелом.
Письма не будет
Если бы про меня написали повесть, на следующий день после смерти дедушки мама, а может быть, бабушка, вручила бы мне трогательное прощальное письмо с кучей полезных советов, в котором герой этой книжки нашел бы слова, которые бесконечно повторял бы в час любых сомнений себе самому, своим детям и внукам и, наверное, когда-нибудь сам завещал бы их потомкам в предсмертном письме.
Но в мире, где мы живем, нет места прощальным письмам и умилительным строчкам. Дедушка жив. Все еще жив.
Письма не будет, потому что мы помаленьку расстаемся уже давным-давно.
Память дерева
Мойсес тут же уснул, мы почти не перешептывались. В бассейне мне в конце концов удалось побыть ребенком, все мысли унесла вода. Но как только я лег в кровать, все снова встало на свои места, и тут мне захотелось навсегда обо всем забыть. Даже не знаю, как мне удалось задремать.
Внезапно я проснулся у себя дома и услышал, что кто-то меня зовет. Я встал с постели, вышел на балкон и увидел, что в дупле в стволе платана на бульваре Ронда что-то светится. Я спустился по лестнице, босиком и в пижаме. Голос доносился из дупла. На улице не было ни души.
В дупле платана сидел дедушка, ума не приложу, как он умудрился туда залезть. А светились часы, которые он удерживал двумя руками, как прожектор.
– Это ты, Жан?
– Дедушка, что ты тут делаешь?
– Это ты? – Сияние тикающего прожектора меня ослепило. Перед глазами поплыли разноцветные пятна, и я чуть не оглох от громового тиканья.
– Да, это я, Жан.
– Проходи, садись.
– Мы тут вдвоем не поместимся.
– Тут хватит места на всех. Это память дерева.
– А зачем она тикает?
– Залезай ко мне, и все утихнет.
Я забрался в дупло, и тут же стало темно. И тиканье прекратилось. А потом дупло в стволе платана на бульваре Ронда исчезло.
Я стоял на улице один, босиком и в пижаме. У ног струился серый дым, в голове деревянная тишина, в сердце память о дедушке, ставшем моей вербой.
И тут я увидел, как стекло балконной двери разлетается на тысячи осколков от удара ветки платана. Но ведь то, что живет в памяти – так мне сказал дедушка, – повторить невозможно.
И, умирая, молодеет ствол.Жозеп КарнерПримечания
1
Тавариш, Гонсалу М. (род. 1970) – современный португальский писатель. Автор стихов, прозы, эссе, книг для детей. Эпиграф взят из его произведения «Путешествие в Индию», не переведенного на русский язык.
2
Пьюмини, Роберто (род. 1947) считается классиком современной итальянской литературы для детей. Эпиграф взят из повести «Маттиа и дедушка» (1999) (перевод на русский язык Татьяны Стамовой).
3
Барселонские улицы, расположенные в районе Сант-Антони округа Эшампле, где живут герои повести.
4
Улица Уржель (каррер Уржель) – одна из известных улиц Барселоны, расположенная в районе Сант-Антони округа Эйшампле, где живут герои повести.
5
Хлеб с помидором по-каталонски представляет собой слегка поджаренный ломтик белого хлеба (часто тост), иногда предварительно натертый чесноком, который затем натирают половиной помидора.
6
Бутифарра – тип свиной колбасы, распространенной в различных регионах Испании и Латинской Америки, одно из основных главных блюд в каталонской кухне.
7
Лонганиса – тип колбасы, изготовленной из постной свинины, соли и черного перца, перекрученной с нарезанным кубиками салом. Ее вымачивают на холоде в течение нескольких дней.
8
Площадь Каталонии (кат. Пласа-де-Каталунья) – площадь, расположенная в центральной части Барселоны. Соединяет старую и новую части города, занимает более 50 000 м2. Известна своими фонтанами и статуями, близостью к некоторым из самых популярных достопримечательностей Барселоны и стаями голубей, которые собираются в центре.
9
Abuela (исп.) – бабушка.
10
Корнелья-де-Льобрегат – город и муниципалитет, входящий в провинцию Барселона. Население – 86 955 человек. Для сравнения, население Вилаверда на 2010 год составляло 503 человека.
11
Кастаньяда (Праздник жареных каштанов) – народный праздник, который отмечается в Каталонии, Арагоне, Валенсии, Андорре и на Балеарских островах в День Всех Святых и накануне; во время его едят жареные каштаны, печеный картофель и марципановые сладости с кедровыми орешками (паньелетс).
12
Бревнышко (Кага-Тио) – популярнейший новогодний персонаж Каталонии и Андорры, приносящий детям маленькие подарки в канун Рождества. Каждый год в праздник Непорочного Зачатия (8 декабря) семья приводит в дом Кага-Тио, накрывает его пледом и ставит поближе к елке или в угол. Каждый день дети кормят Бревнышко разнообразными сладостями, чаще всего мандаринами и печеньем.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера: