Мир без жалоб. Прекрати ныть – и жизнь изменится

Я вскочил за руль своей машины, ударил по газам и резко вывернул со двора на дорогу, оставляя за собой шлейф из пыли и щебня. На спидометре сто, сто двадцать, сто тридцать – по ухабистой дороге в погоне за человеком, который сбил собаку Лии и уехал прочь, даже не посмотрев нам в глаза. Я мчался по неровной поверхности так быстро, что возникало ощущение, будто машина парит над землей. В этот момент я успокоился в достаточной степени, чтобы осознать: если я сейчас разобьюсь, то моим близким от этого станет только еще хуже. Я скинул скорость, чтобы уверенно контролировать автомобиль, а между тем дистанция между мною и пикапом уверенно сокращалась.

Водитель пикапа не заметил, что его преследуют. Наконец, он повернул на подъездную дорожку своего дома и вышел из машины. На нем была видавшая виды рубаха и грязные джинсы. Засаленная бейсбольная кепка с какой-то дурацкой надписью была сдвинута на затылок, обнажая загорелый лоб. Я резко завернул, так что меня занесло, и припарковался прямо за ним. Выскочив из машины, я заорал:

– Ты сбил мою собаку! – мужчина обернулся и посмотрел на меня недоумевающе, как будто я обратился к нему на чужом языке.

В ушах стучала кровь, поэтому не могу быть уверен, что правильно расслышал и запомнил его слова:

– Я знаю, что сбил твою собаку… И что ты теперь собираешься делать в связи с этим?

Я на секунду остолбенел от этих слов. Затем, придя в себя, произнес, запинаясь:

– Ч-что? Что ты сказал?

Он улыбнулся, как будто бы пытаясь усмирить непослушного ребенка, и повторил медленно и с расстановкой:

– Я знаю, что сбил твою собаку… И что конкретно ты собираешься делать в связи с этим?

Ярость ослепила меня. В памяти всплыла фигурка Лии в зеркале заднего вида. Она стояла, вжав голову в плечи, и смотрела на корчащуюся от боли собаку.

– В стойку! – заорал я.

– Что? – спросил он с язвительной усмешкой.

– Стань в стойку! – повторил я. – Защищайся! Я тебя убью.

Пару минут назад здравый рассудок едва заставил меня сбросить скорость, когда я, кипя от ярости, гнался за этим человеком. Теперь же его наглая и надменная реплика по поводу сбитой Джинджер, которая, возможно, в этот самый момент погибает от полученных увечий, окончательно свела меня с ума.

Я ни разу не дрался в зрелом возрасте. Я не считаю, что драка – приемлемый способ разрешения конфликтов. Я даже не уверен, что умею драться. Но я хотел отдубасить этого мужика до смерти. Я совсем обезумел от гнева. И меня ничуть не пугала перспектива оказаться в тюрьме.

– Не! Драться я не буду, – сказал он. – А если вы ударите меня, мистер, то будете обвинены в применении насилия.

Я стоял, ошеломленный, в боксерской стойке. Стиснутые кулаки казались тверже алмаза.

– Дерись! – потребовал я.

– Нет, сэр, – процедил он сквозь остатки зубов. – Даже не подумаю. А вот если вы меня стукнете, это будет квалифицировано как нападение.

Он повернулся ко мне спиной и медленно побрел прочь. Я стоял на месте и трясся от ярости. Гнев отравил мою кровь.

Не помню, как я доехал домой. Не помню, как поднял Джинджер и отвез к ветеринару. Только помню, как она пахла, когда я в последний раз держал ее на руках. Помню, как тихонько заскулила, когда врач ввел иглу, чтобы прекратить ее страдания.

– И как мог человек сделать такое? – спросил я, сглатывая горькие слезы.

Потом еще много дней щербатая улыбка того мужика преследовала меня, являясь перед сном. Его слова: «Я знаю, что сбил твою собаку. И что ты собираешься в связи с этим делать?» – снова и снова звучали в моих ушах. Я живо воображал, что именно сделал бы с ним, если бы он вступил в драку. В этих видениях я видел себя супергероем, сокрушающим злодея. Иногда я представлял себе, что у меня в руках бейсбольная бита или другое оружие. Я причинял ему боль и увечья, жестокие увечья, чтобы они компенсировали все страдания – и мои, и Лии, и Джинджер.

На третий вечер, после безуспешных попыток заснуть, я встал с постели и стал писать в дневник. После того как я в течение часа выплескивал свою боль, горечь и возмущение, из-под моего пера вышло нечто неожиданное: «Обиженные обижают». Перечитав эти слова, как будто бы их написал кто-то другой, я спросил вслух:

– Что?

И моя ручка снова написала: «Обиженные обижают». Я откинулся на спинку стула, обдумывая написанное, и вслушался в голоса сверчков, воспевающих весеннюю ночь. «Обиженные обижают… – размышлял я. – И как же это связано с тем парнем?»

Обдумав все как следует, я начал понимать. Человеку, который смог с такой легкостью убить любимого кем-то пса, должно быть, была неведома та любовь со стороны животных, которую испытали мы. Человек, который способен просто уехать прочь, оставив позади рыдающего ребенка, наверняка не знает детской любви. Человеку, который отказался попросить прощения за то, что он разбил сердце целой семьи, должно быть самому когда-то разбивали сердце – много, много раз. Настоящей жертвой в моей истории был именно он. Несомненно, он действовал как злодей, но эти его деяния были порождением колоссальной боли, живущей внутри его.

Я долго еще сидел за столом, переваривая все это. Каждый раз, когда во мне снова вскипала злость на него и вспоминалась причиненная им боль, я думал о той боли, которую этот человек вынужден терпеть изо дня в день. Вскоре я заметил, что дыхание мое успокоилось, напряжение спало. Я выключил свет, лег в кровать и крепко уснул.

Жаловаться: говорить о своем горе, боли или неудовлетворенности.

В ходе этого переживания я испытал горе. Джинджер появилась в нашем деревенском доме в Южной Каролине пятью годами ранее. До того и после того к нам пыталось прибиться немало бродячих собак, но наш пес Гибсон всегда прогонял их прочь. А Джинджер почему-то позволил остаться. Было в ней что-то особенное. На основании ее поведения мы сделали вывод, что прежние хозяева ее обижали. Поскольку особенно недоверчиво она относилась ко мне, можно было предположить, что наиболее жесток был к ней мужчина. Понемногу, понемногу, приблизительно через год, она стала доверять мне. А потом мы с ней сделались настоящими друзьями. Я очень горевал о ней.

Конечно, я испытывал боль. Реальная душевная боль разрывала меня изнутри. Те, у кого есть дети, знают: мы готовы пережить любую боль, лишь бы защитить от страданий ребенка. И боль Лии удваивала мою собственную боль.

И еще я ощущал неудовлетворенность. Было противно, что я не отлупил того мужика, а также от того, что мне вообще захотелось применить насилие. Мне было стыдно оттого, что я так просто ушел прочь, и не менее стыдно оттого, что я с самого начала погнался за ним.

Горе. Боль. Неудовлетворенность.

Когда этот человек сбил Джинджер, было вполне уместно ощущать и проявлять все эти чувства. Возможно, вы пережили не менее сложный опыт на каком-то этапе своей жизни. К счастью, такого рода тяжелые события – редкость. Точно так же редки должны быть и случаи, когда мы жалуемся (говорим вслух о своем горе, боли или неудовлетворенности).

Но у большинства людей жалобы обусловлены отнюдь не столь глубоко болезненными переживаниями. Скорее мы похожи на лирического героя песни Джо Уолша «Жизнь была хороша» – нам толком не на что жаловаться, но все же мы частенько хнычем. Дела идут не настолько плохо, чтобы говорить вслух о горе, боли или неудовлетворенности, но жалобы – наше стандартное поведение. Это вошло в привычку – так мы себя ведем.

Прежде чем вступить на путь к освобождению от жалоб, вы, вероятно, пребывали в блаженном неведении относительно того, как много вы жалуетесь, и относительно пагубного влияния, которое эти жалобы оказывают на вашу жизнь. Многие люди ворчат десятки раз в день – по поводу погоды, или супруги, или работы, или собственного тела, своих друзей, экономики, водителей на дорогах, своей страны и так далее.

Очень немногие осознают, как часто они жалуются. Слова исходят из нашего собственного рта, поэтому вроде бы и наши уши должны их слышать. Но по какой-то причине эти слова не регистрируются как жалобы. Жалобы подобны дурному запаху изо рта: мы замечаем его, когда он исходит от другого человека, но не замечаем, когда пахнет от нас самих.

