Я – Демон

– Демоны не бьются друг с другом, это удел людей. Но зачем тебе Джаляль, у тебя и так уже двое.

Невидимые для людей, мы в самолете, я занят своей вещью, проникаю во все ее механизмы, все укромные закутки, все электронные схемы, а Захария вьется вокруг контейнера, который рабочие устанавливают в салоне, все кресла отсюда убраны, и человечки старательно крепят этот металлический ящик к полу.

– Ты знаешь, что это такое? – спрашивает.

– Нет!

– А хочешь узнать?

– Нет!

– Ну как знаешь, – он исчезает.

1001

Наконец-то! Разбегаюсь по взлетной полосе, мне захотелось, как тот демон, что я видел в Куала-Лумпуре в последний свой вылет, орлом. Призрачный, невидимый для людей, огромный, больше самолета, степной орел, практически весь черный. Три шага-прыжка, подскок, взмах темных как буря крыльев, взлет в фиолетовое вечереющее небо.

Летим.

– Ты бы все-таки поинтересовался, что везешь, – Захария опять рядом.

Никак от него не отвязаться. Ладно, я сгустился, втянулся внутрь салона. В кабине лишь один пилот, Джаляль Аль-Гави, в салоне лишь один контейнер. Нет, здесь есть еще один демон. Демон той вещи, что скрыта в ящике. Теперь нас трое, я, Захария и этот. Нам не надо спрашивать друг друга: «Кто ты? Что твоя вещь?» Достаточно захотеть узнать, и ты знаешь, демонам доступна вся информация.

Перед нами был демон бомбы. Грязной бомбы. Небольшой термоядерный заряд, такие обычно используют при испытательных или промышленных подземных взрывах, и оболочка, – до хрена кобальта.

– Куда я лечу? – глупо, конечно, задавать риторические вопросы, я, видимо, действительно заигрался с человечками.

Джаляль Аль-Гави, доблестный рыцарь халифата, вел мою вещь на северо-восток, в Пекин. Мы вернулись на свой маршрут. Но теперь мы везли не пассажиров, а бомбу.

Супер! Круто! Молодцы!

Нет, правда, если бы это касалось не меня, я бы поаплодировал. Гениальное решение: угнать самолет, забубенить в него грязную бомбу и пустить по прежнему маршруту спустя три дня. Летим так, и разговариваем: «Алё, это рейс МН370, прошу посадки», и пока они там соображают, где этот рейс пропадал три дня, инопланетяне его украли, или он выпал в параллельную реальность, а они, человечки, постоянно об этом думают, они помешались на реальностях и инопланетянах, мы, значит, куда-нибудь долетаем, не до Пекина, так до Баодина или, хоть, до Ухани. Да, какая разница, большой город, населенная провинция, бомба наша – бздынь, взрывается, и не важно, мы сами ее взорвем, или нас ВВС собьют, – бздынь, и всех накрывает радиоактивное облако. Кобальт-60. Веселуха.

Моя вещь погибает, – я расточаюсь. Ну и до беса человечков загибаются от радиационного заражения. Ха-ха-ха!

– Захария! Ты знал!

– А ты не слушал!

Пререкаться бессмысленно, Захария ни за что не отвечает, а этот, в бомбе, он не будет ни разговаривать, ни торговаться, его вещь работает, она заточена на одно действие, она движется к своему финишу, часики тикают. Еще семь-восемь часов, и моя вещь погибнет – я расточусь.

Как ни крути, что ни придумывай, конец один – моя вещь погибнет – я расточусь.

Нет, я не дам ему достигнуть своей цели. Мне плевать на человечков, сколько их там загнется в радиационном аду, но, чтобы какой-то мелкий червяк, какой-то Тутси Блейк переиграл меня, демона, да ни за что. Злость и страх, вот что я испытал в этот момент. Злость на этого никчемного пустого человечка, который так ловко манипулировал мной, и страх смерти, окончательного конца моего собственного существования.

Злость победила.

Я выключил все двигатели боинга и направил его вниз. В полной тишине мы падали вертикально, черный орел, сложивший крылья, полупрозрачный, невидимый в чернильном ночном небе, и самолет внутри орла. Напрасно бедняга Джаляль Аль-Гави нажимал на кнопки, дергал рычаги, тянул штурвал на себя, все было бесполезно, самолет падал с высоты девять тысяч метров. Жаль, никто не мог этого видеть со стороны, это было красиво.

– Ух ты, – это завопил Захария, он быстро сообразил, что я сделал, – угробиться решил?

– Да!

Мы валились с дикой скоростью, скоро мы ударимся о воду, мой самолет разлетится на кусочки – я расточусь.

– Йя-ха! – Захария вопил, как ковбой на родео.

Ему что, он прокатится на мне и, когда уже не будет ни меня, ни демона бомбы, Захария останется и будет выискивать себе новые игрушки. Ничего нельзя изменить, ничего нельзя исправить.

Удар! Самолет рухнул в воду, крылья оторвались, во все стороны разлетелись детали оперения, мне казалось, я почувствовал боль, как будто это я разрываюсь на куски, но я не расточился. Фюзеляж погружался в воду, вертикально, он стрелой летел, я летел вниз сквозь толщу океана, до дна здесь было более пяти километров. От возрастающего давления тело боинга словно плавилось, рассыпалось на мелкие фракции, таяло. И тут бомба взорвалась. Она взорвалась внутри меня, и я принял на себя всю ее высвободившуюся энергию, всю энергию ядерного взрыва, энергию каждого образовавшегося атома кобальта-60, я наполнился всей этой мощью, и я не расточился. Я остался жив. А демона бомбы я сожрал, сожрал за мгновение до того, как он должен был расточиться, рассыпаться на элементы. Да, Захарию я тоже сожрал. Я сожрал все. Я распух от сожранного количества энергии.

