Опасная колея

– Так ведь уже завели, никуда не денешься, – возразил Ивенский, не то что напуганный – не умел он пугаться, то ли по характеру, то ли по молодости лет – а, скажем так, заинтригованный. – Просто так закрыть тоже не можем… И потом, ведь интересно, Максим Семенович! Не каждый день у нас магов убивают, а? Я пойду работать?

– Ступайте, что поделаешь, – вздохнул первый пристав. – Только осторожнее будьте, Роман Григорьевич, очень вас прошу!.. Да, и нового надзирателя пришлите сейчас, пусть представится.

– Ведь он тоже в штатском сегодня, – заметил Ивенский с порога. – Я велел.

– Ничего, и без мундира познакомимся как-нибудь.

Роман Григорьевич удалился. Максим Семенович долго глядел ему вслед, пригорюнившись.

Подчинённого своего, Романа Григорьевича Ивенского, Максим Семенович очень ценил. Но в день, когда только известно стало о назначении нового второго пристава, его высокоблагородие господин Окаймленный, был очень недоволен. «Имейте в виду! Самого генерала от инфантерии, героя Второй Крымской, господина Ивенского Григория Романовича единственный сын!» – многозначительно сказали ему у обер-полицмейстера. И он потом весь день сердито бубнил себе под нос: «Ещё не хватало нам в управлении генеральских сынков! И что он в сыскном позабыл? Можно подумать, других мест мало – нужно к нам лезть! Капризы барские! С жиру бесится золотая молодёжь! И как с ним обращаться-то нужно, а? Будет теперь свои правила устанавливать…»

Что ж очень скоро он своё мнение переменил: на типического генеральского сынка, какими себе представлял оных Максим Семенович, молодой пристав Ивенский решительно не походил. И умён был от природы, и образование получил отменное – такое знал, что непонятно зачем и знать-то нужно. С виду крепким не казался, сложение имел изящное, однако, вынослив был не хуже других, стрелял метко, владел и благородной шпагой, и лихой шашкой, и даже разбойничьим ножом – откуда такое умение у юноши из известной дворянской фамилии? Был сдержан и немного замкнут, но без высокородной снисходительности, просто по натуре своей. Вёл себя почтительно настолько, насколько этого требовала разница в чинах, в годах и в опыте. Правил своих устанавливать и не думал, напротив, служил добросовестнее и аккуратнее многих: дисциплину знал, и бумаги умел содержать в порядке (хоть и жаловался, что их слишком много), и со свидетелями разговаривать, и допрашивать без лишней жестокости, но и без лишнего снисхождения. В частной жизни был скромен: жил от родителя отдельно, одевался без франтовства, в свет выезжал редко – желал бы и вовсе не выезжать, да происхождение обязывало, не хотел огорчать отца. Об игре и прочих дурных пристрастиях нынешней молодёжи и речи не шло. О взятках и подавно. Ну, золото, а не подчинённый! Одно в нём тревожило Максима Семеновича: это его бесстрашие – не юношеское, шальное и глупое, которое скоро проходит, а холодное, рассудительное, казавшееся едва ли не равнодушием к собственной судьбе. Такое уж не пройдёт, и долго с этим не живут.

– …Роман Григорьевич, душа моя, – выговаривал он ему. – Да зачем же вы под нож полезли, ведь были совсем в стороне!

Тот отвечал спокойно:

– Что же мне оставалось? Ведь иначе на надзирателя Каширина пришёлся бы весь удар. Для него он непременно вышел бы смертельным, мне же могло повезти. И повезло, к слову.

– А кабы нет?!

– Что ж… У Каширина большое семейство, у меня, по счастью, своего семейства вовсе нет.

– Но отец ваш, Григорий Романович…

– Он боевой офицер. Он бы понял.

Вот и поговори с ним! А ведь совсем ещё мальчик по летам. Откуда в нём это?

…– Откуда у вас такой ужасный шрам Роман Григорьевич? – длинный, тонкий и белый, он шёл наискось от середины лба к левому виску.

– Этот? Да разве он ужасный? Османская пуля вскользь прошла, я, помню, даже не плакал…

Да, с одной стороны, хорошо, что дурное дело досталось именно Ивенскому – глупостей не натворит. Но и не поостережется, нет! До конца пойдёт. Знать бы ещё, до какого… или до чьего?…

В отличие от второго пристава Ивенского, покорившего сердце Тита Ардалионовича с первых же минут знакомства, первый пристав Окаймлённый особого впечатления на него не произвёл – средних лет, крепкий, лысоватый, простоватый и по облику, и в речах – про таких говорят: «звёзд с неба не хватает». Зато встретил сердечно, усадил, расспросил о первых днях службы, о родителях, а там и знакомые общие обнаружились…

Говорили довольно долго, и невдомёк было молодому надзирателю, что в этот самый миг совсем в другом кабинете решается его судьба.

Максим Семенович как в воду глядел. Ивенский даже не удивился, когда в кабинете его обнаружился некто. Невысокий субъект, скучный-скучный, серый и невзрачный, как моль, но с хорошей выправкой и манерами человека благородного.

Могу ли я говорить со вторым приставом господином Ивенским? – спросил он голосом бесцветным и тихим, глядя в ему прямо в глаза. Вопрос явно был праздным, человек прекрасно знал, кто передним.

– Извольте! – ответил Роман Григорьевич, приподнявшись в кресле навстречу вошедшему. Он хорошо знал, где именно водятся такие скучные серые субъекты. – Я слушаю вас со всем вниманием.

– Разрешите представиться, Иванов, агент по отдельным поручениям Особой Канцелярии, – руки он не подал.

– Душевно рад знакомству, – немного нервно улыбнулся Роман Григорьевич. – Что же вас привело в наши скромные стены, господин Иванов?

– Служба, ваша милость, служба. Одно маленькое дельце… Впрочем, не такое уж и маленькое…

– Я полагаю, речь идёт о смертоубийстве на Боровой? – Роман Григорьевич не любил долго ходить вокруг да около.

– Вот именно, – мило улыбаясь, подтвердил агент. – Оно ведь находится в вашем производстве?

– В моём.

Во рту отчего-то сделалось противно и сухо.

– И следственные действия проводили вы лично?

– Да. Именно я.

Тут серый человек повздыхал сочувственно, потёр руки в серых перчатках, пожевал губами, будто собираясь с духом перед чем, чтобы сказать нечто чрезвычайно неприятное для собеседника.

– Видите ли, мой милый… простите, если немного излишне фамильярен…

– Ах, как вам будет угодно! Продолжайте! – вскричал Роман Григорьевич с нетерпением. Он чувствовал себя подсудимым, дожидающимся оглашения приговора.

– Так вот, дельце это, как вы, наверное, и сами заметили, имеет свойство весьма деликатное. Тут затронуты интересы очень, очень важных персон, – человечек возвёл очи к небесам. – А потому у нас с вами есть два возможных варианта. Либо вы передаёте его нам, а сами проходите слегка болезненную, но, в общем, безопасную для здоровья процедуру, которая заставит вас забыть детали событий последних дней, либо…

– Либо?

– Либо вы продолжаете заниматься этим делом, но переходите на службу в наше ведомство, с заметным повышением в чинах, разумеется. Второе для нас является предпочтительным, поскольку шаги, уже предпринятые вами в этом расследовании, характеризуют вас с самой лучшей стороны… так каково же будет ваше решение, мой милый?

Каково будет решение?! Да разве найдётся на этом свете хоть один молодой сыскной, не мечтающий поступить на службу в Особую Канцелярию? Одному из сотни, а может, из тысячи выпадает такая удача!

– Это действительно возможно? – стараясь выглядеть совершено равнодушным, спросил Ивенский, глядя куда-то в окно, поверх головы визитёра.

– Безусловно, – мягко улыбнулся господин Иванов. – Иначе зачем бы я к вам пришёл? Так вы принимаете наше предложение? Вы можете перейти к нам навсегда, или, если вам будет угодно, вернуться на старое место по завершении дела. Выбор за вами. Что же вы молчите?

Роман Григорьевич молчал. Потому что вспомнил про Удальцева, посвященного во все детали «деликатного дельца». Боги милостивые, как быть с ним?! Предупредить господина Иванова, тем самым обрекая бедного юношу на «слегка болезненную» и наверняка не такую уж безопасную для здоровья процедуру стирания памяти? Промолчать, рискуя быть, со временем, уличённым в утаивании служебной информации? Впрочем, со временем ли? Наверняка в канцелярии прекрасно знают о том, что следствие он вёл не в одиночку. Знают и ждут, как-то он теперь себя поведёт?

– Господин Иванов, – сказал Ивенский твёрдо. – Я почту за честь принять ваше предложение, но должен предупредить. Расследованием я занимался не один. К нему было привлечено ещё одно лицо.

– Молодец! – серый человек просиял так, будто дорогой подарок получил. – Я знал, что вы примете верное решение относительно надзирателя Удальцева! (С ума сойти! Мысли он, что ли умеет читать?) Разумеется, нам хорошо известно об участии в деле вашего юного подчинённого. Но я рад, что вы сами это поняли и сочли необходимым продемонстрировать свою благонадёжность… Что ж. Вам определённо понадобится помощник. Пусть им остаётся господин Удальцев, его, по крайней мере, не нужно вводить в курс дела. Если он сумеет себя хорошо зарекомендовать – вы сможете сотрудничать и дальше. Если нет… Что ж, память подправить никогда не поздно. Итак, зовите его, и едем. Внизу нас ждут сани. Вещи свои вы сможете забрать позже, или распорядитесь, пусть их вам пришлют.

– Раньше я должен доложить своему начальству об убытии, – возразил Ивенский.

– Не беспокойтесь, мы уведомим господина Окаймлённого сами, – небрежно махнул рукой Иванов.

– Но мне хотелось бы сделать это лично, – вздохнул Роман Григорьевич. – Видите ли, я многим обязан этому человеку…

Иванов пожал плечами.

– Пожалуйста, как вам будет угодно! Лично так лично. Мы ведь никуда не спешим.

Окаймлённый и Удальцев ещё не завершили встречу, превратившуюся из служебного представления в приватную беседу, когда Роман Григорьевич вернулся в кабинет своего начальника, теперь уже почти бывшего.