Вполне вероятно, что вы жалуетесь намного больше, чем думаете. И сейчас, после вступления в двадцатиоднодневную программу освобождения от жалоб, вы непременно начнете это замечать. Перемещая браслет с руки на руку, вы начинаете замечать, как много в вашей жизни квеча («квеч» на идише означает «непрестанные жалобы»).

До этого момента вы, возможно, могли совершенно искренне заявить, что вы не жалуетесь – а если и жалуетесь, то совсем немного. Естественно, вы думаете, что жалуетесь лишь тогда, когда у вас есть законные причины для недовольства. В следующий раз, когда попытаетесь обосновать свои жалобы, вспомните мою историю о Джинджер и спросите, так ли ужасно то, через что вы сейчас проходите. Затем примите твердое решение освободиться от жалоб.

Если на первых порах тебе не удается преуспеть в своем начинании, значит, ты продвигаешься чуть лучше среднего.

    М. Х. Алдерсон

Все, кому удалось достичь рубежа в двадцать один день без жалоб, потом говорили мне: «Было нелегко, но оно того стоило». Ничто ценное не дается легко. Просто? Да. Но «легким» путь к успеху не бывает. Я говорю это не для того, чтобы расхолодить вас, но для того, чтобы вдохновить. Если вы обнаружите, что процесс освобождения от жалоб (отслеживание своих слов с тем, чтобы изменить их) дается вам с трудом, это не означает, что у вас не получается. Как сказал М. Х. Алдерсон, «Если на первых порах тебе не удается преуспеть в своем начинании, значит, ты продвигаешься чуть лучше среднего». Если вы жалуетесь, это нормально – так и должно быть. Теперь вы это осознали и можете изгнать жалобы из своей жизни.

Просто переодевайте свой браслет с руки на руку, с каждым разом начиная свой путь заново.

Недавно мы с Лией – которой теперь уже пятнадцать лет – поехали в Александрию, штат Индиана, чтобы повидаться с Майком Кармайклом и его женой Глендой. Майк работает маляром. Сорок лет назад ему в голову пришла интересная идея. Он пробил отверстие в стандартном бейсбольном мяче и продел сквозь него бечевку. Ежедневно, возвращаясь с работы, он окунал мяч в ведро с краской и подвешивал сушиться. И каждый раз он делал отметку в специальном журнале, чтобы знать, сколько слоев краски наросло на мячике.

Когда набралась тысяча слоев, его мячик приобрел размер и продолговатую форму бака из-под отбеливателя. Майк не переставал удивляться, как это краска день за днем могла превратить мяч в такую большую фигуру – а ведь толщина одного слоя не превышает одну сотую дюйма.

В 1977 году Майк решил вывести свой эксперимент на другой уровень. Он взял новый бейсбольный мячик, проделал в нем отверстие побольше и насадил на металлический штырь. Он повесил мяч у себя в мастерской и предлагает всем гостям – своим родным, друзьям и случайным знакомым – нанести слой краски на этот мяч. Теперь рядом с этим мячом красуется вывеска: «Самый большой в мире шарик из краски».

Мы с Лией подъехали к воротам Майка. Когда мы вошли в помещение, где висит шар, мы увидели, что он теперь не просто подвешен к потолку – для него пришлось соорудить прочную металлическую конструкцию. Майк гордо стоял рядом со своим произведением, и я только ахнул, увидев, сколь огромным стал мячик.

Я спросил у Майка, сколько он весит. Майк рассказал, что несколько месяцев назад он при помощи крана снял его с подвески и погрузил на грузовик, чтобы отвезти на грузовые весы. Согласно правилам высшей бейсбольной лиги, стандартный мячик весит 5,25 унции [1 - Чуть меньше 150 грамм.]. А этот мяч, покрытый десятками тысяч слоев краски, каждый из которых имеет толщину не больше человеческого волоса, потянул на 3500 фунтов [2 - Более полутора тонн.]! Я был ошеломлен. Немного оправившись, я спросил:

– А каков его размер?

По стандартам высшей бейсбольной лиги диаметр мяча должен составлять от 2,875 до 3 дюймов [3 - От 7,3 до 7,6 см.]. Именно таким был этот мяч изначально. Майк с Глендой взяли рулетку и растянули ее напротив мяча, чтобы мы видели: