Тутытита

– А что же, когда приёмо-сдаточные испытания?

– Какие такие испытания? – сопровождающий аж пригнулся от вопроса. От волнения он в словах букву «к» стал произносить длинно, будто их там две или даже три.

– Лодка идёт на продажу индусам, кто-то же должен быть в сдаточном экипаже.

Вот когда я это сказал, то там, в центральном, случилась сцена.

Сопровождающий выдал какие-то пугающие звуки, побежал к рубочному люку – не слышал ли кто, вернулся, уставился на меня глазами, полными ужаса, как будто увидел перед собой жерло ада, отшатнулся и, постепенно приходя в себя, выдал:

– Это секретная информация. Никто не должен. А если и должен, то не вы. То не мы. Что теперь будет! Как вы смеете?

Подключился и интеллигентный Борис Маркович, он сказал:

– Эта информация, Вадим, отнюдь не открытая, стало быть, мы с вами обязаны чтить задачи страны и держать их в секрете.

Я их перебил, как обычно, без всякой культуры общения: Я не знаю, дорогие друзья, чего вы так всполошились, но там, где я был три года назад, о той секретной информации знал любой дворовый пёс, знали дети и знали продавщицы пивных ларьков.

Мне ничего не ответили, видимо, обиделись на то, что я позволил продавщицам и псам знать наш секрет. Наверное, на это.

Оставшееся время, которое мы провели на заводе, Борис Маркович со мной не разговаривал, только по работе и только с использованием своего любимого слова «отнюдь», подчёркивая, какая огромная чёрная пропасть в культуре простирается между нами.

В тот момент я не знал, что, когда этот борт будет через несколько лет сдаваться, мой друг мичман Лысенко Алесей Иванович, записавшись в сдаточный экипаж, выйдет на нём в море. На лодке случится авария, погибнет много людей. В их числе и Алексей. Вечная память вам, ребята!

Вот. А вы говорите – интеллигенция. Надысь вам всем.

С тех самых пор, когда в меня тычут словом «отнюдь», я всегда хочу спросить – от чего?

4.6

Самое время о Ларисе, которая Ипатьевна. Она была набожна. Соблюдала все, какие есть, посты, знала все праздники, часто посещала церковь и носила платок.

Я давно заметил, что люди, не востребованные в жизни, порой находят себя кто где. Я знавал поэтесс, у которых вуаль закрывала свисающий абордажным крюком нос. В иных просыпается любовь к фауне или флоре, и они своей любовью щедро орошают кошек и кактусы, ожидая взаимности.

Я видел писательниц – пятидесятилетних нимф, которые писали о себе так: моя фигура, мол, похожа на амфору на длинных стройных ногах. Ну, амфор там на самом деле три. Одна между подбородком и тазом и две рульки, которые ноги. Всех этих людей объединяет одно – они как найдут себя где-то, так и получают там прописку, и их оттуда уже не выковырять, у них там корни проросли.

Лариса корнями вросла в Закон божий. «А вы знаете, – говорила она, влетая в кабинет, – что сегодня какой-то там день какого-то там чудоугодника?»

Никто не знал. Но все делали соответствующие моменту лица. Один я не делал. Я не был против именинника, но я не врастал конечностями никуда.

Лариса имела фигуру трансформаторной будки. Даже её выдающаяся грудь никак не выдавалась, потому что её догонял живот. На голове – вечное гнездо, о котором я писал выше. Одевалась она словно школьница из семьи алкоголиков – какие-то мятые юбки и застиранные кофты. Ну конечно, ей некогда, у неё каждый день то пост, то кто-то посетил святые развалины Пантикапея в чунях на босу ногу. Это важно, потому что если не в чунях, а, допустим, в валенках – то это уже совсем другой праздник и его отмечают в другое время.

