Разомкнутый круг

– Какого ты полка? – поинтересовался Рубанов, весело глядя на ушастого конопатого воина.

Солдатик от страха аж перестал дышать и в отчаянии оглянулся по сторонам.

– Дядю высматриваешь? – и вовсе развеселился ротмистр. – Опять полк забыл?

– Так точно, ваш бродь. Не идет в голову! – кротко ответил несчастный.

Рубанову стало его жаль.

– Ладно! Ступай, у дяди спроси, – отпустил маленького пехотинца.

– Нет больше дяди, – задрожал конопатым лицом новобранец, – убили его сегодня, – подняв ранец, утер рукавом шинели нос.

– Судьбу не обойдешь! – вздохнул капитан, глядя на загрустившего ротмистра. – Не придумали еще формулу, чтобы вычислить судьбу. А цыганкам-гадалкам и прорицателям я не верю. Жулики все они. Лишь Создателю дано видеть будущее, а не людям!

– Да вы, батенька, философ, – усмехнулся Рубанов, ловко спрыгивая с коня. – Приехали, слава Богу!

Медленно и осторожно, нащупывая ногой землю, спустился с облегченно вздохнувшей лошади и капитан, отдал поводья подбежавшему артиллерийскому унтеру.

– Ну что ж, ротмистр. Давайте прощаться, – стараясь выглядеть веселым, произнес он и полез в карман. – Хотя я и не верю в судьбу, но про вас говорят, что счастливчик, – протянул мятый конверт Рубанову. – Передайте моей матушке, пожалуйста… – хотел еще что-то сказать, но, махнув рукой, повернулся и не спеша пошел в гору, постепенно растворяясь в тумане…

Потом Рубанов не раз видел во сне спокойно шагавшего к небу русского капитана!

В четыре часа пополудни французская артиллерия, воспользовавшись туманом, почти вплотную выдвинулась к пустым русским окопам и полчаса в упор расстреливала их. Батальон пехоты и половинка эскадрона весело посмеивались, укрывшись за пригорком. Рубанов договорился с пехотным полковником, и гусары на время, помимо своих мушкетонов и карабинов, которых и было всего 16 на весь эскадрон, вооружились длинными солдатскими ружьями, тысячу раз обругав их за неудобство.

– Лучше бы у тебя промеж ног такой длины было бы! – прилаживаясь к ружью, высказывал красивый гусар пехотинцу.

– Эт что б я делал с таким огрызком? – разыгрывая возмущение, отбрехивался солдат, посмеиваясь над гусаром. – Низко не опускай ружжо-то, – скалясь, давал он совет, – а то штык в землю воткнется, а тебя как раз к хранцузу и забросит! – ловко увернулся служивый от своего собственного приклада. – Ну-ну! Полегши! – грозил кулаком гусару. – А то ща как лошадь пришпорю, узнаешь тогда!

– Ща по роже-то рязанской как схлопочешь – сам тогда узнаешь. Губищи-то, как у маво мерина станут… – беззлобно бурчал гусар.

Только закончилась артподготовка, как гусары, мчась во весь опор в тумане, палили из ружей и пистолетов в сторону врага, создавая впечатление многочисленной группировки. Расстреляв боезапас, вернулись на исходный рубеж к горе.

– Не война, а игра какая-то, – протянул солдату ружьё гусар, – бери свою пукалку, авось больше не понадобится.

Пехотинец, хмуря лоб, внимательно оглядел оружие.

– А это отколь царапина? – неумело корча ужас, вопрошал солдат. – Только стаканом затереть ее можно, меня ж фельдфебель убьет…

– Не успеет! – устало спрыгнул с коня гусар и мрачно стал вынимать из ножен саблю.

Солдат мигом исчез в толпе своих товарищей.

– Самого перешутили!– смеялся над красавцем Рубанов.

– Не знаю, как там у него в штанах, но язык отрастил длиннющий! – резко бросил саблю в ножны кавалерист.

Французская артиллерия еще с полчаса долбила пустые окопы, а заодно перенесла огонь и на русскую батарею. Капитан со своими подчиненными яростно отстреливался. Тут уже стало не до шуток. Не успели стихнуть французские пушки, как в атаку пошла пехота, а по флангам – конница.

Только теперь французы поняли, что их обманули. Изрытые ядрами окопы были пусты. В бешенстве пехота бросилась на штурм батареи, чтобы хоть как-то смыть позор. Остатки эскадрона, отстреливаясь через плечо, повели за собой лаву вражеских уланов, чтоб артиллеристам было чуток полегче. Туман рассеялся, и примерно в двух верстах Рубанов увидел построенную в каре немногочисленную русскую пехоту. Солдаты пропустили свою кавалерию и дружным залпом остановили вражескую конницу. Погибших в эскадроне пока было немного.

– Порядок, господин ротмистр! – радостно доложил Алпатьев.

Отстреливаясь, четырехугольник пехоты стал отходить к реке. Рубанов вслушивался, но наша батарея больше не била. Сняв кивер, он перекрестился… В это время со стороны реки раздался оглушительный взрыв, и взметнулось пламя.

«Чего это они там? Бочки с порохом, что ли, взорвались? – увидел отсветы огня и сразу понял причину взрыва; понял, что его с гусарами, артиллерийского капитана и пехотного полковника кто-то обрек на смерть… Зачем лгали? Сказали бы сразу, что надо… кто б отказался, а так?.. – скрипел он зубами в бессильной ярости. – Жив буду – дознаюсь!» – сжимал кулаки.

Часть французской конницы, обойдя каре, понеслась на гусар.

– Отходим! – приказал Рубанов: «Только вот куда?» – подумал он.

Отбиваясь от напора превосходящих сил, отстреливаясь, остатки эскадрона вышли к реке. Мост догорал, нещадно дымя и роняя искры и головешки в холодную воду.

– Что же это, братцы, а? – чуть не плакал Алпатьев. – Зачем обманули?.. Не поверили, думали струсим?! А-а-а! – заорал он, подняв саблю и бросаясь в сторону врага.

– Прекратите истерику, поручик, – хотел остудить его пыл Рубанов, – вы не… – и тут увидел, как Алпатьев выронил саблю и медленно-медленно никнет к холке коня.

Конь, почувствовав, что его никто не направляет, остановился, и седок, заваливаясь на сторону, стал сползать на землю. Ослабшие пальцы пытались уцепиться за гриву, но сил в них уже не было… Рубанов смотрел в какой-то растерянности, как белые пальцы, безвольно путаясь в черной гриве, разжались и рука стала сначала тихо, а потом все быстрее съезжать с бархатистой холки… Он не успел подхватить тело… Когда подбежал, путаясь в ножнах и пиная ногой ташку, поручик лежал на спине, бессильно разбросав руки.

– Алпатъев, друг! – потряс его Рубанов. – Не умирай… не надо… – Попытался поднять его, но голова на тонкой мальчишеской шее запрокинулась назад. – Ну скажи что-нибудь, Алпатьев? – просил он поручика.

Озлобленный улан, подняв на дыбы огромного коня, занес уже саблю над склоненной головой русского гусара, но столько печали было в его взгляде и столько горечи в лице, что француз, осадив коня, тихо, шагом, отъехал от прощавшегося с товарищем русского.

Перекинув поручика поперек седла и ведя под уздцы двух лошадей, Рубанов направился к реке. Он успел заметить, что от его гусар почти никого не осталось, и лишь некоторые счастливчики переправляются на другой, пустынный и безлюдный берег.

Он успел увидеть, как французские пушки в упор расстреливали картечью русский полк, и ему показалось даже, что увидел старичка полковника, прощально помахавшего ему.

Вскочив в седло, и почему-то не удивившись, что жив, он направил упрямившихся лошадей в воду и, не мигая, смотрел в какой-то прострации на легкую зыбь перед грудью коня, на брызги белой пены, пока сильный толчок в спину не затуманил сознание и не бросил его в глубокую, бездонную пропасть.

Барыня Ольга Николаевна, выпив на Святки домашнего вина, приготовленного старой мамкой, поддалась на уговоры сына и решилась-таки перебраться в санях по замерзшей Волге на другой берег, дабы помолиться в ромашовском храме и полюбоваться хоть со стороны на богатую барскую усадьбу. Свою лепту в желание барыни посетить Ромашовку внесла и старая Лукерья, всю неделю перед Святками хвалившая церковную службу, попа и саму ромашовскую церковь.

– Такая лепота, такая лепота… – подавая ли за столом, угощая ли закусками или вареньем, бормотала она. – Лики святых – строгие, стародавние – так и глядят на тебя со стен. А молитвы батюшка басовито чтет, сам важный такой, волосом черный, пузастый, аж дрожь берет, как в полный голос «Верую!» затянет… Съезди, матушка, непременно съезди. Небось, надоело дома-то сидеть?! Я, старая, и то Агафону велела свозить меня…

– Маменька, ну давайте съездим?! – ныл барчук. – Или меня с нянькой пустите.

И вот мать с сыном, поскрипывая снежком, катили на санях морозным солнечным утром по замерзшей реке.

– Свят, свят, свят… – крестилась барыня, когда сани подпрыгивали на кочке из слежавшегося снега.

Колея на совесть была накатана рубановскими мужичками, ездившими в Ромашовку к кузнецу и в лабаз за мукой, но ими и коверкана… В Ромашовке, по дедовской еще традиции, которую грех нарушать, они всегда останавливались у кабака отведать ромашовской водочки… Вот на обратном-то пути и портили наезженную колею, пересекая сердешную поперек, выезжая из нее, при этом иногда даже переворачиваясь.

– Страсти-то какие, – приговаривала барыня, запахиваясь в старую лисью шубу. – Так и убиться недолго.

Сын ее, глубоко вдыхая морозный воздух, нетерпеливо вглядывался, щуря глаза от блестевшего на солнце снега, в приближающееся село, огромную барскую усадьбу и каменную церковь с высокой колокольней, спрятавшуюся среди столетних лип. Гнедой рысак сноровисто бежал, покачивая крупом и постукивая подковами по снежному насту. От этого равномерного постукивания Ольга Николаевна успокоилась и даже задремала. Очнулась она, когда сани накренились назад и успокаивающий стук копыт прекратился. Теперь гнедой, напрягаясь грудью, тащил сани по круто уходящей вверх дороге. Ольге Николаевне снова стало страшно: «Ну-ка перевернемся…» – вцепилась она в перекладину саней побелевшими пальцами.

– Агафон!.. – жалобно простонала барыня. – Ради Христа, поосторожнее ехай.

– Не бойсь, сударыня. Все сделаем в лучшем виде, – ухмылялся тот в бороду и, морща лоб, прикидывал, заглянуть али нет, пока барыня станет молиться, в знаменитый на весь уезд ромашовский кабак.