Конец «Золотой лилии»

* * *

Покинув милицейское управление, Слепаков подошел к стенду, на котором были представлены довольно размытые фотографии и, видимо, компьютерные фотороботы разыскиваемых опасных преступников, террористов и убийц. После чего Слепаков исчез из нашего поля зрения; по каким причинам и где его мотало по городу, неизвестно.

В районе Строгино появился он к вечеру, когда стало темнеть. Сырая поземка струилась по выбитому асфальту. Зажглись фонари, бросая красноватый и лиловато-аметистовый отсвет на поверхности черных луж. Электрические ядовито-сиреневые, изумрудные, густо-красные, как томат, вспыхнули названия магазинов и кафе. Засияли золотой мишурой витрины, осветились мириады жилых ячеек в панельных шестнадцатиэтажках и хрустальные окна в скребущих черное небо пестрых элитных башнях. Потоки автомобилей, поворачивавших с Окружного кольца, слепили, ярко освещая сильными струями света фасады домов и полуоблетевшие деревья. Представлялось, будто и дома, и деревья вдоль тротуаров таинственно шевелятся, неслышно передвигаясь с места на место. А в обратную сторону льется поток машин с рубиновыми огоньками. Люди шли парами, компаниями или одиночками, намотав на руку конец собачьего поводка. И черные хвостатые тени выгуливаемых псов, и маленькие дети, что-то пищащие, ведомые за ручку родителями, и какие-то горланящие парни с неизменными бутылками пива, и стройные девушки в одинаковых кожаных пальто с капюшонами… Все это мелькало в глазах понуро бредущего Слепакова. При выезде от одного из кварталов его ярко выхватили из полумрака фары огромного серо-стального джипа. Он остановился, хмуро ворча, но внезапно распахнулась дверца джипа.

– Слепаков? Севка? Севводстрой? Здорово! Не узнал? Ха-ха-ха-ха-ха!.. Ой, не могу, ха-ха! Потрясающий вечерок! Во встреча, а? Ну, Слепаков! Да я что-то не… Хотя вроде бы как знакомы… Тошка Квитницкий! Ну? Спецучилище… ну? Не врубаешься? Антон! Я – Антон!

– Антон… – растерянно промямлил Слепаков, обретая наконец силы, чтобы восстановить память. – Верно, Антон Квитницкий… Привет… Как ты здесь?

– Был на минуту у сотрудника, кое-что уточнял. Да плевать! Ты как? Куда идешь? Домой? Кто там у тебя – баба, мелочь? Никого нету? Ха-ха-ха-ха-ха… Ну, это ж класс! Садись рядом, не возражай! Едем сейчас же пить, жрать, говорить! Друг ситный! Вымер, исчез, а тут попался!

Слепаков, чувствуя себя совершенно очумело, оказался на сиденье рядом с бывшим приятелем юности. Дверца захлопнулась, и огромный, мерцающий никелевыми надписями «мицубиси» понес его над остальными автомобилями, будто дельфин над косяком крупной и мелкой сельди.

– Ах ты, мой дружище, пареный-жареный, куда ж ты провалился? – орал Антон Квитницкий, поражая Слепакова тем, что за четверть века, сильно изменившись внешне, нисколько не растерял энергии и неиссякаемо веселого нрава.

– Да, верно, дружили… В училище… И потом встречались… – вспоминал больше для себя Слепаков. – Ты располнел, Тоша, малость и волосы…

– Какое «малость»? Разжирел, как племенной хряк, но плотен – смотри… – Квитницкий, не снимая широких кистей с руля, надул бицепс. – Помнишь, как рвали штанги? Кое-что осталось, ого! Помнишь, как в спортзале выкидывали двухпудовку по тридцать раз? Живем! Ты где? Службу волокешь какую-нибудь? Или коммерсантствуешь?

– Выкинули из конторы. Пенсия по выслуге лет и консультируй… то, что никому никогда не понадобится. А вообще, вместо полевых испытаний игрушек для спецназа, делаем электрочайники, тостеры, скороварки, выжималки… Катастрофа! Жена играет на аккордеоне в полуборделе, который называется «Салон аргентинских танцев». С женой – хренотень… Словом, жизнь катится под гору. И в конце меня ждет, кажется, взрывное устройство.

– Не неси лабуды, Севка, не дам кануть. Имею возможность помочь другу. Это мне зачтется как доброе, от чистого сердца деяние посреди лавины грехов. Жена чего – скурвилась? Плевать! Возьмешь другую. У тебя вроде от первого брака дитё было… А тут нету? Сэ си бон, как говорят французы. Я с первой развелся из морально-этических соображений. Я ей (кандидатше наук) сказал: «Бросаю к раздербеневой бабушке всю вашу дрёбаную и гробаную математику и ухожу. В эту подлую, низкую, алчную, преступную, сквалыжную жизнь». Так мне и надо. Недаром говорится в Писании: «Коемуждо по делом его».

– Ты ведь тридцати двух лет стал доктором, профессором! А теперь, значит, ты не математик? А кто?

– Я в тридцать два года решил задачу, которую вся мировая математика не могла одолеть полвека. А я решил! И что же? Доктор математических наук. Статьи в европейских журналах. А когда вся эта железобетонная пирамида с красной звездой на верхушке рухнула по вине главных идеологов – что мне оставалось? Стоп! Хороший кабак, сейчас посидим.

Припарковав джип, Квитницкий вывалился из него, как из танка, посреди разноцветных «пежо», «мерсов» и «БМВ». Еще раз, шумно пыхтя от радости, обнял Слепакова и потащил в подъезд ресторана. Над входом горело, испуская импульсивно пунцовые и оранжевые лучи, электрическое солнце – заходящее или восходящее. И его через каждую минуту перечеркивала и вновь угасала бриллиантовая надпись. Слепаков успел разглядеть, что на иностранном. У двери с двумя кустами сиреневых хризантем раскланялся швейцар в белом фраке и приподнял белый цилиндр.

Квитницкий сбросил в гардеробе черный лайковый реглан с золочеными пуговицами и предстал толстопузо в блестящем темно-сером костюме, васильковом галстуке на розовой рубашке.

– Скажи, что я с тобой, а то чего доброго не пустят, спросят чего… – шепнул Всеволод Васильевич и стеснительно оглядел свой бурый, давно не утюженный пиджак, брюки тоже были плебейские, зеленая водолазка – более-менее.

– Здесь не спрашивают, – беспечно сказал Антон. – Здесь принимают мои заказы, дружище.

Подплыл скромно, весь в черном, как на похоронах, метрдотель. Нежно улыбнулся Квитницкому:

– Прошу, прошу, джентльмены.

– Стол на двоих, – небрежно приказал Антон и пояснил: – Деловая встреча, сугубо.

Слепаков сел за столик, поражаясь европейской стильной роскоши и какому-то торжествующему хамскому шику посетителей. Женщины почти все были молоденькие, сильно накрашенные, предельно оголенные и подчеркнуто веселящиеся, напоминая туалетами и поведением пестрых, стрекочущих, резко вскрикивающих тропических птиц. Мужчины, молодые и не особенно, выглядели по-разному: одни в идеальных смокингах и дипломатических сюртуках типа редингота, другие в обычных костюмах, но, чувствовалось, очень дорогих. Официант, будто облитый синей атласной курткой, прилизанный, лет двадцати, наклонил голову.

– Вне прейскуранта, – произнес Квитницкий, подмигивая. – Семга, икра зернистая…

– Лучше красная. Вы понимаете, нельзя…

– Нельзя? – очень удивился Антон и сделал маленькие заплывшие глазки совершенно круглыми.

– Тогда в закрытой посуде… – хихикнул молодой прилизанный.

– Да хоть в космической капсуле. Ну, организуй салатики – крабы, креветки, миноги, мясной под майонезом, помидорчики, маслины и т. п. Итальянщину с устрицами, что-нибудь такое.

– Маринованный корнишон? Осетрина? Шампиньоны? Или белые по-боярски?

– Естественно. Первое, второе и третье. Остальное – ветчина настоящая тамбовская, салат из куропатки, всякие острые штучки-дрючки с пикантным соусом…

– А на «потом»? Стейк? Бараньи отбивные?

– На «потом» все доставь. Водка отечественная, лучшая. К мясу красное вино, принесешь карточку. А сейчас шампанское со встречей. Действуй, мальчик, действуй! Ни минуты простоя.

И началось элегантное обжорство, подобно которому Всеволод Васильевич давно не имел случая наблюдать, а тем более принимать в нем личное участие. Нельзя сказать, что ему не приходилось пробовать всевозможные дорогие и дефицитные лакомства вроде семги и икры, все это, может быть, менее фешенебельно поданное, он знал и по банкетам в праздничные дни в своем спецпредприятии; кое-что когда-то получал в коробках праздничных «заказов». Но все это было так давно и, главное, настолько связывалось в сознании с другой жизнью и эпохой, что угощение, заказанное Квитницким, поразило Всеволода Васильевича. И он заранее сдерживал себя в отношении спиртного. Антон Германович Квитницкий возмутился, пробовал ругаться и заставлять вновь обретенного друга. Но Слепаков отговаривался неважным здоровьем. Что-то окончательно решенное на сегодня делало его осторожным.

Тогда Квитницкий махнул рукой на сдержанного пенсионера и принялся так активно за выпивку и закусон, что его правая рука, владеющая то наполненной хрустальною рюмкой, то серебряной вилкой с куском снеди, стала казаться подобием мясистой порхающей бабочки, беспрерывно взлетающей от стола к сочно жующему рту. Левой рукой Антон Германович предпочитал эксцентрично жестикулировать. И в процессе еды и питья быстро и внятно говорить.

– Так вот, «короче», как принято выражаться в среде современной продвинутой молодежи. Я бросил жену, бросил институт, математику и нырнул в пузырящийся и клокочущий, как таган с супом, бандитско-коммерческий мир. Чтобы найти себе достойное, а главное, жирное место. Но не тут-то было. Кругом все схвачено, растаскано, поделено, и продолжается дележ до сего дня. Буря в недрах делового народа. Временами мордобой, провокации, наезды. Постреливают. Потом, кому не повезло, великосветские похороны, горы цветов, плачущая молодая красавица-жена, опирающаяся на руку скорбного друга, симфонический оркестр, отпевание, сладкий церковный хор в престижном храме и мраморное надгробие чуть поменьше Мавзолея Владимира Ильича с выбитой золотом надписью «Семен Егоров» или «Гиви Садулия»… Без перечисления титулов, воинских званий и научных степеней. Ну нет, думаю, это не по мне. Чувствую, в бизнесмены я не попадаю. И в какие-нибудь советники тоже. Знаешь, как в «Свадьбе Фигаро» говорится про карьеру военных? «Чести много, а денег мало!» А мне наоборот, я не гордый. Тогда поразнюхал и вижу: осталось риэлторство – и долго еще будет хорошей дойной коровой. Я туда, в качестве младшего делового партнера.

– Это когда спаивают одинокого пенсионера, занимающего однокомнатную хибарку, он подписывает дарственную…

– Как тебе не стыдно, Сева, за кого ты меня принимаешь! Хотя в самом начале такие варианты предлагались.

– Ну да, пенсионера потом находят либо в канализационном люке, либо – лучший случай – на краю безлюдной деревеньки в Тверской или Ярославской области… В бревенчатой развалюхе… А московская квартирка реализуется.