Я доволен.

Когда я пробил поверхность океана и на огромной скорости ввинтился в небо, во все стороны пошла волна. От точки моего вылета – волна, мощная, по окружности, во все стороны, по нарастающей, всё сметающая волна, цунами.

Но я не смотрел, мне было все равно.

1011

Мое имя – Иша.

Я – Демон.

Я – свободен.

Орбит без сахара

– Пора просыпаться, Юмико, – зазвучал в ушах нежный женский голос.

«Да, мамочка, сейчас я встану», – мысленно ответила Юмико, не открывая глаз. Но тут же очнулась: мамочка далеко, слишком далеко. Ее будит автоматика. А голос продолжал:

– Доброе утро, Юмико. Сегодня пятница, четвертое февраля, – голос дрогнул, засипел неразборчиво и, хрюкнув, смолк.

Юмико продолжала лежать с закрытыми глазами: «Нынче Риссюн[1 - Рюссон – лунный новый год (яп.)], а заснула я третьего августа. Полгода в анабиозе, и не чувствуется, будто одну ночь проспала. Пора вставать. Начинается новый рабочий цикл. Еще на полгода». Она вылезла из раскрывшейся анабиозной камеры. Огляделась. Длинный зал, заворачивался кишкой, заполненной белыми коконами, похожими на яйца. Этот отсек так и назвали, инкубатором. Когда Юмико укладывалась спать, зал был не виден, небольшое пространство вокруг ее камеры было окружено виртуальными стенами. Но никого кроме нее сейчас здесь нет. Ни одного человека. Значит, и стесняться некого.

Она подошла к зеркальной стене, оглядела свое тело, с удовольствием огладила ладонями плоский живот и маленькие острые грудки, вывернувшись, полюбовалась круглыми, как дыньки, ягодицами. «Твое тело – твоя визитная карточка», – говорил папа. «Папа, мама, как вы там без меня?» – Она ничего не знала о них. Это было условием контракта с «Маск Орбит Инкорпорейтед» – не поддерживать связь ни с кем на Земле. Прощаясь с ней, родители знали, что расстаются навсегда. И были готовы к этому. Они всю жизнь положили на то, чтобы отправить ее сюда, на Илонию.

Сколько лет крутилась в сети реклама: «Илония – райский остров в чистом океане Космоса! Корпорация «Маск Орбит» подарит Вам сладкий вкус свободы!» Соседки Юмико по общежитскому сектору, массажистки, официантки, такие же, как она, инструкторы по фитнесу, шутили: «Мы получили свой орбит без сахара». Шесть месяцев ежедневной, без выходных, работы, минимальная зарплата, за такую на Земле и с кровати не встанешь, да и здесь на нее можно только кофейку хлебнуть в Городе, сходить в кино или зоопарк. Зато бесплатный пансион, соцпакет и гарантированное право на создание семьи и рождение ребенка после десяти рабочих циклов. И свобода – ходить по Городу, пусть искусственному, с фальшивым небом над головой и синтезированной травой под ногами, но чистому и безопасному. Разве этого мало? Разве это было доступно там, внизу, на планете, загнанной в тупик бесконечными эпидемиями, раздавленной локдаунами и экономическими кризисами, запуганной бесконечными бунтами и революциями, утратившими все цвета кроме единственного, кровавого? И пусть ей достался орбит без сахара. Главное – он ей достался.

Ложилась спать с короткой разлохмаченной стрижечкой цвета фуксии, а сейчас волосы вернулись к природной лаковой черноте. Может выкраситься в синий? Или лимонный? Или не краситься? Сделать гладкую прическу. И курс бронзажа не проходить. Кожа белая как молоко, чуть светящаяся. Слегка присев, она подняла ладони к лицу, будто закрыла его веером на мгновенье, вытянула руки, уронив невидимое опахало, шагнула вперед. Мама учила ее искусству танца. Конечно, это не школа нихон-буё[2 - Нихон-буё – традиционный японский танец.], до совершенства далеко, но все же красиво. Настоящая японская красота.

Юмико наклонилась к зеркалу, придирчиво разглядывая лицо: нахмурилась, удивленно подняла брови, широко улыбнулась, сжала губы куриной гузкой. Не обманули – действительно регенерация. Исчезли мелкие морщинки у глаз и в уголках рта. На свои двадцать пять она не выглядела, от силы на восемнадцать. Тоже бонус.

Из стены выдвинулся, как из комода, ящичек. Вытащила свой рабочий комбез, ярко-голубой, как положено персоналу второго уровня, и полупустой рюкзачок, хранилище всех ее личных пожитков: косметички, браслета-уникома и черной футболки с пандой. Косметичку и уником ей выдали, а вот футболку она сама купила в Городе на первую зарплату. Хотелось чего-то своего, не казенного, чтобы после ужина в переполненной столовой, заняв свою капсулу, два с половиной кубометра личного пространства, почувствовать себя хоть немного дома. Она включала в «окошке», найденную в сети фотку: сквозь частокол коленчатых зеленых стволов за рекой можно было разглядеть красную черепичную крышу, и убеждала себя, что это их дом. Даже добавила немного анимации, чтобы бамбук качался под ветром.

Оделась и пошла в медблок – антропометрия, анализы, то-се. Инструкцию, что делать после пробуждения из анабиоза, как и все остальные инструкции она знала наизусть, это вбивалось в мозг при подготовке.

У двери медблока на выдвинутом из стены стульчике сидел мужчина в синем комбезе. Третий уровень, на ступень выше Юмико. Оперся локтями на колени, сжав ладонями рыжую, коротко стриженную голову. Не видно имени и специальности, написанных на лычке у него на груди.