– Ты за коронацию лавэ платил? – бесцеремонно поинтересовался Гурам.
Врать не приходилось, но «апельсин» немного переиначил ответ:
– Я прислал лавэ в «общак». А потом еще давал, регулярно.
– Без разницы, – отреагировал «смотрящий». – Короче, паханы пишут, чтобы мы не считали тебя за вора.
– Это почему? – возмутился Отари.
Он вспомнил и слова Важи: мол, ничего не бойся, веди себя так, как должно. И вспомнил кровные пятьдесят штук баксов, отданные в Тбилиси за «коронацию», и деньги, которые он регулярно отчислял в воровскую кассу из своих доходов… В этот момент Шенгелая не думал, что деньги и купленный титул – одно, а уважение и авторитет, который не приобретешь ни за какие баксы, – совершенно другое…
– Почему же? – повторил он чуть дрогнувшим голосом.
– Потому, земляк, что паханы так решили. Потому, что ты «апельсин». А у нас на тюрьме такие порядки: если «апельсин» не докажет своего авторитета, он становится «мужиком», то есть обычным арестантом.
– Так я что, «мужик»? – искренне ужаснулся Отари.
– Получается, что да. Да ты себя сам так поставил, – продолжал «смотрящий», чуть более примирительно. – О чем я тебя ни спрашиваю – ничего толкового сказать не можешь. С жуликами нашими связи не имеешь, точно, не в падлу сказано, лунявый какой. Четвертый день на «хате», а жизнью нашей совсем не интересуешься. Кто же ты после этого есть? – После непродолжительной, но многозначительной паузы Анджапаридзе, перейдя на грузинский, по-доброму посоветовал: – Ты только в амбицию не впадай, не ты такой первый. Веди себя нормально, и все будет путем. «Мужиком» тоже можно прожить неплохо.
Шенгелая сглотнул слюну.
– А можно бы мне самому с этими паханами, которые на «спецу» сидят, связаться?
– Можно, конечно! Но они тебе то же самое скажут. А вот наколочку свою, – Гурам покосился на изображение змейки, обвивающей кинжал, – лучше тут как-нибудь сведи. С этапа на зону придешь, тебя сразу же спросят: мол, за наколку отвечаешь? Ты не ответишь, тебе и предъявят. Знавал я одного такого. Два часа ему дали, чтобы свести. То ли кольщика рядом не оказалось, чтобы затушевать, то ли инструментов… Так он электрокипятильником на своем теле выжигал. Так-то.
В этот же день Отари покинул привилегированную нижнюю «шконку» у окна, переехав на другое место, менее комфортное. Нары на третьем ярусе, так называемую «пальму», приходилось делить с семидесятилетним дедушкой-рецидивистом из Твери, татуированным с головы до ног, и молодым бритоголовым пацаном-первоходом из какой-то люберецкой бригады, спали в три смены. Естественно, о былом уважении не могло быть и речи. Настроение Шенгелая упало до нулевой отметки.
Новости с воли, передаваемые адвокатом, были противоречивыми.
Со слов защитника, Важа Сулаквелидзе уже знал о том, что в сизо 48/1 «крестника» не приняли за вора. Важа объяснял это интригами, которые якобы плетут русские жулики против кавказцев и Сулаквелидзе лично.
Но зато один из бойцов Шенгелая, участвовавших в наезде на фирму-должника, за достаточно скромное вознаграждение согласился взять вину на себя. Следствию было наплевать, кто именно пойдет «паровозом»: если есть преступный эпизод и есть человек, который во всем сознается, почему бы не взвалить весь груз на него?!
– Следствие подходит к концу, – сообщил защитник, – где-то через месяц дело передадут в суд. Крепитесь, Отари Константинович. Ваши друзья делают для вас все возможное. Я тоже. А теперь нам следует изменить тактику поведения на следствии. Вот, послушайте…
Легко сказать «крепитесь»! Особенно тут, в мрачном сизо, особенно без привычных атрибутов шикарной вольной жизни, особенно когда переступал порог тюремной «хаты» в одном качестве, а теперь вот среди простых «мужиков»…
Тем не менее Отари крепился.
Чтобы задобрить сокамерников и лично Гурама, несколько раз передавал, как и положено, на «общак» деньги, сигареты и продукты. Лавэ, табак и «бациллы», конечно же, были приняты, но отношение к «апельсину», снисходительное и чуть-чуть пренебрежительное, тем не менее осталось.
Это пренебрежение, сквозившее в интонациях, в жестах, зачастую просто во взглядах, все больше злило Шенгелая. От постоянного недосыпания, спертости воздуха и переживаний он осунулся, похудел, почернел. В интонациях Отари даже при разговоре со следователем и адвокатом сквозила скрытая агрессия.
Казалось, еще немного, и прорвется гнойник, назревший в душе Шенгелая, и агрессия эта, ядовитая и зловонная, выплеснется наружу.
Так оно и случилось.
Круг развлечений на любой «хате» сизо, как правило, невелик. Книги, газеты, телевизор, настольные игры «под интерес», рассказы о прошлой, вольной жизни. Иногда подследственные демонстрируют друг другу фотографии, переданные адвокатами или родными, – ночные клубы, казино, новомодные забугорные курорты. Впрочем, долго хранить фотографии в тюрьме считается дурной приметой. Фото, как правило, возвращают на свободу через тех же защитников или свояков.
Именно с фотографии все и началось.
Адвокат Шенгелая по просьбе подследственного передал несколько снимков: Отари в Испании, на роскошных пляжах Коста-Браво, Отари в Швейцарии, на модном горнолыжном курорте, Отари в Америке, в Диснейленде, Отари в Ялте, в бассейне интуристовской гостиницы…
На последней фотографии Шенгелая был запечатлен с двумя молодыми длинноногими девчонками. Он уже не помнил, кто они и откуда, не помнил даже их имен. Кажется, снял их там же, в «интуре», наврал с три короба, полежал с ними на пляже, а потом затащил к себе в номер, где по очереди отодрал обеих.
Так получилось, что ялтинский фотоснимок попался на глаза тому самому люберецкому пацану, с которым Шенгелая и делил нары на «пальме».
– Можно глянуть? – спросил он, косясь на снимок.
– Смотри, конечно, – буркнул Отари, протягивая карточку.
Люберецкий смотрел на фотографию долго, пристально, морща жирный лоб, как человек, который пытается что-то вспомнить. Наконец, растянув в резиновой улыбке толстые губы, произнес:
– Во, бля, наконец въехал! – толстый палец уперся в изображение девушки слева от Отарика. – Это же Катька, я с ней в одной школе учился! – говоривший хотел было еще что-то добавить, но Шенгелая некстати перебил его:
– Не знаю, где ты с ней учился, но в рот она берет классно!
Собеседник осекся.
– Что ты сказал?
– Говорю, скрипочка, минетчица она грамотная, – при воспоминании о групповухе в гостинице «Ялта» Отари сладострастно закатил глаза.
Широкая ладонь люберецкого легла на снимок.
– Постой, постой, в каком году, ты говоришь, это было?
– В прошлом. А что?
– Так вот где она, оказывается, слонялась! А говорила, к подруге в деревню под Рязань уехала, грибы собирать… Ты хоть знаешь, чья она сестра? Знаешь, какой у нее брат авторитетный?!
– При чем тут сестра, брат? – хмыкнул Шенгелая и тут же попытался отшутиться: – Все люди между собой сестры или братья.
– Брата ее зовут Дима. Раньше он в нашей бригаде за экономиста был, бизнеснюг жирных просчитывал – наезжать или не наезжать. А теперь свой бизнес открыл. Уважаемый человек. Если бы он об этом узнал, он бы тебе очко на британский флаг порвал.
Последняя фраза заставила Шенгелая страшно побелеть.
Как какой-то бритоголовый молокосос, бычье из бычья, смеет говорить такие вещи ему, пусть не признанному, но все-таки вору? И еще пугать его каким-то люберецким уродом?!
– Да пошел ты на хер! – неосторожно выпалил Отари, начисто позабыв, что тут, в тюрьме, такое адресование приравнивается к пожеланию опустить собеседника.
И началась драка – жуткая, беспощадная.
Шенгелая не отличался хлипкостью сложения и трусливостью: еще в отрочестве он слыл одним из лучших бойцов родного Сагареджо. Но и соперник был не робкого десятка, к тому же он явно занимался каким-то силовым видом спорта.
Удар! – Люберецкий пружинисто отлетел в сторону, но на удивление скоро нашел в себе силы подняться. Он пропустил еще один удар в торс и один в ухо, но уже спустя несколько секунд, по-борцовски захватив Отари рукой за шею, повалил врага на пол и принялся методично и безжалостно бить его головой о цемент.
Первым отреагировал Гурам.