Держава том 4

Аким грустил от осени. От жёлтых листьев и вообще, от избытка жёлтого цвета, напоминающего Её глаза.

«Мерседес» с его рычанием и выхлопами как-то не вязался с лирическим осенним настроением, и Аким передвигался по городу в пролётке с рысаками, коими правил богатырь Ванятка.

Вечер и дождь на Невском проспекте. Намокшие спины лошадей и клаксоны авто. Зонты женщин и звонки трамваев. Тусклый свет фонарей и блеск брусчатки. Понурые ветви деревьев и жёлтый свет в окнах домов. Шелест капель по тротуару и смеющиеся женские глаза из-под шляпки. Цилиндры кавалеров и звуки рояля из раскрытого окна. Запах свежести, голоса прохожих, цокот копыт и дождь…

И всё это – жизнь!..

– Иван, вези на Марсово поле, в Павловский полк, – решил поужинать в офицерском собрании.

Компания подобралась большая. С одной стороны стола, во главе с полковником Ряснянским, сидели старшие офицеры и солидно обсуждали важные служебные вопросы.

На противоположном торце стола шумно ужинала полковая молодёжь – субалтерн-офицеры. Они не столько пили запрещённые напитки, сколько веселились, радуясь жизни, молодости и тому, что гвардейские офицеры.

Часто с их стороны раздавался нелепый возглас Ляховского:

– Кто виноват?!

В ответ молодёжь жизнерадостно вопила какое-нибудь женское имя. На этот раз прогорланили:

– Матильда! – и закатились хохотом.

Неожиданно для себя Аким позавидовал им, подумав, что с удовольствием бы поменял ордена и четыре звёздочки на погонах на беспечную юность. Чтоб всё было впереди, и он на этот раз выбрал бы… – услышал рёв подпоручиков:

– Натали!..

– Новую церемонию где-то подхватили, – ни то осуждающе, ни то одобряюще, покачал головой Гороховодатсковский.

– Подхватить, Амвросий Дормидонтович, кое-что другое можно, – тут же опорочил мнение штабс-капитана полковник Ряснянский. – А это становится полковой традицией. Пусть веселятся, пока молоды.

И ещё один человек страдал от осени, а может – от самой жизни.

Это Лев Николаевич Толстой.

Сдвинув занавеску, глядел в окно, пытаясь уловить мимолётную, но часто мелькавшую в предыдущие дни мысль.

Ночь… Дождь… Тоска…

И какая-то неуловимая, но очень важная мысль.

«Ну вот. Опять мерещится кабанье рыло», – вздрогнул от испуга и поднёс к стеклу тусклую свечу.

Но кроме своего тёмного отражения ничего не увидел.

Только: ночь… дождь… тоска…

И тоска ни какая-то обыкновенная… А чёрная, страшная, предсмертная тоска…

«Чёрная ночь, чёрная тоска и чёрное кабанье рыло сведут меня с ума… Если уже не свели, – сел на разобранную постель и задумался. – Днём, прогуливаясь по усеянным листьями дорожкам яснополянского парка, тоже видел мерзкую кабанью морду, выглядывающую из-за куста малины. И эти клыки. И страшный оскал пасти… Невероятно… Но я же видел, – вздрогнул, поймав наконец долго ускользавшую мысль. – Надо срочно… Не откладывая, ехать в Оптину Пустынь. К старцу. Как жаль, что умер Амвросий. Какую радость душевного общения доставлял он мне. Выходил из его кельи со слезами на глазах. Сейчас старчествует отец Иосиф. Он мне всё объяснит, всё расскажет и успокоит», – торопливо стал собираться в дорогу.

