Прерванный поцелуй

Прерванный поцелуй
Юрий Александрович Бычков

Рассказы о любви – к женщине, к людям, к родной земле, к жизни. «Избранное» из книг Ю.А. Бычкова: «Бог – что захочет, человек – что сможет», «В жизни чего только не бывает».

Юрий Бычков

Прерванный поцелуй. Рассказы о любви

Прерванный поцелуй

Май. До звона в ушах, смачно цокает, сладкозвучной флейтой заливается, выводя роскошные музыкальные трели, пускает окрест дроби, раскаты, клыканье и пленканье засевший в кустах сиреней бабы-Дуниного палисадника соловей. Он, как гласит пословица: «Поёт – себя тешит». Да и нас с Люськой Марасановой зацепил; пардон, пардон, как можно так, по-мальчишески, Людмилу Васильевну, знатную словесницу, директора школы рабочей молодежи называть?! У меня настроение, как у соловья, что в сирени за оградой палисада: тихонечко вполголоса, со всей нежностью, на какую способен, почти на ухо Люсе пою:

Услышь меня, хорошая.
Услышь меня, пригожая.
Заря моя вечерняя,
Любовь неугасимая…

Вторю, так сказать, любезному соловушке. А Люся и впрямь хороша: пышная, ладная, статная, осанистая. Чуть полновата: природа-мать не пожалела добротного материала – всё в ней в пропорции идеальной. О ней на Лопасне говорят: прелестная, пригожая да ещё с присыпочкой. Шёл её проводить до дома, мы оба с Почтовой, её дом в верхней части улицы на нечётной стороне, мой – в нижней. Шли, разговаривали и тут нас, не очень-то уже молодых людей, и оглушил своим хрустальным, сладкозвучным пением злодей-соловей.

– Ишь, шустрый какой! На всю округу кричит – подругу, видишь ли, вызывает на любовное свидание. Приспичило ему. Нет терпения, и всё тут, – вышучиваю соловья, сам, не плоше голосистой птахи, льну к Людмиле Васильевне.

Она рядом и такая манящая! Стоим, переминаясь, у решётчатой изгороди палисадника бабы Груши Никишиной. Каждое нечаянное прикосновение к Людмиле приводит меня в эйфорию, радостное состояние и волнение, ожидание большего, что ли. Сквозь тонкий, облегающий её плоть крепдешин, только притронулся к женскому плечу, ток горячей крови обжёг меня. Темперамент Люси мне, в сущности, незнаком; сердечность её в обыденных отношениях, прикрываемая добродушной насмешливостью, учительским, покровительственным тоном, тут заговорила в полный голос. Душные, призрачные майские сумерки, вот он, темперамент, и взыграл, что резвый младенец во чреве. А кто расхлёбывать будет то, что поджёг провокатор нежных чувств – соловей?

Не думал не гадал, что такое случится: овладело мной совершенно неожиданно чуство особой, сердечной приязни, полного душевного согласия с той, что в школьные годы была для меня недоступной девушкой из старшего класса, а теперь, по прошествии стольких лет, мне она словно родная. Не от того ли, что стоим, прижавшись друг к другу, возле ограды бабы-Дуниного палисадника на Почтовой улице, улице нашего, её и моего, детства-юности.

От реки Лопасни, где берёт начало улица, до верха, где возвышается пожарная каланча, а если быть точным: до того места, где, изогнувшись глаголем, немощёная Почтовая упирается в асфальтовую ленту Симферопольского шоссе, я не хаживал незнамо сколько лет. Навещал, приезжая из Москвы, родителей да друга-наставника Володю Милькова, а чтоб пройтись вдоль по нашей улице – такого не случалось. Оттого, наверное, присутствие моё в срединной части Почтовой, вблизи марасановского подворья, поразило меня важным личным открытием: улица эта для нас с Люсей и есть та самая малая родина. Мало осознать подобную истину, её надо как следует прочувствовать.

Сирень в палисаде бабы-Дуниного дома

Когда в городе, в очереди за билетами в кино, в магазинной толчее женщина без возраста простецки окликнет иной раз: «Молодой человек!» – подумаешь: «Льстит мне гражданочка – не такой уж и молодой». Время моё катит к пятидесяти. Дети подросли. Встали на крыло. А вот попробуй, поспорь с народной мудростью насчет того, что седина в бороду, а бес в ребро. Ах, этот майский вечер-греховодник! Да он, вечер, по-своему прав. Он не по легкомыслию только, как покажет ход событий, толкнул нас к внезапному сближению. Мы доселе были лишь далёкими соседями на Почтовой, в двух её концах, да ещё нечто дорогое теплилось в глубине души – Генка Лучкин, мой сподвижник в играх и дружбе, оказывается, родственник Люси Марасановой. Были, были причины к нашему запоздалому сближению. Боже, как хорошо ощутить себя вновь молодым! «Стоп! Не заводись!» – остудил я себя.

В сгущающейся синеве майского вечера, щедро озвученного соловьиным пением, мы в чувственном порыве, повернулись друг к другу, взялись за руки, насторожились. Соловей требовал к себе внимания.

– О! Лешего дудка!

– За ней, Люся, слушай, вот сейчас, сию минуту, он примется за «Кукушкин перелёт»!

– Тише, – требовательно зашептала она на ухо, – спугнёшь его своим рокочущим басом.

– Соловей, когда поёт, ничего не слышит. Есть такое сложноподчинённое словечко «самозабвение» – это про него.

– Юра, милый, помолчи пред ответственным порханием с придыханием «Кукушкиного перелёта».

Я подумал было, чем перекрыть ее литературный изыск, но в этот миг, единый миг, неясная ладонь Люси закрыла мне рот.

– Чтобы много не говорил…

– А я ручку ласковую твою отведу от уст моих и приникну к устам твоим – ты и я на время онемеем и не будем мешать соловью исполнять «Кукушкин перелёт».

Несколько долгих сладких мгновений, мне особо памятных, длился наш сладкий поцелуй.

Соловей

Вдруг она встрепенулась, как птица, и заговорила возбужденно:

– Юра, милый, что же я раньше не догадалась…

– О чём ты, Люся?

– У меня по дому Васильчиковых душа болит. Школу мою закрывают. Незачем школу держать, поскольку учеников – раз, два и обчёлся… Дом Васильчиковых, как только нас окончательно прикроют, останется бесхозным и будет разобран по камешку, по кирпичику гражданами на хозяйственные нужды. Путь спасения один – музеефикация и это может совершить только мелиховский музей Антона Павловича Чехова, твоя энергия, Юрий Александрович.

Авдеев, директор музея, отнёсся к предложению, мной ему доложенному, как к идее насбыточной. Но «тормозом» быть не пожелал, поскольку он меня заполучил в качестве заместителя по научной работе с расчётом на то, что буду его сменщиком. Поднажал я на директора. Дескать, реставрация-реконструкция – дело долгое, вас это, Юрий Константинович, и не коснётся, а столь ценное здание, памятник архитектуры, даст желаемый простор, высокий престиж чеховской литературной экспозиции, которую можно в будущем развернуть в доме Васильчиковых.

– Тебе жить – тебе и вершить! – сдался Авдеев. – Поезжай с моим благословением к Азарову и пусть он решает. Нам без области такое не поднять.

Виктор Яковлевич Азаров принял меня сердечно: для него бесхозный памятник архитектуры (таковым дом Васильчиковых становился после закрытия вечерней школы) – большая головная боль. Он попросил, не выходя из кабинета начальника областного управления культуры, написать на его имя обращение о включении здания в перспективный план реставрации с последующей музеефикацией. Бумагу мою он украсил императивной резолюцией, и бюрократический механизм обработал её с надлежащей аккуратностью. Дом стал числиться в списках объектов, подлежащих реставрации и музеефикации. В 1995 году, уже будучи директором Музея-заповедника А.П. Чехова, я подписал акт о приемке на баланс переданного в хозяйственное ведение дома Васильчиковых. Не стану перечислять передряг, связаных с реальным, а не только бумажным обретением дома Васильчиковых. Об этом как-нибудь в другой раз.

Тот прерванный поцелуй – дорогого стоит…

Ах, если бы не случилось тридцать лет тому назад нечаянной встречи с Людмилой Васильевной Марсановой? Если бы не соловьиный концерт и прерванный поцелуй?!