– Сева, умница, ты в курсе. Всем сердцем и острым нюхом почуял я восторг невероятных возможностей, вплоть до самых преступных сюжетов. Но я подобных мерзостей избежал. Как-никак доктор наук, профессор, свободное знание английского и немецкого. Нет, друг мой, я заключаю сделки по продаже-покупке московских офисов. Представляешь? Израильской или американской фирме требуется помещение в центре столицы. Желательно особняк в стиле классического модерна или сентиментальный ампир с колоннами, вензелями, каминами. Или жесткий конструктивизм начала двадцатых годов, внутри – евроремонт. Вообще, если надо, фрески Врубеля, Кандинского, Малевича к… Все найдем, оформим, обо всем договоримся. Например, герр Эрих Гогеншпиц требует именно такой-то особняк восемнадцатого века. Каприз? Не думаю. Значит, что-то имеет отношение к финансовой мировой политике, к глобальной идеологии – оно же не мешает и сверхприбыльному бизнесу. Мы чуть не на колени: «Глубокоуважаемый, светилоподобный герр Эрих, этот понравившийся вам дворец, мать его растак, охраняется государством. По закону! Что-нибудь другое, еще лучше, только не…» – «В вашем варварском государстве, – отвечает побежденный Красной армией немец Гогеншпиц, – никогда не было, нет и не будет никаких законов. Поэтому самый младший сотрудник-оформитель документации получит сорок тысяч баксов в его хамскую продажную рожу. А бесчестным чиновникам и собственно вашей фирме – по высшему разряду…» Мы с напарником – в департамент. Просим, молим: вот такая ситуация. «Не хочет, мол, ничего слушать проклятая немчура, а особняк официально “охраняется государством”. Неприкосновенная штуковина! Наследие предков! Как быть, ваше превосходительство?» А он нам: «Да чё вы, ребята, одеревенели, что ль? Где там “охраняется”? Сейчас это неудобное слово золотым перышком – чирк! И уже ничего не препятствует. Оформляйте, продавайте этому вашему хрену…» – «Герру… ваше превосходительство…» – «Да по мне, хоть динозавру. Но, естественно, порядок знаете…» Мы мордами в лимузин, летим к немцу: «Разрешили наверху, герр Гогеншпиц!» – «Молодцы. Шпрейхен зи дойч?» – «О, йя! И дальше на берлинском диалекте». – «Вы образованный человек. Окончили институт международных отношений?» – «Нет, герр Эрих, как-то не случилось». – «Ничего, не огорчайтесь. Если будете с умом работать, сделаете себе неплохую жизнь даже в вашей косолапой – или как это? – сиволапой России… хо-хо!»

– Эх, – думаю, – старый козел, я б сейчас тебе засандалил промеж рогов… Впрочем, и официальные комиссионные и, так сказать, поощрительные хапнул. В этом отношении у них зерр гут. Честно, как договаривались.

– Сорок тысяч долларов премии? Одному? – уточнил Слепаков, делая вид, что потрясен размерами взятки, и украдкой поглядывая на часы.

– Видишь ли, Севочка, это нам, нищете, эдакая сумма представляется голливудским вымыслом. А для них, для мирового престижного уровня, нормально. Но вообще-то мне такие доходы валятся в карман не так часто. Обычно поменьше. За среднюю сделку тысяч пять-десять зеленых. А случается и… с маслом…

Пиршество за столиком было в разгаре. Закуски, частично приконченные Антоном Германовичем и попробованные Слепаковым, уже заменялись мясным роскошеством: сочащимися стейками, бараниной, жаренной на решетке, дивными экзотическими приправами. Водку Квитницкий разрешил заменить сухим французским вином. Причем Антон Германович долго читал карточку красных вин, фыркал и пререкался с прилизанным официантом.

– Ну, друг мой, – вполпьяна вопросил объевшийся Квитницкий, когда время приблизилось к одиннадцати, – кофе, ликер и к девочкам? Впрочем, вместо ликера можно коньячку. Самого, самого… Французского, коллекционного… «Наполеона», например. Или к девочкам еще рано? Да ты не сомневайся: у меня такие красотки и специалистки – абсолютного мертвеца подымут! А ты еще парень хоть куда.

– Спасибо, Тоша, за прекрасное угощение, за то, что не забыл обшарпанного приятеля. Я думал, такое в нашем свинарнике уже невозможно. Крайне, душевно тебе благодарен. Но у меня очень серьезное и срочное дело. Около двенадцати надо мне обязательно быть поближе к дому.

– Вот еще, Севка, брось! Давай оттянемся по полной программе. Какие у тебя дела? С бабой разборка? Та пусть орет себе, як скаженна! А мы с тобой заспиваемо: «Распрягайте, хлопци, коней, тай лягайте спо-о-чи-вать…»

– Нет, ничего не выйдет, Антон. Если хочешь мне помочь, подвези меня к дому. Объясню все потом, сейчас нет времени.

– Что ж, понимаю, сам деловой и обязательный. Ты думаешь, мой хозяин-миллионер – какой-нибудь бывший гебист или начальник лаборатории? Или чей-нибудь сынок? Или зятек? Ни в коем случае! Зятьки, брат, и сынки в Штатах, в Швейцарии ведут жизнь рантье на уворованную из партийных касс валюту. Попердывают, пованивают и на батьковщину злобствуют. А мой хозяин детдомовец, осетин, гений. Тридцать два года. Начинал, сам понимаешь, с нуля. Даже не с нуля, а с минуса от нуля. Абстрактное число. Никого не грабил, никого не убивал и не обманывал. Гений есть гений – это необъяснимо. Начинал с пирожков с изюмом. Лоточником. Потом цветы, отбивался монтировкой от рэкета, «бомбил» ночами на «копейке». Потом мелкий служащий в дырявой, почти несуществующей фирме. Потом помощник юриста в частной конторе. Образование десять классов. Память – Гай Юлий Цезарь, Маркс и Энгельс, вместе взятые. Нашел подходящего друга, одногодка. Русопятый, шпарит по-английски, по-французски, по-итальянски… только что не по-китайски. Жлоб – каких свет не видывал! Каждую мелочевку считает липкими пальцами. Ходит в мятом костюмишке, пиджак протерт на локтях. Ездит в городском транспорте. Женился на сучке, у которой мания величия. Хочет быть не ниже чем пятой леди России. А сам ее муженек не жрет, не пьет спиртного, не смотрит телевизор, не бывает на природе. Сидит с бумажками и компьютером. Зато наш шеф, осетин, все ночи с девками в ночных клубах, в кабаках или у себя. Иной раз врываемся к нему в десять утра. Дрыхнет, гад, голый на тахте, по обе стороны храпят две проститутки безо всего. Кругом бутылки, жратва, презервативы. Кричим: «Жора! Через полчаса договор у сэра Бенджамена! Ты спятил? Сделка летит к чертям и к… Вставай!» Он – как мертвец, всё… Через секунду открываются черные, бешеные глаза. Вскакивает, как резиновый мяч. Орет: «Девчонкам штуку баксов и – долой! Оденутся на лестнице. Мне контрастный душ! Сашка, готовь кофе, Антон – рубашку. Не ту, придурок! Президентский костюм, галстук – который будто в блевотине, французский. Сашка, документы! Антон, хватай обувь, напялю в машине. Бежим!» Летим кувырком до лифта, из подъезда до стоянки. Валимся в его огромный роскошный «Рейнджровер». Рвем когти, нарушаем все возможные и невозможные правила езды. Уже гонятся менты, уже шлют проклятия крутые, уже фиксирует ФСБ! Мы летим проходными дворами, скверами, тротуарами, газонами… Ровно через полчаса Георгий Калоев с ясной улыбкой входит в представительство крупнейшей анг лийской фирмы. Мы позади – язык на плече. Жора свеж и очарователен: «Хау ду ю ду, мистер Бенджамен!» Ладно, закругляюсь. Бой, получи с нас положенное. Это тебе на сэндвичи с пивом… ха-ха-ха!

Благодарю вас, господин Квитницкий. Беру на себя смелость спросить: могли бы вы уделить мне четверть часа беседы? Для меня это весьма важно.

– Завтра я буду здесь ужинать. Сева, пошли, раз ты настаиваешь. Где моя куртёшка? Едем в Строгино, бис бы его драл.

Квитницкий оглядел не очень твердым взглядом ряды блестящих цветных лимузинов. Тут же подплыла очаровательная молодая дама в шубке из голубой норки. Шубка расстегнута, под ней платье с декольте, из которого почти выпрыгивают белоснежные груди, плечи осыпают черные локоны. Длинными ногами в безумно опасных туфельках на высоких и тонких каблуках она делает плавные «па»; под отливающим бирюзой платьем колышутся воспламеняющие формы. С другой стороны, слегка кривя внутрь узенькую ступню, приблизилась белокурая девочка-подросток, худенькая, нескладная, почти плоскогрудая, с косичками и смешной челкой. Пухлые губки, платьице из седьмого класса средней школы. Но такое порочное, нагло ухмыляющееся личико, что даже у Слепакова вдоль спины остренькими лапками скатилась дрожь.