Лариса Ипатьевна порой блистала остроумным творчеством. Помню, у нас сменился директор, пришёл новый, вполне себе культурного вида руководитель. Говорили, что знающий, хоть и молодой. Он никогда не ругался, обязательно вслушивался в то, что ему говорили, пытался вникнуть. У него, на мой взгляд, вообще был только один недостаток. Да и то довольно спорный и неизбежный недостаток – фамилия его была Дыдычкин. Ну вот такая фамилия. Вполне себе повод для неумных шуток. И вот случился однажды у директора некий праздник. Юбилей ли или Лариса просто решила его поздравить со вступлением в должность – не знаю. Но она повела весь отдел в нашу огромную переговорную, где собралось много народа, дабы поздравить директора. Мы шли за ней, неся какой-то подарок, Борис Маркович нёс цветы. Татьяна Григорьевна, одна из сотрудниц нашего отдела, славившаяся тем, что громче всех смеялась над шутками Ларисы, тоже была с нами. Она шла с начальницей рядом. Взошли. Именно так, потому что по виду наших дам – Ларисы и Татьяны – я понял, что самый пик нашего шикарного поздравления ещё впереди. Лариса сказала юбиляру несколько дежурных фраз о том, какой он молодец, и дальше случилось то, зачем я это всё пишу.

Дальше Татьяна с места в карьер, без предупреждения, словно Гитлер в сорок первом, начала читать. Стихи. По памяти, сбиваясь, но тут же поправляясь. Стишата выглядели помпезно – что-то про арматуру, наших конструкторов, которых гордо ведёт с кем-то в бой наш новый директор. Я глядел по сторонам и по забагровевшему, как свекла, лицу Ларисы догадался, кто автор этой нетленки. Далее последовала рифма, от которой у меня до сих пор, как вспомню этого рифмованного уродца, метастазы речи. Татьяна почти кричала: «И выходит без дыды. И не туды. И не сюды».

Я дальше ничего про арматуру не помнил. Я дальше какое-то время вообще ничего не помнил. Мне мерещилась саванна, а я – перламутровый почему-то лев, и все самки местных крокодилов на меня засмотрелись плотоядно. Я было от них убегать, но у них такие длинные ноги, что мне этого сделать никак. Ой, мама!

Лариса была падкой на блестящие побрякушки. Я не про украшения, которых на ней отродясь не было. Я про разные грамоты и знаки отличия.

Однажды она вернулась в очередной раз с Камчатки, сняла ветхое пальто, и все ахнули, потому что её величавая грудь была украшена медалью. Медаль контрастно сверкала серебром на чёрном фоне унылой кофты.

– А у вас такая есть, Вадим? – спросила она меня, когда все устали трясти её за всё подряд, выдыхая в неё поздравления совместно с запахом съеденного.

А у меня такой медали не было, я ей так и сказал. Все снова ахнули – как так? Медаль была юбилейная, 300 лет флоту. Я один тут флотский, а у меня нету. А у неё есть, вон висит, почти пленённая грудью.

Нам те медали тогда так и не дали на флоте. Хватило только командиру, старпому и заму. А нам сказали, что потом. А потом не случилось. А ещё через полгода у нас по базе прошёл слух, что в отделе кадров их можно купить. Я не стал.

Эту медаль Ларисы мы обмывали в отделе в обед и вечером – такой повод. Мы в обед чуть не каждый день и без повода, а тут сразу такой приятный повод. Лариса таяла от комплиментов, которые вращались вокруг того, что она заслужила и кто как не она. Таяла, как сисятный сугроб под весенним злым солнцем. Все были рады, обычно молчавшие наши интеллигенты разили наповал своим красноречием и знанием разных красивых историй, каждая из которых обязательно заканчивалась призывом выпить за заслуженную правительственную награду.

Меня всегда забавляли люди, которые в обычном состоянии стеснялись собственного голоса, у них во рту росло что-то кустистое, а когда принимали сто пятьдесят на впалую грудь – то сразу соловьи слова и орлы мысли. Им – тоже надысь на весь их кургузый чепец, который сами они почитают за голову.

4.7

Вообще надо сказать, что задумка моего начальства – взять флотского офицера и он успешно всё порешает – провалилась.

Они почему-то думали, что вот приеду я – и всё, проблемы исчезнут. Ну и как бы не так. Да, я хорошо понимал моряков, а они меня. На этом мои преимущества заканчивались.

Я говорил начальству: дайте на баню, мы в неё будем ходить и смывать с себя всё, что налипло. Там, на этих базах, душа нет, ванных нет, горячей воды нет, как часто бывает, нет ни холодильников, ни телевизоров, а в некоторых «гостиницах», бывших матросских казармах, нет стаканов, чайников и кровати часто стоят на кирпичах. Начальство в ответ ухмылялось, говорило мне, чтобы я его не смешил и где это видано, чтобы моряки с лодок не помыли и не накормили своего, меня то есть, им непонятно и даже чуточку смешно.

Самым унылым было ожидание. На базы из городков мы как-то добирались, нас частенько даже подвозили, а вот обратно – никого не интересовало, как мы доберёмся. И что толку с того, что я флотский офицер – едут люди на машинах с базы и нас не берут. Они нас не знают. Поди, думают: стоят каких-то два гражданских ушлёпка, ну и пусть стоят, болт им в дышло и пять в уме. Мне всё это было понятно – мы на своей базе тоже чужих не подвозили. Так можно было простоять три часа, пять или больше. Самое главное – было непонятным, сколько ещё стоять. Когда нет временного ориентира – хоть провались, а себя жалко.

Вот на базе «Гаджиево» этой проблемы не было – сама база располагалась на краю городка. И, видимо, для баланса проблем тамошнее начальство устроило такую организацию, что даже у меня, когда мы первый раз туда приехали, закончились маты.

В гостиницу – побитое, как после бомбёжки, здание – не пускают, пока не получишь разрешение в комендатуре. А это на другом краю посёлка, круто в гору, и ты туда с сумками. Там над тобой, дураком, посмеются – а что им ещё делать, хоть какое-то развлечение, – и ты обратно с горы, с сумками.

Внутри казармы, которая гостиница, пахло погибшими пару лет назад крысами, внутри «номеров», кроме двух дощатых, стоящих на кирпичах «кроватей», ничего нет. Нет, неверно. Ничего – это когда хоть что-то. А когда под скрипучим дырявым полом ещё кто-то пищит и ведёт половую жизнь – то это уже по-другому называется.

На саму базу к лодкам нас не пустили – надо получить разрешение в местном режиме. Режим у них – это злой мордоворот в маленьком окошке, и только по пропахшему духами поту понималось, что мордоворот – женщина.

Она проверила наши документы, сказала, что нет подписи какого-то мужика, а без неё она нам ничего не даст. Мы спросили, кто такой этот мужик и где его искать, та ответила, что это начальник режима и кабинет у него на базе.

– А как же туда попасть, если вы нас туда не пускаете? – на этот вопрос окошко с грохотом закрылось, а из-за него прошипели, что мы «понаехали тут».

Вот тут у меня обычно заканчивались маты.

Моя начальница, Лариса Ипатьевна, порой тоже выезжала на флот, ей там очень нравилось, особенно на Камчатке. Мне это тоже понятно, потому что женщина, да ещё и с такими сиськами на флоте – совсем диковинный зверь, как кенгуру в Антарктиде. Ей – не изволите ли откушать, когда за вами прислать, куда подать, а не хотите ли на выходные в Петропавловск на машине в музей и ресторан, а не возьмёте ли икры нашей местной немножко, килограммов пять…

Вот так ездить, конечно, хорошо. Лариса очень любила флот. И когда мы с Андрюхой, вонючие и заросшие, как йети, возвращались из этих клоак, наша начальница, а вместе с ней и все её подвывалы, нас яростно не понимала. Ну как же так? «Да не смешите меня», – говорила она мне.

4.8

Такое положение вещей, когда мы возим туда-сюда бумажки, а нам их подписывают не глядя, рано или поздно обязано было предъявить нам всем по счёту.

Гавкнуло в 2006 году, когда мы с Андрюхой приехали на базу «Видяево». За полчаса до нашего приезда рванул клапан по первому радиоактивному контуру на одной из лодок, и все обгадились так, что дух стоял аж до Москвы. Жертв, слава быстрым действиям моряков, не оказалось, но удушье пленило всех. Я видел капитана первого ранга, у которого тряслись руки и лицо, я видел адмирала с заплаканными – от усталости, как он говорил, – глазами. Я там многих видел, они вели себя необычно, и это было заметно, хотя раньше я не знал ни их, ни как там у них обычно.

Эту лодку, где рвануло, как и десяток других, мы обследовали в прошлом году, дали разрешение на эксплуатацию ещё на год и вот приехали продлять. И вот на тебе.

По этой лодке слово «обследовали» надо бы взять в кавычки – она и ещё две лодки на тот момент были в море. Нам подписали липу. Хотя, если бы она тогда стояла у пирса, мы привезли бы те же самые акты. Разница не велика.