Многострадальный дом Васильчиковых-Гончаровых до реставрации. Теперь – филиал мелиховского музея-заповедника А.П. Чехова

Кто знает, чем бы кончилась история лопасненского дома Васильчиковых? Его в девяностых годах и поджигали и разоряли. Вполне могли «хозяйственные» граждане растащить дом по камешку, по кирпичику, как растащили они многочисленные каменные постройки и службы богатого имения Васильчиковых-Гончаровых, о чём сегодня приходится горько сожалеть. Очень бы они пригодились филиалу мелиховского музея, дому Васильчиковых, называемому в народе Пушкинским гнездом.

Слава

Луговы, Софья Ивановна и Пётр Липатович, воскресным летним солнечным днём, взяв меня за руки, она за правую, он за левую, прогуливают племянника по аллеям Центрального парка. На входе мне, сущему малышу (от горшка два вершка), показалась великаншей из сказки прохлаждающаяся среди фонтанов бронзовая «Девушка с веслом». Небесное светило, которому мы всем обязаны, жарило нещадно. Дублёры-родители купили мне и себе сплошь облитое шоколадом мороженое «эскимо». Название этого прелестного продукта от обитающих за Полярным кругом эскимосов, народа, не боящегося холода. Сидим на скамейке – уплетаем мороженое, я от радости болтаю ногами и дивлюсь на высоченную, стройную, могучую бронзовую спортсменку. Из репродуктора льётся бодрая музыка.

Соне и Пете кажется, что мне интересно будет в королевстве кривых зеркал. Они ведут не искушённого в тайнах оптического обмана мальчугана в комнату смеха. Прихотливо изогнутые зеркала искажают, уродуют человеческие лица и фигуры. Параболическая форма зеркального стекла в несколько раз сокращает и без того мой малый рост – расплюснутое по грязному, затоптанному полу существо пугает, расстраивает меня, и я реву. Тотчас покидаем невесёлый дощатый дом. Меня больше привлекает другой аттракцион – чёртово колесо. Почему оно чёртово? Может, в память о кузнеце Вакуле, которого волшебным образом чёрт в повести Гоголя несёт по поднебесью прямо во дворец царицы за черевичками. В раскачивающейся кабине мы оказываемся в высшей точке подъёма под облака. Облаков нет, и мы обозреваем чётко распланированные просторы Центрального парка культуры и отдыха, серебрящуюся ленту Москва-реки, лодки с людьми на пруду под нами, а чуть дальше лес – в нём домики, беседки, скамьи, ровные дорожки.

Памятный поход в ЦПКО предвоенного времени сливается в сознании с ремаркой, пояснением, открывающим первую картину первого действия пьесы Виктора Гусева «Слава». В 1948 году драматическая студия при Лопасненском районном доме культуры купалась в «Славе». В ремарке много пересечений с тем, что отложилось в моей памяти и памяти людей старшего поколения. Центральный парк был, как нынче принято говорить, визитной карточкой столицы – сверкал казовой, парадной стороной, приметами нового времени, громким радио например, и в то же время традиционном для этого зеленого, лесистого берега Москва-реки лирической составляющей. Зелёный театр «Шестигранник», Нескучный сад, Пушкинская набережная – от одних названий голова кружится.

ЦПКО предвоенного времени

Итак, ремарка.

«Парк культуры и отдыха». Беседка. Вид на Москву-реку. Вечер. Огни лодок, звёзды. Далёкая музыка парка. В беседке громкоговоритель. Он пока молчит». Романтический пассаж: с китчем – громкоговоритель в беседке. Драматург непринуждённо в знакомой многим и многим его современникам атмосфере представляет главных героев пьесы: их реплики словно прелестный дуэт из музыкальной комедии.

Герои пьесы «Слава» – Василий Мотыльков, инженер-сапёр, и его невеста Лена Медведева, лётчица военно-инженерного института, впервые предстают перед зрителями на аллеях Центрального парка. В их фамилиях авторское весёлое озорство: Мотыльков – роет землю, он сапёр, Медведева – лётчица, она парит в облаках.

Лена:

Уф, я устала!

Мотыльков:

Прошу вас, посидите,
Товарищ будущая жена.