Надев пальто и шапку, опять задумался, тяжело упав в кресло и закрыв глаза – так яснее мыслится: «Хотя бы последнее, отпущенное Богом время – не знаю, сколько его осталось (а оставалось всего одиннадцать дней), следует прожить в простоте, занимаясь физическим трудом. А то даже последователи и единомышленники критикуют, – вспомнил поэта Добролюбова, опростившегося и странствующего по России без денег. – Он написал мне: «Лев Николаевич. Ты всю жизнь сражался за некоторую часть веры и за телесный труд. Ты близок к смерти. Потому подыми ещё раз меч за это. Разъясни свою ошибку, что не продал именья и не ушёл из барского дома. Не давай повод ищущим повода…» Не точно, но смысл такой, – провёл дрожащей ладонью по лицу: не давай повода ищущим его… Я уйду! – поднялся из кресла. – Непременно уйду, и остаток дней проживу в Оптиной Пустыне. Там хорошо и легко… И нет кабаньих рыл. Я готов выполнять любую работу вместе с монахами. Я должен, должен провести остаток дней согласно своему учению… и в душевном мире с собой», – в волнении, со свечой в руке, заспешил через анфиладу комнат вниз, в спальную младшей дочери.

Разбудив её, произнёс всего лишь два слова:

– Я уезжаю!

Она не спросила – куда? Не протестовала, не уговаривала остаться, а молча укладывала необходимые в дорогу вещи.

Отец её в это время прошёл в комнату к домашнему врачу Душану Петровичу Маковицкому, и предложил ехать с ним, рассудив, что один не осилит превратности дороги.

После принятого решения в нём проснулась неуёмная жажда деятельности и какая-то молодая, бьющая ключом энергия.

Загасив свечу, он вышел во двор, и, забыв о кабане, чуть не бегом направился к деревянной избушке, где жил кучер и нервно застучал в окошко, велев выбежавшему на крыльцо мужику в кальсонах и накинутом зипуне, срочно запрягать.

Таким же скорым шагом поспешил к дому, обронив с головы сбитую веткой шапку.

«Некогда искать, Попрошу дочь вынести другую. Скорее, скорее, пока не проснулась Софья Андреевна».

– Готовы? – ворвался в дом.

Пока ехали по «прешпекту», в висках предательски застучала мысль, что больше не увидит этой аллеи, этого дома и две эти невысокие башенки у главного въезда в усадьбу, – вытер непрошенные слёзы, когда пролётка выехала из имения на дорогу к станции.

Первый, из оставшихся одиннадцати дней сумасшедшего гения, начался.

Станция с газовым фонарём. Билеты до Козельска в третий класс – коли решил опроститься. Ожидание поезда среди мужиков.

«Наконец-то я с ними… С народом… И поэт Добролюбов больше не станет меня осуждать».

В Козельске первым делом поехали с доктором в монастырскую гостиницу, что рядом с монастырём под горой, и сняли в ней номер.

Немного передохнув с дороги, Толстой надумал посетить скит, где жил старец Иосиф.

До него от монастыря было примерно с полверсты. Вход в Оптину Пустынь находился со стороны реки Жиздры. От гостиницы до главных ворот монастыря, что стоял на холме, вела неширокая лестница.

С трудом уже поднявшись по ней – энергия бесследно куда-то исчезла и наступила тягостная апатия, Лев Николаевич остановился у звонницы, не решаясь пройти в монастырь. Через него до скита добираться было легче и ближе, нежели идти снаружи, кругом монастырской стены.

«Мне, отошедшему от Церкви, неудобно входить в монастырь без приглашения, – подумал он. – Придётся идти кругом», – постояв и оглядевшись, пошёл вдоль стены в обход.

А силы убывали…

Добравшись до скита, остановился, и, дрожа ногами от усталости, ждал, что выйдет келейник и пригласит к старцу.

Он не знал, что старец тяжело болел и никого не принимал.

«Вот и не верь в приметы после этого. Не зря в народе говорят – потерять шапку – к беде», – разбитый физически и опустошённый духовно, вернулся в гостиницу.

– Лев Николаевич,– взяв его за руку и посчитав пульс, произнёс Маковицкий. – Вам бы полежать. Недавно разговаривал с одним монахом. Он рассказал, что по монастырю уже разнеслась весть о вашем приезде. Некоторые монахи видели вас стоящим в ожидании у ворот. Но, поскольку имеется постановление Синода, пригласить не решились. Игумен отец Варсонофий запросил епархиальные власти в Калуге.

– Пока они решают, завтра с утра съезжу к сестре в Шамордино. Это недалеко отсюда.